Изгои от психиатрии
В 1983 году Всесоюзное научное общество невропатологов и психиатров добровольно вышло из Всемирной психиатрической ассоциации (ВПА). Если бы этого не случилось, СССР со скандалом исключили бы из ВПА на ближайшем международном конгрессе в Австрии.
О том, что оргкомитет конгресса такое решение уже принял, председатель КГБ СССР Виталий Федорчук проинформировал ЦК КПСС служебной запиской «О подготовке специальными службами противника новой антисоветской акции в связи с предстоящим в 1983 году Всемирным конгрессом психиатров в Австрии».
Тихие и буйные.
Рисунок пациента ПБ N15
Изображение: из собрания П.Каменченко
Поводом для исключения советской психиатрии из ВПА послужили выводы международного комитета по расследованию случаев злоупотребления психиатрией, собравшего многочисленные доказательства «систематического злоупотребления психиатрией в политических целях в СССР».
В Советском Союзе использование психиатрии в качестве инструмента преследования инакомыслящих не признавали до 1988 года. 5 января 1988 года Указом Президиума Верховного Совета СССР было принято «Положение об условиях и порядке оказания психиатрической помощи», призванное исключить использование психиатрии в качестве инструмента внесудебного преследования граждан по политическим мотивам.
«Положение» стало первым в советской истории нормативным актом, регулирующим деятельность психиатрических служб
До этого все определялось лишь ведомственными инструкциями, которые не публиковались в печати и не были известны общественности. В том же году Минздраву СССР были переданы 11 психиатрических больниц специального типа, ранее находившихся в ведении МВД СССР, еще пять больниц были ликвидированы. С психиатрического учета были сняты 776 тысяч пациентов.
В следующем году — еще около миллиона. Одновременно были изменены правила госпитализации в психиатрические больницы. Мне довелось работать в психиатрии около полутора десятков лет. Шесть из них (с 1982-го по 1988 год) — врачом-психиатром в Московской городской клинической психиатрической больнице №15 — «пятнашке», как ее называли.
Рисунок больной с тревожно-депрессивным расстройством
Изображение: из собрания П.Каменченко
Сразу оговорюсь: темой злоупотреблений в советской психиатрии я никогда специально не занимался, поэтому расскажу лишь о том, чему лично был свидетелем.
Из психбольницы — на стройку
В СССР положить человека в психиатрическую больницу было значительно проще, чем сейчас. Никакого согласия на добровольное лечение от него не требовалось. В обычных случаях будущий пациент получал направление на госпитализацию в психоневрологическом диспансере (ПНД), после чего ехал в больницу самостоятельно или в сопровождении родственников.
В направлении указывался «предварительный диагноз» и обосновывалась причина необходимости стационарного лечения. В приемном покое дежурный врач осматривал пациента, ставил ему «диагноз при поступлении» и выбирал режим наблюдения: «строгий» или «общий» — в зависимости от состояния и опасности его для окружающих или себя самого. При наличии суицидальных мыслей ставилась пометка «суицид».
После этого пациента мыли, стригли (по необходимости), переодевали в больничное и отводили в отделение
Отделения делились на мужские и женские, а те, в свою очередь, на «острые», «санаторные», «геронтологические» (для пожилых) и «подростковые». Когда я только начинал работать, в структуре психиатрических больниц существовали еще и «алкогольные» отделения, где лечение проходили хронические алкоголики.
Там же оформлялись направления в лечебно-трудовые профилактории (ЛТП), где принудительно лечили от алкоголизма и одновременно заставляли работать. Например, на ЗИЛе. Позже все «алкогольные» отделения были переданы из психиатрии в специально созданные наркологические больницы. Но до того я успел поработать и некоторое время даже исполнял обязанности заведующего в «алкогольном» отделении «пятнашки», рассчитанном на сто коек.
Для того, чтобы на законных основаниях отправить человека в ЛТП на год, был необходим ряд условий: диагноз хронического алкоголизма II или III стадии, два-три курса лечения, не приведших к результату, попадание в вытрезвитель, заявление из милиции и скверная характеристика с места работы.
С неработающими алкоголиками вообще не церемонились, да и у остальных согласия на помещение в ЛТП никто не спрашивал. Вот и приходилось мне, мальчишке, только что окончившему институт, решать судьбы матерых мужиков. Старался делать это по совести: убеждал, лечил, подшивал, кодировал…
Галлюцинации у больного алкогольным делирием. Рисунок пациента.
Изображение: из собрания П.Каменченко
Неисправимых отправлял в ЛТП. Шли как миленькие, пополняя собой ряды строителей развитого социализма. А куда им было деваться? Толку от ЛТП было мало. Обычно прошедшие курс лечебно-трудовой профилактики срывались сразу же после выписки.
«Борины рублики» и рука комиссара
Итак, большинство пациентов поступали на лечение добровольно. Но существовала и принудительная госпитализация. К буйному и уже состоящему на учете больному можно было вызвать психиатрическую перевозку. Приехавший дежурный врач выписывал направление, санитары вязали клиента и немедленно отправляли в психиатрическую больницу. Психиатрическую перевозку можно было вызвать в отделение милиции, в вытрезвитель, в госучреждение.
В особых случаях пациента везли к дежурному по городу психиатру, который лично выписывал направление на госпитализацию
Таким образом в психбольницу попадали иногородние: бомжи, жалобщики, изобретатели, искатели справедливости, которых нередко забирали с улиц, вокзалов или непосредственно из приемных соответствующих госучреждений.
Как-то весной 1985 года во время моего дежурства из приемной Министерства культуры привезли растрепанного мужчину с целым чемоданом старых газет. Приезжий был из Костромской области, а в Москву привез проект памятника к 40-летию Победы, который выкроил из старых газет в натуральную величину.
Высота памятника, по его расчетам, составляла около ста метров. Под присмотром санитаров я попросил народного художника показать какой-нибудь фрагмент задуманного монумента. Примерно через полчаса в приемном покое высилось, кренясь и качаясь, странное бумажное сооружение.
По мнению создателя, именно так должна была выглядеть рука комиссара, сжимавшая простреленный фашистами партбилет.
Автопортрет «фальшивомонетчика» Бори
Изображение: из собрания П.Каменченко
Следует заметить, что пространственным воображением я совершенно не обладаю, поэтому оценить шедевр по достоинству не смог — незадачливый изобретатель отправился в «острое» отделение, а отечественное монументальное искусство, возможно, лишилось будущего шедевра. В другой раз милиция отловила и доставила в приемный покой «злостного фальшивомонетчика».
Бедняга попался на том, что пытался расплатиться самодельными деньгами. На аккуратно выдранных из газеты прямоугольниках шариковой ручкой было написано «Борины рублики». Никакой вины Боря за собой не признавал, но все же был определен на лечение.
Где прятали бомжей в СССР
Вы никогда не задумывались, почему в СССР не было на улицах бомжей? Все просто: милиция их собирала и отвозила в дежурную на тот день по городу психбольницу. Там бомжа мыли и определяли в отделение, где врач выяснял, откуда этот бедолага родом.
После того как в больнице собиралось несколько иногородних, их отправляли этапом на историческую родину. В местной больнице бомжа возвращали родственникам или устраивали в интернат для психохроников, если родственники не находились.
Придумать диагноз проблем не составляло
Сотрясение мозга было? Было! Пишем: «Органическое поражение ЦНС, осложненное хроническим алкоголизмом». Не желавших лечиться привозили в больницу «на вязках» — фиксируя широкими брезентовыми ремнями. Смирительных рубашек на моей памяти никто не применял.
В отделении буйного определяли в наблюдательную палату, делали ему успокоительный укол в зад — обычно аминазин (2,0 внутримышечно) и, в случае необходимости, привязывали к кровати. Для вязок использовались вафельные полотенца: две ноги и две руки фиксировались к раме кровати. Надежно и безопасно.
Наркотический делирий
Творчество пациентки подросткового отделения ПБ N15
Изображение: из собрания П.Каменченко
В наблюдательных палатах на 8-12 коек не было дверей и постоянно дежурил санитар. В женском отделении — санитарка. В «пятнашке» санитарками традиционно работали бабы из Серпухова (больница располагалась на Каширском шоссе, добираться из области было удобно).
Женщины 50-60 лет были все как на подбор крепкие, коренастые, великолепно выученные и храбрые. Буйных больных они валили и вязали молниеносно. За поступившим больным двери отделения закрывались на контрольный ключ, а его дальнейшая судьба полностью зависела от квалификации и человеческих качеств лечащего врача.
Подавляющее большинство пациентов советских психбольниц находились в них по прямым показаниям, которые и сегодня были бы признаны абсолютными. Это острые и хронические психозы разной этиологии, депрессии, неврозы, психопатии, реактивные состояния, органические поражения ЦНС, эпилепсия, все виды врожденного и приобретенного слабоумия и так далее. И сегодня, после того как ряд диагнозов был пересмотрен, все они нуждались бы в стационарном лечении. К сожалению, были и другие.
По поведению и по состоянию
Большая часть моей врачебной психиатрической практики пришлась на работу в женском подростковом отделении. Отделение было большим — на сто коек — и занимало два этажа. Врачебных ставок было три с половиной. Так что на каждого из трех врачей приходилось по 30 с лишним больных. Пациентками были девочки 14-18 лет с самой разнообразной психопатологией.
Поскольку других специализированных подростковых психиатрических отделений в стране не было (либо детские, либо взрослые), к нам везли самых сложных больных со всей страны. Нагрузка была большая — иногда в отделении находилось и 110-120 больных, но персонал был обучен, а лекарств достаточно.
Работала система социалистической интеграции — Венгрия и ГДР имели очень сильную фармакологическую промышленность и снабжали Советский Союз и другие страны Совета экономической взаимопомощи (СЭВ) необходимым количеством лекарств высокого качества.
Творчество пациентки подросткового отделения ПБ N15
Изображение: из собрания П.Каменченко
Проблема состояла в том, что значительное число подростков попадало к нам из-за асоциального поведения. Прогулы в школе, уходы из дома, алкоголизация, сексуальные связи, проблемы с милицией считались достаточным поводом для помещения их в сумасшедший дом. Вначале подросток, часто из неблагополучной семьи, попадал на учет в детскую комнату милиции по месту жительства, затем собирал несколько приводов в милицию.
Могли задержать просто за то, что после девяти вечера несовершеннолетний сидел в компании у подъезда, на детской площадке или в беседке, грубо ответил или чем-то не понравился участковому
Дальше — вызывали в милицию родителей. После нескольких предупреждений инспектор по делам несовершеннолетних брал направление в ПНД и привозил подростка в больницу.
И хорошо если он попадал не во взрослое отделение, а к нам. Формально «асоциальных» госпитализировали на обследование. Если подростку ставили диагноз (выписать без диагноза было невозможно — врач просто не мог сдать историю болезни в архив, не указав его), работники милиции снимали с себя всякую ответственность за «психа» и одновременно улучшали статистические показатели. И что было с ними делать? С одной стороны, малолетние психопатки, сексуально расторможенные хулиганки, алкоголички и оторвы.
С другой — практически дети, которых насильно привезли в сумасшедший дом и перемешали с тихими депрессивными домашними девочками, слабоумными олигофренками, отличницами с тяжелой нервной анорексией, больными с шизофреническими психозами и с неврозом навязчивости, злобными эпилептичками, истеричками с суицидальным поведением и прочая, прочая…
В результате младший медперсонал и сами больные делили поступавших на тех, кто «по поведению», и тех, кто «по состоянию»
Для первых пребывание в больнице было наказанием, вторых нужно было лечить, а иногда и спасать. Полностью изолировать одних от других в условиях большой скученности было практически невозможно. В результате те, кто «по поведению», обижали тех, кто «по состоянию». Тайком от персонала издевались над ними, дразнили, отнимали передачи, били.
Приходишь утром на обход, а у всей «тихой» палаты вместо носов синие «сливы». Понятно, что ни больным, ни их родственникам, ни персоналу это не нравилось. Приходилось принимать меры — наказывать.
Сульфозиновый крест
Самыми серьезными проступками были попытки побега, нападение на других больных, кражи и курение в палате. За проступки можно было лишить прогулки или отсрочить выписку. Но это чаще всего не помогало. Ведь «на воле» справиться с ними не могли ни родители, ни педагоги, ни работники милиции. Кроме того, нужно было защитить действительно больных и персонал. Наиболее эффективным средством коррекции поведения был сульфозин — стерильная взвесь серы в персиковом масле. Изначально сульфозин был показан как шоковая терапия для лечения затяжных и резистентных к психотропным препаратам форм шизофрении. Внутримышечные инъекции сульфозина вызывали выраженный пирогенный эффект. Резко повышалась температура тела, на фоне чего ускорялись обменные процессы и, как следствие, лучше усваивались психотропные препараты. Но значительно чаще сульфозин применялся в качестве наказания. Навязчивые образы при шизофрении.
Творчество пациентки подросткового отделения ПБ N15
Изображение: из собрания П.Каменченко
Никакого физического вреда здоровому организму он не наносил, но температура под 40 и резкая болезненность в местах инъекций надолго избавляли отделение от нарушительниц поведения. Им объяснялось, что это важная часть их лечения. Бывали целые сульфозиновые палаты по 8-10 человек.
В туалет и в столовую пациентки «на сульфе» продвигались по стеночке, и нарушать режим у них не было ни желания, ни сил. Обычно инъекции делались в ягодицу, реже — в обе ягодицы или под лопатку.
Существовал и так называемый «сульфозиновый крест» — четыре инъекции одновременно: под лопатки и в ягодицы
В нашем отделении такое никогда не практиковалось. Но я знаю, что в «острых» взрослых отделениях его в качестве наказания применяли. Худшим же из всего, с чем мне пришлось столкнуться, было сочетание «сульфы» с галоперидолом без корректора. Сульфозин вызывал высокую температуру и сильную боль в местах инъекций, а от галоперидола сводило мышцы.
Адское сочетание! И таким вот образом наказывал больных заведующий «острым» мужским отделением, куда я ненадолго попал в самом начале своей медицинской практики.
После курса сульфозина поведение пациенток менялось радикально: родителям, милиции, педагогам, врачам они давали обещания быть самыми лучшими и послушными в мире, учиться только на пятерки и никогда больше не попадать в больницу. У многих память о лечении сохранялась надолго, и это им помогало вести себя «на воле» прилично. Или, по крайней мере, больше не попадаться.
«Учиться им! Жениться… Всем лечиться надо!»
Своих пациенток, вне зависимости от того, «по поведению» они к нам попали или «по состоянию», мы жалели и старались им максимально помочь. Но не всегда это было легко. Как-то я подготовил большую выписку к первому сентября, чтобы все пошли в школу с началом учебного года. В противном случае пришлось бы много догонять, да и прогуливать было бы проще.
На утренней конференции, которую у нас остроумно называли «планеркой кровельщиков», главный врач больницы, узнав о большой выписке, разъярился — с ним такое случалось. Оказалось, что летом больница не выполнила план по койко-дням, и он любую выписку запрещает.
На мое замечание, что детям нужно учиться, главврач, весь покраснев и топая ногами, завизжал: «Учиться им! Жениться… Всем лечиться надо!»
Но я все равно их отпустил: кого-то — в реабилитационный отпуск, кого-то — совсем, продолжая вести фиктивную историю болезни, что было по сути преступлением. Серьезной проблемой стало придумать диагноз тем, у кого никакого диагноза не было. Выше я уже писал, что при выписке нужно было обязательно сдать историю болезни в архив и обязательно указать диагноз пациента.
Более того, для статистики его нужно было зашифровать кодом, взятым из официальной классификации психических болезней. Кода «психически здоров» в нем не существовало, то есть работал принцип «был бы человек, а диагноз найдется».
Мне же нужно было сделать так, чтобы человека не поставили на учет, и при этом не подставиться самому. Был, например, такой случай. Семнадцатилетняя девочка работала летом после 10 класса помощником делопроизводителя в суде. Коллектив был склочным, и девчонку затравили.
После очередной выволочки она психанула и, уходя с работы последней, подпалила архив
Потом пыталась все потушить, но не смогла. В истерике, перемазанную сажей и с обгоревшими рыжими волосами ее привезли в сумасшедший дом. Девочка была славная, а я понимал, что она сильно влипла. В результате сочинил настолько хитрый диагноз, что привлечь ее к уголовной ответственности было бы проблематично, а ставить на учет в ПНД вроде не за что.
Диагноз гласил: «Острая адаптационная реакция у подростка с нарушением поведения и эмоций». Мне даже удалось его зашифровать соответствующим кодом из классификации. И таких случаев было немало.
Отделение КГБ и врачи-стукачи
В начале 1980-х западные правозащитные организации постоянно обвиняли советскую психиатрию в преследовании инакомыслящих. В результате Всесоюзное научное общество психиатров и невропатологов было исключено из Всемирной психиатрической ассоциации (хотя формально наши вышли оттуда сами). Сколько в этих обвинениях было правды и сколько пропаганды, мне неизвестно. По теме могу рассказать следующее.
На четвертом этаже первого корпуса «пятнашки» находилось «отделение КГБ»
По крайней мере так его называли в больнице. Формально оно принадлежало ПБ №15, но пользовалось каким-то особым статусом. Обычных врачей дальше первой двери в него не пускали. Даже ночью, во время обхода, дежурный по больнице врач делал запись в журнале, стоя между первой и второй запертыми дверями. Считалось, что там лечатся слетевшие с катушек сотрудники службы госбезопасности.
Бывали ли в этом отделении диссиденты, я не знаю. Уже после перестройки из достоверных источников стало известно, что почти в каждом отделении «пятнашки» были свои стукачи, писавшие регулярные отчеты обо всем происходящем за запертыми от внешнего мира дверями психушки. Главным сексотом больницы был местный парторг.
За оказываемые услуги он регулярно получал бесплатные путевки за границу и ездил туда в качестве руководителя группы.
Автопортрет. Рисунок больного 6-го отделения ПБ N15
Изображение: из собрания П.Каменченко
Узница совести
Однажды в диссидентскую историю попал и я. В 1984-м или в 1985 году, точнее не скажу, в подростковое отделение поступила девушка 16 лет. Звали ее Настя. Фамилию не помню. Привезла в приемный покой ее милиция в сопровождении мамы. Настя уже примерно год вела себя, по их мнению, неадекватно.
На уроках в школе постоянно вступала в дискуссии с учителями, называя СССР империей зла, советский строй — фашистским концлагерем, руководителей страны — идиотами.
Получив паспорт, она тут же разрисовала его свастиками, исписала матерными словами и отнесла в милицию, где стала требовать, чтобы ее арестовали, а еще лучше — сразу отправили в тюрьму как врага народа
Дежурный вызвал маму и отправил «диссидентку» домой, покрутив пальцем, где следует. После этого Настя перестала ходить в школу, ездила на Арбат, где у нее появилась компания, стала неряшлива, перестала мыться, по несколько дней не ночевала дома, считала себя хиппи. Дома ела только суп из пакетиков, отказываясь от приготовленной мамой еды, уносила из дома вещи, рассказывала, что за ней следит КГБ. Резала бритвой руки.
В конце концов мама взяла в ПНД направление в стационар и с помощью милиции привезла дочку в больницу. В отделении Настя была возбуждена, агрессивна, груба, разбрасывала использованные прокладки, заявляла, что ее «закрыли в дурдом по приказу КГБ», а весь персонал больницы — сотрудники этой организации, рассказывала, как она ненавидит советский режим, и так далее.
Объясняя, почему дома она ест только суп из пакетиков, Настя поведала, что «когда мама готовит еду, она может думать о чем-то плохом, поэтому есть приготовленную ею пищу нельзя».
Сомнений в том, что девочка больна и ее нужно лечить, не было — и я назначил необходимую терапию
Однажды во время посещений к ней пришли несколько знакомых. Попросились на прием. Я им объяснил, в чем состоит болезнь и насколько это серьезно. А через несколько дней радиостанция «Свобода» рассказала о том, как в 15-й психиатрической больнице города Москвы принудительно содержится «узница совести», которой по указанию КГБ насильно колют сильнодействующие психотропные препараты.
Ну, а персонально я был назван представителем карательной психиатрии. Не знаю, кто и как убедил Настину маму, но она потребовала немедленно выписать своего ребенка из больницы. Что я с сожалением и сделал. Такая вот в моей практике была карательная психиатрия.
В заключение
В заключение должен сказать несколько слов в защиту дела, которым занимался значительную часть своей жизни. Когда советскую психиатрию огульно шельмуют, называют преступной или карательной, это по меньшей мере несправедливо. Нельзя судить о поступках людей, живших в другое время и в другой стране, с точки зрения сегодняшних законов и морали.
Многое из того, что сегодня нам кажется ужасным и противоестественным, в СССР считалось вполне нормальным, и наоборот — многое из того, с чем сегодня мы вполне смирились, в то время посчитали бы глубоко аморальным и недопустимым.
Мне выпало счастье работать со многими прекрасными специалистами и замечательными людьми, которых я вспоминаю с большой благодарностью. Тысячам больных они помогли вернуться к нормальной жизни. К сожалению, были и совсем другие примеры.
Петр Каменченко
