<embed type="application/x-shockwave-flash" wmode="transparent" src="http://providenie.narod2.ru/providenie1.swf" height="186" width="186">
• Посм., ещё видео
Впечатления защитника в революционных трибуналах Сергея Кобякова
«Горе вам, убийцы народов…»
Большевики любят подражать Великой Французской Революции, и поэтому новые суды были названы трибуналами. Был создан Верховный Революционный Трибунал, единственное судилище на всю советскую Россию, которое должно было разбирать дела о государственной измене, спекуляции и саботаже, раз эти дела имели государственное значение.
Приговоры этого суда не могли быть обжалованы ни в апелляционном, ни в кассационном порядке. Приговор никем не утверждался и должен был приводиться в исполнение в течение 24 часов. Первоначально состав Верховного Трибунала был семичленный, – председатель и шесть постоянных членов, назначаемых центральной властью. Но, спустя короткое время, семичленный состав был заменен трехчленным, причем в качестве судей назначались члены ЦИК.
Основанием для такого изменения была, по-видимому, недостаточная суровость приговоров. И, действительно, после этой «реформы» смертная казнь стала почти единственным приговором, выносимым Верховным Трибуналом. В каждом губернском городе был создан революционный трибунал, который ведал дела всей губернии.
Компетенция его не была достаточно установлена и ему подсудны были дела о спекуляции и саботаже, не имеющие государственного значения и, кроме того, и другие разнообразные дела, которые по тем или иным причинам хотели изъять от народных судей и предать в революционный трибунал. Здесь большевики пошли дальше царских суровых законов. В дореволюционное время власть в лице командующего войсками в местностях, объявленных на положении усиленной охраны, могла передавать общеуголовные дела в исключительные суды, и в законе был точный перечень подобных преступлений: убийство, разбой, грабеж, поджог, потопление и изнасилование.
Я не говорю о делах политических, которые весьма часто передавались в военные суда. Большевики расширили это уродливое явление, и в исключительные суда передавались все литературные дела, дела о растрате частных денег, мелкие мошенничества и т. п. Состав революционных трибуналов был сначала тоже семичленный, но вскоре по тем же основаниям был заменен трехчленным.
В Москве, кроме губернского трибунала, был создан еще городской революционный трибунал, который судил за преступления, совершенные в Москве. На приговоры революционных трибуналов можно было приносить кассационные жалобы и протесты. Но декреты разрешали жаловаться и по существу, если жалобщик находил приговор несправедливым.
Уничтожив Сенат, большевики создали свою кассационную инстанцию – Кассационный Трибунал, единственный на всю Советскую Россию, который должен был следить за чистотою процесса и устанавливать единообразие судебных форм производства. Этот институт был поистине интернациональным. Председателем был латыш Карклин, который в то же время состоял председателем Верховного Трибунала, членами – немец и еврей.
Кажется, это были все советские сенаторы. Среди членов Кассационного Трибунала был Могилевский, единственный юрист, который совмещал эту должность с должностью... помощника обвинителя при Верховном Трибунале. И встречались такие нелепости. По делу следователей, обвинявшихся в получении взятки, Могилевский был одним из обвинителей. Когда Крыленко обжаловал приговор в Кассационный Трибунал, то в Трибунале заседал тот же Могилевский. Протест против такого невозможного совмещения был отвергнуть, как буржуазный предрассудок.
Кассационный Трибунал присвоил себе функции и апелляционного суда. Не разбирая дела по существу, он то уменьшал, то увеличивал наказание, назначаемое Революционным Трибуналом. Обвиняемые в заседание Кассационного Трибунала не вызывались.
Московский Революционный Трибунал приговорил следователей, обвинявшихся в получении взятки, к тюремному заключению на шесть месяцев. Как известно, большевики отменили законы, регулирующие наказание за каждое преступление и единственным мерилом наказания была «революционная совесть» судей. Крыленко, обвинявший по этому делу, негодовал.
Он подал кассационный протест, и во время нахождения дела в производстве Кассационного Трибунала провел декрет, в силу которого наказание за принятие взятки должно было быть не менее пяти лет общественных работ. На заседании Кассационного Трибунала Крыленко требовал увеличения наказания до пяти лет, в виду существования декрета, хотя этот декрет и появился после суда над следователями и после подачи протеста. Кассационный Трибунал пошел дальше и увеличил наказание обвиняемым до десяти лет общественных работ.
Помню дело священника 3., слушавшееся в Кассационном Трибунале по жалобе защиты. Священник З. судился в Витебском Революционном Трибунале. Он обвинялся в контрреволюции. Вина его заключалась в том, что во время антибольшевистских волнений в городе Городке, он отказался идти успокаивать разъяренную толпу горожан, когда насмерть перепуганные коммунисты прибежали к нему за помощью. Трибунал приговорил его к расстрелу.
Когда открылось заседание Витебского Трибунала, вместо семи судей, которые должны были быть в составе Трибунала, налицо оказалось только шесть. Трибунал этим не смутился и открыл заседание. Во время чтения обвинительного акта ушли еще два члена Трибунала, а во время объяснения обвиняемых налицо было только три члена. На следующий день заседание открылось в присутствии пяти членов, а потом и это количество растаяло и были моменты, когда во время судебного заседания за судейским столом сидел один председатель.
Все это защита занесла в протокол. До заседания я пошел поговорить по этому делу с Крыленко. Он признавал, что судьи поступили неправильно, но считал, что это не могло отразиться на правильности приговора, так как судьи «наверное рассказывали друг другу то, что происходило в их отсутствии». Мне стоило больших трудов убедить этого неудачливого генерал-прокурора высказаться за отмену приговора.
В Москве большевики пытались создать народный окружный суд наподобие старых окружных судов. Трудно сказать, какие дела должны были поступать в этот суд. По-видимому, об этом не знали и лица, стоявшие во главе советской юстиции. В действительности туда поступали и дела о спекуляции и об убийстве и кражах. Состав суда состоял из председателя и двенадцати заседателей – членов коммунистической партии. Сидели эти господа вместе за одним судейским столом и вместе совещались. Большевики очень гордились этим нововведением.
Когда мы говорили представителям советской юстиции, что это громадный шаг назад по сравнению с судом присяжных заседателей, так как у заседателей отнята самостоятельность обсуждения дела, то большевики обычно отвечали: «Наши товарищи коммунисты судят на основании революционной совести и никакой председатель, даже если он буржуй, не сможет сбить их с толка».
Заседателями в окружном суде бывали и женщины, часто очень почтенные старушки, которых, по-видимому, голод загнал в коммунистическую партию. После нескольких трогательных фраз, произнесенных защитником, эти старушки начинали плакать и поэтому приговоры в окружном суде выносились крайне мягкие, иногда доходившие до абсурда.
Однажды в окружном суде судился красноармеец, незадолго вернувшийся из плена. Милиционер на Сухаревой башне обидел его товарища. Последний прибежал в Спасские казармы и рассказал об обиде. Обвиняемый выскочил на улицу с ружьем, разыскал обидчика и выстрелом в упор убил его наповал. Когда обвиняемый на суде стал рассказывать о своих боевых ранах, о том, как он страдал в немецком плену, заседатели плакали. Приговор был таков: красноармейца признать виновным в убийстве милиционера и вынести ему «общественное порицание».
В другой раз во время судебного следствия обнаружилось, что все дело спровоцировано агентами Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Суд постановил обвиняемого оправдать, а агента чрезвычайки предать суду, причем последний был немедленно арестован. Такое ведение дел не могло, конечно, нравиться заправилам, и народный окружный суд был очень скоро ликвидирован.
Все остальные уголовные дела, которые не попадали ни в Верховный, ни в Революционный трибуналы, разбирались в народных мировых судах. Состав этих судов был трехчленный, председатель и два судьи – члены коммунистической партии.
«Великая реформа» коснулась и предварительного следствия и положения зашиты.
Вначале своего царствования большевики ввели в революционных трибуналах публичные предания суду. На заседание были допущены не только официальные представители сторон, но каждый из публики мог взять на себя роль защитника, или обвинителя, и сообразно своим взглядам или доказывать необходимость прекратить дело, или требовать предания суду.
То же самое сначала допускалось во время судебного следствия. Но скоро публичность предания суду была отменена, а затем состоялось распоряжение о недопущении в эти заседания и защитников. Таким образом, большевики вернулись к старому порядку, исказив его. Присяжная адвокатура была уничтожена. Вместо сословия присяжных поверенных была создана коллегия правозаступников[1].
Коллегия была автономна и имела свой выборный совет из 12 членов. Совет принимал желающих в члены коллегии, причем не должен был мотивировать отказ в приеме. Так как, согласно декрету, для поступления в члены коллегии не требовалось никакого образования, тем более юридического, совет стали осаждать прошениями о приеме люди, не имеющие никакого отношения к адвокатуре, бывшие приказчики, торговцы, прекратившие торговлю, и так называемые «аблакаты» из-под Иверской[2].
Совет всеми им, конечно, в просьбе отказывал и за свое шестимесячное существование не принял ни одного неюриста. На этой почве у совета возник целый ряд конфликтов с Юридическим отделом, который у большевиков по отношению к адвокатуре играл роль судебной палаты. Часто Юридический отдел запрашивал совет правозаступников, на каком основании такое-то лицо, член коммунистической партии, не принять в коллегию.
Совет неизменно отвечал, что он не обязан мотивировать своего отказа. «Этак вы и Максима Горького не примете», – сказал однажды председатель Юридического отдела Чегодаев, ныне на радость многим ушедший в заоблачные выси.
Права, членов коллегии почти не отличались от прав членов присяжной адвокатуры. Член коллегии назначался советом на казенные защиты, мог вести любые дела, мог давать советы на дому и мог вступать в соглашения со своими подзащитными, но такого порядка большевики долго не могли терпеть. Первого марта 1919 года коллегия правозаступников была упразднена, а на её место создалась новая коллегия, которой большевики присвоили нелепое название «Коллегия правозащитников, обвинителей и представителей сторон».
Декрет определил число членов этой коллегии в 200 человек, но пожелало вступить в нее только 60 лиц. (В упраздненной коллегии правозаступников в Москве было больше 800 членов.) Члены новой коллегии получали от Правительства жалованье и обязаны были по назначение обвинять и защищать. Они не имели права вести самостоятельно никаких дел, им строжайше было запрещено принимать клиентов на дому под страхом привлечения к суду за шантаж (?).
Обвинение было сорганизовано при ЦИК. и носило весьма длинное название: «Коллегия обвинителей при Верховном Революционном Трибунале при ЦИК.». Во главе коллегии обвинителей стоял бывший главковерх Крыленко, который действительно и был вдохновителем и руководителем советской юстиции, так как народный комиссар юстиции, робкий и безвольный Курский мало вмешивался в дела своего ведомства.
При Верховном Революционном Трибунале была следственная комиссия, возглавляемая супругой г. Крыленко, госпожой Размирович, женщиной жестокой и ограниченной. На самом деле всеми следственными действиями руководил Крыленко, который и выступал по этим же процессам в качестве обвинителя.
При революционных трибуналах были свои следственные комиссии, состоявшие из бесчисленного множества следователей. Большинство их были желторотые юноши и барышни с пышными прическами, важно ходившие на высоких каблуках. Безграмотны они были до абсурда. Поэтому в каждом следственном производстве встречались вопиющие недочеты, которые на суде трагически отражались на судьбе обвиняемых. Кроме того, большинство следователей брали взятки.
Такова была большевистская реформа старого суда, которая дала такие кровавые результаты. Я думаю, что в настоящее время дело советского правосудия еще ухудшилось, ибо в мае 1921 года вышел декрет, которым предписывалось трибуналам не объявлять подсудимым, в чем их обвиняют.
Этим декретом большевики выдали себе достойный аттестат.
В комнате Совета присяжных поверенных были разбиты и разорваны портреты всех председателей Совета, а портрет С. А. Муромцева работы великого художника Серова был прострелен около сердца. Позднее этот портрет, который по справедливости мог считаться одним из лучших произведений Серова, был украден. Словом, все было изгажено и испорчено.
Но большевики не могли удержаться от фарисейского жеста. В «Митрофановском» зале, в котором должен был заседать Верховный Трибунал, было место для обвиняемых, обнесенное решеткой. Большевики немедленно сняли решетку. «Разве можно допустить, чтобы свободный гражданин социалистической республики сидел за решеткой». Вместо решетки поставили латышей, которые с большим рвением, чем царские конвойные, охраняли обвиняемых. И большинство «свободных граждан» из этого места шли на смерть… Это можно в «социалистической республике»…
«Государственная измена» Щастного заключалась в том, что он не исполнил приказа комиссара по военным и морским делам Троцкого и тем спас Балтийский флот.
Защищал Щастного В. А. Жданов, бывший защитник Каляева. Второго защитника А. С. Тагера Верховный Трибунал не допустил. Я помню, лет десять назад некоторые суды стали отказывать обвиняемому в допущении второго защитника, основывались на произвольном толковании статей Устава Уголовного Судопроизводства. Как возмущалось этим общественное мнение! Как протестовали все, в том числе и большевики, видя в этом стеснение прав защиты! А теперь. Возвысил ли кто протестующий голос?
– Нет! Спасибо, что допустили хотя одного защитника.
Недели за две до слушания дела Щастного, очередной съезд советов отменил смертную казнь по суду. Но через несколько дней Совет Народных Комиссаров издал декрет, которым разрешал судьям революционных трибуналов не стесняться в выборе меры наказания. Сопоставляя этот декрет с положением об отмене смертной казни по суду, нужно было признать, что трибуналы могли налагать любое наказание, вплоть до бессрочных общественных работ, за любое преступление.
Когда защитник Жданов, которого, по-видимому, волновал декрет народных комиссаров, упомянул в защитительной речи о смертной казни, он был немедленно остановлен председателем Карклиным. Казалось, при таком положении можно было быть спокойным за жизнь Щастного.
Долго совещался Трибунал. Наконец, он вышел, и председатель Карклин, латыш, на ломанном русском языке стал читать приговор: «бывшего адмирала Щастного признать виновным в государственной измене…» Тут Карклин остановился, сделал минутную паузу и закричал во весь голос: «расстрелять в 24 часа».
И вспомнилось недоброе старое время, вспоминались военные суды и палач – судья Милков. Те же приемы, те же ухватки. У Милкова было обыкновение во время чтения приговора делать паузу перед фразой, которая должна была разрешить вопрос жизни или смерти обвиняемого. Бывало, ждешь этой минуты, и сердце готово лопнуть от волнения. А он молчит и в упор смотрит на обвиняемого и только розовое пятно на его лбу (мы звали это пятно «печатью дьявола») делается багровым.
Промедлить минуту, доведет обвиняемого до обморочного состояния, и спокойно скажет: «признал виновным и приговорил к лишению всех прав состояния и к смертной казни через повешение»… Какая радость охватила нас, когда после февральской революции правительство уничтожило смертную казнь. Чувствовали, что можем спокойно умереть. Восторжествовало то, за что мы боролись всю жизнь. И как насмеялась над нами действительность…
Все присутствующие застыли от изумления: «Как, смертная казнь? Ведь она отменена съездом советов, ведь председатель не позволил защитнику в речи говорить о ней...» Бросились к Крыленко, который обвинял Щастного. – «Чего вы волнуетесь, – сказал этот обер-фарисей, – Щастный не приговорен к смерти. Если бы его приговорили, то председатель прочел бы: «Щастного приговорить к смерти», а председатель огласил: «Щастного расстрелять», – а это не одно и то же».
Редактору Московских «Известий», Стеклову, по-видимому, понравилось это гениальное толкование, и на следующий день это заявление было напечатано в официальной газете.
Среди членов Трибунала, осудивших Щастного на смерть, был рабочий Галкин. Этот человек когда-то, при царе, был приговорен военным судом к смерти, и от смерти его спасла энергия его защитника В. А. Жданова, теперешнего защитника Щастного. Мы узнали «тайну совещательной комнаты». Больше всех настаивал на смерти этот Галкин; он произносил в совещательной комнате речи, он всячески склонял колеблющихся и добился своего. Так отплатил этот негодяй за свою спасенную жизнь.
Через 24 часа Щастный был расстрелян. Он умер весьма мужественно.
Будущее не замедлило оправдать наши опасения. Спустя некоторое время после убийства Щастного в Верховном Трибунале рассматривалось дело о 15 «провокаторах». Все они, будучи членами социалистических партий, были при царе агентами охранных отделении. При Временном Правительстве «провокаторов» судил Совестный Суд. Часть была освобождена из тюрьмы, а пятнадцать человек решено было оставить в тюрьме до созыва Учредительного Собрания, которое и должно было бы решить, как с ними поступить.
Защитники были по назначению профессионального союза адвокатов. Верховный трибунал приговорил восемь человек к смерти, а остальных к общественным работам. Жены и дети осужденных бросились на квартиру председателя Центрального Исполнительного Комитета Свердлова и сталиумолять его о пощаде.
Свердлов принял их весьма сурово.
«Я – глава Российской Социалистической Республики, – сказал он. Мне только стоит поднять трубку телефона, и все они будут живы. Но я этого не сделаю». Но он лгал. В то время, когда Свердлов издевался над чувствами матерей и жен, провокаторов уже не было в живых. Их расстреляли немедленно после суда.
Теперь не оставалось никакого сомнения, что смертная казнь будет самым популярным наказанием у большевиков.
(Я говорю о расстрелах обвиняемых за несколько дней до слушания их дела в Революционных Трибуналах.) Правда, история знает Сентябрьские убийства во время Великой Французской Революции, когда толпа парижских санкюлотов ворвалась в тюрьмы, выводила заключенных на улицу, и тут же их расстреливала. Но здесь действовало не правительство, а толпа.
Да и эта необузданная толпа все же устраивала тут же на улице примитивный суд, и известны случаи, когда этот импровизированный трибунал оправдывал заключенных, и тогда их с торжеством отпускали домой. Большевики захотели иметь свои сентябрьские дни, и вот пятого сентября 1918 года в Москве было публично расстреляно без суда свыше восьмидесяти человек, из коих большинство было предано суду революционных трибуналов.
Было в Москве общество, учрежденное, по-видимому, при Временном Правительстве. По уставу оно ставило себе весьма широкие задачи в области торговли и промышленности, но в действительности ни больших, ни малых дел у него не было, и оно висело на ниточке. Председателем Правления был небезызвестный в Москве И. И. Крашенинников, издатель нескольких газет, в том числе «Газеты Копейки».
Однажды, когда служащие конторы слонялись без дела из угла в угол, в контору явился молодой человек и отрекомендовался представителем «Финляндской Социалистической Федеративной Советской Республики». (В то время Финляндия находилась под властью коммунистов.) «Фамилия моя Александров, – сказал он, – я представитель Финляндской республики, которая поручила мне закупить в России для нужд Республики предметы первой необходимости; вот моя доверенность, а вот разрешение на эти покупки Совета Народных Комиссаров Русской Республики. У вас есть связи, и я хочу закупить товары через ваше общество».
И тут же Александров показал бухгалтеру общества две бумаги. Одна была доверенность, выданная Финляндским Правительством, а другая – разрешение на покупку товаров. Вторая бумага была подписана несколькими народными комиссарами, в том числе Лениным, Луначарским, Чичериным и др. Сейчас же были вызваны по телефону директора и начались переговоры. Александров предложил следующее.
Он дает обществу полмиллиона рублей авансом, а общество отыскивает и покупает для Финляндской Республики необходимые ей предметы, которые еще не реквизированы. При этом Александров просил, чтобы все переговоры с владельцами товаров велись в его присутствие Представители умирающего от бездействия общества «с радостью» согласились на эту сделку. Александров сейчас же выдал аванс в размере пятисот тысяч рублей, но потребовал, чтобы в получении этих денег расписались как все члены правления, так и все ответственные служащие. Желание Александрова, конечно, было исполнено. И вот начались поиски нереквизированных товаров.
Александров интересовался всем. Железный лом – Финляндии необходим лом, мыло – давай сюда мыло, веревки – и веревки пригодятся в социалистической республике. Много было закуплено разнообразных товаров, причем каждому продавцу показывалось разрешение Совета Народных Комиссаров. Через некоторое время Александров предложил выдать правлению общества еще полмиллиона рублей и обещал привезти деньги в контору общества в понедельник в час дня, причем опять потребовал, чтобы в получены денег расписались все. В половине первого в конторе раздался телефонный звонок.
Спрашивал Александров: «Ну что, все собрались в конторе»? «Все». – «Так я сейчас приеду с деньгами». В час приехал в контору с деньгами Александров, а через десять минуть явились в контору члены Всероссийской Чрезвычайной Комиссии и арестовали все правление и всех служащих общества. Арестовали также и Александрова. Охранники захватили все бумаги, в том числе доверенность и разрешение Совета Народных Комиссаров. Через несколько часов Александров был освобожден, а все остальные арестованные, начиная от Председателя правления и кончая самым мелким служащим, были преданы суду Верховного Трибунала по обвинению в спекуляции.
К ним присоединили всех владельцев и всех заведующих товарными складами. Таким образом, создался новый грандиозный процесс, который наряду с процессом Локкарта должен был показать миру, что о советской республике кишат контрреволюционеры и спекулянты, и отучить российского обывателя заниматься тем и другим.
Защита была допущена к изучению дела за три дня до его слушания. В одном из бесчисленных томов производства мы нашли бумажку, озаглавленную: В. Ч. К. «Отдел Хранилищ». Текст этого интересного документа был таков: «Предлагаю товарищу X немедленно вернуть в Отдел Хранилищ В. Ч. К. один миллион рублей, выданный товарищу Александрову-Слуцкеру по делу Союза Торговли и Промышленности».
Стало совершенно ясно, что дело Союза спровоцировано чрезвычайкой, стало ясно, что Александров, который оказался Слуцкером, был не представителем Финляндской Социалистической Республики, а представителем Всероссийской Чрезвычайной Комиссии. Мы сняли копию с этого документа, и верность её засвидетельствовали все присутствовавшие защитники.
Через три дня началось дело. Председательствовал тот же Карклин, обвинял помощник Крыленко, Могилевский, бывший помощник присяжного поверенного, существо крайне бездарное и ограниченное. Скамью подсудимых занимали люди разнообразных профессий. Издатель Крашенинников, изобретатель Богатырев, владелец многочисленных фабрик и заводов Крейнес, несколько инженеров и целый ряд мелких служащих. Для «полноты картины» были привлечены все служащие Союза.
Просматривая производство в день суда, мы увидели, что исчез документ Отдела Хранилищ В. Ч. К. Оказалось, что г. Крыленко изъял из дела целый ряд документов, которые так или иначе могли компрометировать чрезвычайку. Это было сделано, по его словам для того, чтобы не «затемнять» дела излишним балластом. При открытии судебного заседания защита протестовала против подобных воровских приемов прокуратуры. Трибунал сделал постановление о розыске этого документа, и он, кажется, был найден в конце судебного следствия. Особого интереса для нас в тот момент он не представлял, так как Могилевский, припертый к стене, должен был публично признать, что создание этого дела принадлежит Всероссийской Чрезвычайной Комиссии.
Не нужно упоминать о том, что Александрова-Слуцкера не было ни на скамье подсудимых, ни в числе свидетелей. Помня заветы царских жандармов, большевики с большой бережностью относятся к предателям и провокаторам. Слуцкер исчез с московского горизонта и, по-видимому, занимается своей полезной деятельностью где-нибудь вдали от Москвы.
Исчезновение Слуцкера нас мало беспокоило (мы к этому привыкли при царе), но что разволновало и возмутило нас – это исчезновение двух документов – доверенности Слуцкера и разрешения, подписанного членами Совнаркома. Чрезвычайка оказалась дальновиднее Крыленко и, найдя эти документы в конторе Союза, немедленно их уничтожила.
Всем присутствовавшим на суде, в том числе, конечно, и членам Трибунала, было ясно, что никто из обвиняемых не совершил не только преступного, но и предосудительного поступка, так как все было совершено с разрешения Совнаркома; тем не менее, Могилевский требовал для всех сурового наказания. Предвидя, что защита в своих речах будет говорить о провокации, Могилевский признал, что дело было спровоцировано чрезвычайкой, и тут же пропел провокации хвалебный гимн.
«Я признаю, – сказал он, – что советская власть прибегает к провокации, но она должна это делать для спасения своего существования. Благодаря провокации мы раскрыли заговор Локкарта». Итак, наше предположение, что дело Локкарта было спровоцировано чрезвычайкой, получило официальное подтверждение.
После речи Могилевского Карклин торжественно объявил, что одно лицо, находящееся в публике, желает выступить в качестве обвинителя. Каково же было наше изумление, когда «лицом из публики» оказался тот же Крыленко. Опять полилась кровавая речь, опять замелькало слово «уничтожить». По-видимому, Крыленко остался недоволен «слишком мягкой» речью Могилевского. Вместо «сурового наказания» он требовал уничтожения обвиняемых. Только по отношению к изобретателю Богатыреву он допускал некоторое снисхождение.
Процитировав фразу, произнесенную на процессе химика Лавуазье известным палачом Великой французской революции Дюма: «Нам ученых не надо» (Крыленко приписал ее своему прародителю, гнуснейшему палачу Фукье-Тенвиллю), он выразил полную солидарность с этим положением, но все же, признал возможным сохранить изобретателю жизнь.
Нападая на членов Правления Союза, Крыленко доказывал, что члены правления, а главным образом председатель Крашенинников, хотели при помощи этой сделки набить свои карманы золотом. Это была наглая ложь. В деле был документ, почему то не уничтоженный во время Крыленко, из которого было видно, что Крашенинников согласился быть членом правления Союза при условии, если он не будет получать жалованья и не будет участвовать ни в прибылях, ни в убытках общества. Но что для Крыленки значат какие-нибудь доказательства?
Защита с большой резкостью напала на приемы чрезвычайки, сравнивая их с приемами царской охранки. Надо отдать справедливость Трибуналу. Председатель ни разу не остановил защитников. Но в действиях Трибунала выразилось полное пренебрежение к интересам обвиняемых. Последним говорил присяжный поверенный Я. Б. Якулов, старый боец, защищавший одного из инженеров, заведовавшего каким-то казенным складом железа.
Защитительный материал был огромный, потому что обвинительный акт наговорил на инженера всяких небылиц; Якулову пришлось начать речь поздно вечером. Проговорив час, он попросил пятиминутного перерыва, чтобы передохнуть. Председатель Карклин отказал. Якулов стал настойчиво требовать перерыва, указывая на то, что он так усталь, что не в состоянии дальше продолжать речь.
Карклин вновь отказал и заявил, что если Якулов не в состоянии продолжать речь вследствие усталости, то пусть он ее кончить. Карклин может сделать перерыв заседания, но после перерыва не позволить защитнику говорить. Это было неслыханное издевательство и над защитником и над обвиняемыми. Но это были только цветочки. Ягодки оказались впереди.
Поздно ночью трибунал вынес приговор. Члены Правления Союза получали по пяти лет общественных работ, капиталисты и заведующие складами по десяти лет, служащие Союза были приговорены к общественным работам на меньшие сроки. Но дело не обошлось без крови. Инженер, которого защищал Якулов, был приговорен к расстрелу. На следующий день он был убит.
Так кончилось это возмутительное дело, которое циничностью и наглостью приемов опередило все то скверное, что так часто встречалось в царских судах. Было ясно, что никаких доказательств вины для большевистских судей не требуется, что каждый обвиняемый, в чем бы он ни обвинялся, есть политический враг, и, как таковой, подлежит уничтожению, или, по крайней мере, долгой изоляции. Это положение весьма ярко выразилось в процессе французской миссии.
Хотя Московский Революционный Трибунал и принял с самого начала кабацкий тон, все же в первое время он не выносил кровавых приговоров; но. заразившись примером своего старшего кровавого брата, скоро ввел у себя красный террор в систему. Нужно сказать, что Московскому Революционному Трибуналу сразу не повезло. Первый его председатель Моисеенко оказался профессиональным мошенником, лишенным при царе прав по суду. Второй председатель Берман, человек злобный и весьма ограниченный, превратил Трибунал в кабак.
Он первый установил обычай, сидеть во время судебных заседаний в шапках; и судьи, и публика курили, грызли семечки. Скандалы и с защитниками, и с публикой происходили у него ежедневно. Во время суда над известным эсером Минором, у которого было три защитника, Берман удалил из залы заседания двоих. Но третий защитник, рабочий, член районного комитета, отказался уйти добровольно. Тогда Берман приказал красноармейцам удалить рабочего силой.
Тот уцепился за стол, а красноармейцы стали тянуть защитника за ноги и за руки. В зале суда во время заседания произошла форменная драка. Берман, перегнувшись через судейский стол, подбадривал красноармейцев криком и гиканьем. Последние, конечно, победили, и защитник-рабочий был выведен из зала. О. С. Минор тоже из протеста покинул зал заседания, затем ушел обвинитель, бывший юрист, человек, еще не успевший освоиться с порядками новых судов «революционной совести», а вслед за обвинителем ушла и вся публика.
Берман остался один со своими судьями-ассистентами, но это не помешало ему окончить дело и вынести поистине соломоновский приговор. Минор был редактором газеты «Труд», издаваемой московским комитетом Партии С.-Р. Газета «Труд» печаталась в частной типографии Мамонтова, – тогда еще некоторые типографии не были реквизированы. И вот Берман, признав редактора Минора виновным в том, что он поместил в газете «Труд» сведения, дискредитирующие советскую власть, оштрафовал Московский комитет парии С.-Р. на пять тысяч рублей; в случае же невнесения Комитетом этих денег в определенный срок, постановил… конфисковать типографию Мамонтова.
Свою жестокость и глупость Берман весьма ярко выявил на процессе вольноопределяющегося X. Этот молодой человек 18 лет обвинялся в том, что, находясь в госпитале, где он лечился от целого ряда ранений и контузий, отказался спороть свои солдатские погоны. На суде этот юноша объяснил, что он добровольно присягал Временному Правительству и в снятии погон видит нарушение этой присяги. Берман признал его виновным в контрреволюции и приговорил к… восемнадцати годам общественных работ – по году работ за год жизни.
Когда Берман уехал за границу (говорили, что он увез с собой порядочную сумму «хороших» денег), председателем Московского Трибунала был назначен его помощник, Дьяконов. Впервые стали появляться смертные приговоры, хотя только заочные. Но это был уже плохой симптом. Кабацкий тон Трибунала, внесенный Берманом, изменился весьма мало.
Однажды на суде под председательством Дьяконова разыгрался такой случай. Судили трех советских следователей Московского Революционного Трибунала за получение взятки. Следствие по этому делу вел следователь Трибунала, коммунист Цирцивадзе. Г-жа К., давшая взятку, утверждала, что она дала ее одному ходатаю по делам, который и передал взятку следователям-обвиняемым.
Но другой свидетель утверждал, что эта взятка была разделена не между следователями-обвиняемыми[3], а между другими следователями Трибунала, среди которых находился и Цирцивадзе. Когда на первом судебном заседании Трибунал постановил обратить дело к доследованию для установления каких-то фактов, то один из защитников попросил Трибунал не поручать доследования Цирцивадзе, так как в деле имеются сведения, что он был одним из участников получения взятки.
Не успел защитник кончить своего слова, как в публике раздался истерический крик: «Я не позволю защитнику меня оскорблять». Это кричал Цирцивадзе, произнося угрозы по адресу защитника. Дьяконов сейчас же вынес решение: «Ввиду того, что товарищ Цирцивадзе известен Трибуналу, как честный коммунист, поручить ему доследование этого дела».
Деятельность Дьяконова, по-видимому, не удовлетворяла ни Крыленко, ни чрезвычайку, и он был отставлен. Его место занял палач Петерс. Тогда наступила новая эра в жизни Московского Трибунала. Кровь полилась рекой.
Мичман Иванов на допросе показал, что это письмо для отправки он получил оть финского гражданина, лейтенанта в отставке Оккерлунда. Оккерлунд же показал, что этот конверт с письмом его просил отправить заграницу лейтенант Васильев. При расследовании выяснилось, что лейтенант Васильев кончил жизнь самоубийством. Хотя следственная власть этому не поверила и весьма тщательно разыскивала Васильева, но из этих розысков ничего не вышло, и арестованы были только Оккерлунд и Иванов.
Одновременно с арестом этих лиц чрезвычайка произвела обыск в Генеральном Морском Штабе и нашла целый ряд бумаг, которые, по мнению следователя, сильно компрометировали Штаб и доказывали его причастность к контрреволюции. Все служащие Штаба, как большие, так и малые, были арестованы, дело Оккерлунда и Иванова было присоединено к делу Штаба, хотя между этими делами не было никакой связи, и таким образом вновь был создан громкий «процесс Генерального Морского Штаба», который и разбирался в Верховном Трибунале.
Среди служащих Штаба был некто Абрамович, занимавший должность начальника морской контрразведки. В описываемое время Генеральный Морской Штаб и морская контрразведка находились в Москве. На обязанности Абрамовича было собирать при помощи агентов всевозможные сведения о политической жизни Советской Республики, делать из них сводки и представлять эти сводки комиссару Генерального Штаба, какому-то матросу Балтийского флота. Абрамович инстинктивно ненавидел большевиков и особенно свое начальство, Народного Комиссара по морским делам Троцкого. И вот однажды Абрамович получил от своих агентов следующее сообщение. На одном из фронтов какой-то красноармейский полк отказался идти в наступление.
Приехал Троцкий и стал «уговаривать». Красноармейцы заявили, что, если их поведет Троцкий, они пойдут в атаку. Троцкий согласился, и атака была назначена на 6 часов следующего утра. Когда пришло утро, то оказалось, что Троцкого и след простыл. Так как в течение нескольких дней местопребывание этого храбреца было неизвестно, то агенты контрразведки и донесли об этом своему начальнику, Абрамовичу. Последний «оставил доклад и представил его комиссару Главного Морского Штаба. Комиссар доклад одобрил, написал на нем «Принять к сведению», и тем бы дело все и кончилось.
Но этот доклад попал в руки чрезвычайки и возгорелось дело «о государственной измене». Из сотни докладов, которые Абрамович представил по начальству, и в которых были сведения, принесшие в свое время коммунистам пользу, следователем был взят только один злополучный доклад, и на нем было построено обвинение.
При открытии судебного заседания Председатель Галкин предложил защитникам объявить Трибуналу, какой гонорар ими получен от обвиняемых. Вопрос был наглый, но пришлось дать ответ, потому что конфликт с защитой неминуемо бы ухудшил положение обвиняемых. Среди защитников был И. И. Лидов. Когда дело дошло до него, он заявил, что никакого гонорара он не взял, потому что его подзащитный человек неимущий, но что ему обещано возмещение расходов и оплата труда, если обвиняемый впоследствии будет иметь заработок.
Галкин выразил сомнение в правдивости слов защитника. Тогда Лидов, выведенный из терпения поведением этого негодяя, крикнул: «А сколько вы заплатили вашему защитнику, когда вас судили при царе со смертной казнью?» Галкин замолчал. Он знал, что его в свое время защищали бесплатно.
Уже в начале процесса чувствовалось, что Оккерлунд и Абрамович – обреченные. За Оккерлунда я не особенно боялся. За несколько дней до слушанья дела его жена показала мне бумагу, подписанную народным комиссаром иностранных дел Чичериным. Это было соглашение с Финским правительством. Последнее, в случае присуждения Оккерлунда к смерти, соглашалось обменять его на четырех русских коммунистов, сидящих в финских тюрьмах.
Кроме того, финны обязывались продать Российской коммунистической республике семь тысяч пудов газетной бумаги. Я знал, что Стеклову очень нужна газетная бумага для своих длиннейших и бездарнейших статей, и был спокоен. Но положение Абрамовича было безнадежно. Он был уже русский гражданин, имел когда-то чин статского советника, – а это уже одно обеспечивало гибель.
На суде Крыленко стал утверждать, что сведения, собираемые контрразведкой, Абрамович передавал Антанте. И хотя являлся вопрос, для чего же тогда Абрамович все свои доклады, в том числе и фигурировавший на суде, передавал своему комиссару-коммунисту, – все же около Абрамовича образовалась очень тяжелая атмосфера.
Наши опасения сбылись. Оккерлунд и Абрамович были приговорены к расстрелу, остальные обвиняемые – к общественным работам и к заключению в концентрационный лагерь. Комиссару-коммунисту, который выступал только в качестве свидетеля, Трибунал постановил сделать строгий выговор.
После прочтения приговора оказалось, что Трибунал позабыл о мичмане Иванове. Крыленко немедленно указал на это упущение. Тогда Галкин заявил, что они действительно забыли обсудить дело Иванова, и Трибунал вновь удалился на совещание. Лица родственников Иванова озарились надеждой. Трибунал забыл обсудить его дело, значит, он не может являться центральной фигурой и, значить, он не может подлежать высшей каре.
Но защита волновалась, помня выходку негодяя Галкина на процессе французской миссии. Прошло несколько секунд, в зале вновь появился Галкин и прочел: «Иванова признать виновным в государственной измене и расстрелять».
Все трое, – Абрамович, Оккерлунд и Иванов были расстреляны на следующий день. Никакие просьбы, никакие мольбы родственников, по обыкновению, не помогли. Но каким образом могли расстрелять финского гражданина Оккерлунда?
Ведь, относительно него было официальное соглашение об обмене его на четырех русских коммунистов и на 7.000 пудов газетной бумаги! Приговор приводил в исполнение господин Крыленко, а он, по-видимому, считал, что для славы «социалистической республики» важнее казнить одного контрреволюционера, чем получить четырех русских коммунистов.
Мне передавали, что в ответ на убийство Оккерлунда Финляндская власть расстреляла четырех российских коммунистов.
За что погиб Абрамович? Кроме указанного выше документа в его деле не было ни одной черты, которая бы могла его компрометировать, да и этот документ он передал своему ближайшему начальнику, комиссару-коммунисту. Абрамович погиб за то, что осмелился оскорбить Троцкого, усомнившись в его личной храбрости. В прежнее время за оскорбление царствующего императора полагалось наказание от ареста до каторжных работ.
Обыкновенно суд назначал заключение в крепости. Мне известны весьма немногие случаи, когда царские палачи из желания выслужиться назначали за оскорбление величества каторжные работы. А оскорбление комиссаров, ныне царствующих в России должно влечь за собою смерть. Щастный осмелился оскорбить Троцкого, усомнившись в его «адмиральских способностях», и Щастный погиб. Та же участь постигла и Абрамовича.
Среди этих людей особенно энергично работал некий Вейнберг. Ему однажды удалось очень быстро выхлопотать разрешение на покупку небольшой суммы валюты. Это создало ему репутацию энергичного человека, и за его содействием стали обращаться многочисленные фабриканты и заводчики. В короткое время Вейнберг собрал от своих доверителей более восьми миллионов рублей.
Каждому из них он выдал расписку в приеме денег для покупки валюты, подписанную директором канцелярии. Но так как валюта долго не получалась, то некоторые из его доверителей, обеспокоенные этим обстоятельством, сами поехали в Петербург, и в Кредитной Канцелярии узнали, что Вейнберг никаких денег на покупку валюты в Кредитную Канцелярию не передавал, и что все расписки, выданные им доверителям, были подложны. Возникло дело. Судебный следователь привлек Вейнберга к ответственности по обвинению в мошенничествах и в подлогах, а всех потерпевших, в числе пятнадцати человек, допустил в качестве гражданских истцов.
Во время следствия произошел большевистский переворот. Следователь скрылся, и дело пропало. Через год, во время одного из обысков, это дело было случайно найдено и передано в следственную комиссию при Московском Революционном Трибунале. Следователь прежде всего привлек в качестве обвиняемых пятнадцать потерпевших. Им было предъявлено обвинение в спекуляции. И, несмотря на то, что это привлечение было сплошным абсурдом, комиссия согласилась с мнением следователя, и суду Революционного Трибунала были преданы Вейнберг и пятнадцать потерпевших.
Состав Трибунала состоял из помощника Петерса, какого-то бесцветного идиота и двух членов Ц. К. Вопросы, которые предлагали обвиняемым эти невежественные люди, вызывали улыбку. Защита допущена не была. Дело слушалось через несколько дней после издания декрета об уничтожении свободной защиты и введении кадра защитников-чиновников.
Приглашенных ранее защитников Трибунал не допустил, а назначить для защиты чиновников не нашел нужным. Вейнберг не признал себя виновным и рассказал какую-то фантастическую историю о том, что арестованные восемь миллионов составляют только часть его колоссального состояния, которое равняется сорока трем миллионам. Вейнберг производил впечатление психически больного человека.
Во время объяснения обвиняемых, которые в ярких чертах рассказывали об его мошеннических проделках, он громко смеялся. На второй день процесса Вейнберг сделал неожиданное заявление: «Все, что я говорил вчера, – сказал он, – была ложь». – «Ну что ж, это ваше дело», – спокойно ответил председатель, – «нас это не касается».
Когда обвинитель, бывший помощник военного прокурора, не потерявший еще чувства законности, начал в своей речи доказывать, что в деяниях потерпевших от мошенничества нет состава преступления, идиот, сидевший на месте председателя, прервал его следующими словами: «Гражданин обвинитель. Вам не предоставлено права защищать, да и вообще эти обвиняемые лишены права защиты».
Вейнберг произнес в свою защиту бессвязную речь, которая еще больше подтвердила, что суд имел дело с психически больным человеком. «Я знаю, что я буду расстрелян», – сказал он, – «но я умру спокойно, так как я умираю за идею». Трибунал вынес мудрый и справедливый приговор: – Вейнберга расстрелять, а всех остальных обвиняемых признать виновными в спекуляции и конфисковать все их имущество. Вейнберг подал кассационную жалобу и до рассмотрения её окончательно сошел сума. Он стал проявлять признаки буйного помешательства. Тюремный врач констатировал его болезнь. Но это не спасло его от смерти. Кассационный Трибунал оставил его жалобу без последствий, и он был расстрелян.
Наступила вакханалия смерти. Петерс перенес в Московский Трибунал приемы чрезвычайки. Ежедневно стали приговаривать к смерти по нескольку человек. Расстреливали решительно за всякое преступление. Некий Б. был приговорен к смерти за растрату денег, принадлежавших частным лицам. Одна женщина была приговорена к расстрелу за продажу продовольственной карточки.
По счастью она оказалась беременной, и большевики, по-видимому, из подражания палачам Французской Революции, заменили ей смерть бессрочными общественными работами. Викштейн, ходатай по делам, был расстрелян за то, что по мнению следователя, предполагал дать ему взятку. Трибунал конкурировал с чрезвычайкой. Петерс торжествовал.
Сокращённый электронный вариант этого очерка выложен на сайте emigrantika.ru. OCR полного текста в современной орфографии публикуется на сайте rushist.com впервые
Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru
Застолби свой ник!
Источник — http://rushist.com/
