<embed type="application/x-shockwave-flash" wmode="transparent" src="http://providenie.narod2.ru/providenie1.swf" height="186" width="186">
• Посм., ещё видео
В этом вопросе, как и во множестве других, выразился парадокс атеистического мышления - не признавая существования Создателя, объявлять реальностью только Им созданное, а, провозглашая геральдику феноменом христианской культуры, принципиально не замечать системообразующую роль Церкви в становлении и развитии этой культуры. Но именно Церковь и явилась тем влиятельнейшим фактором народного миропонимания, которое столетиями оттачивало форму и содержание русской культуры. Согласие с этим очевидным фактом понуждает многое в истории русской геральдики переписать заново. Учитывая скудость посвященной данной теме специальной литературы, подобная перестановка ориентиров пойдет ей только на пользу.
Сложная и неоднозначная проблема поиска геральдической составляющей в уже сложившейся и заново создаваемой символике Православной Церкви не может быть однозначно решена одними лишь геральдистами. Здесь необходимо участие богословов и историков Церкви, византологов и других специалистов. Без серьезного научного подхода к этой проблеме можно совершить двоякую ошибку: либо при создании новых церковных гербов распахнуть ворота вторжению посторонних символов туда, куда исторически они не допускались, либо наоборот – опасаться запретов там, где их никогда не было.
Но на предварительном этапе этой ответственной работы геральдический опыт все же оказывается приоритетным. Только с его помощью можно определить направление поисков и область будущих изысканий. Важную роль здесь может сыграть и практический навык создания комплексной символики всероссийских государственных корпораций – таких как Федеральная пограничная служба и ФАПСИ. Перспективность разработки церковной геральдики подтверждается уже тем, что первые же попытки воссоздания ее истории заставляют совершенно иначе взглянуть на этапы становления и развития отечественной геральдики в целом.
Геральдико-символический потенциал монументального и декоративно-прикладного искусства Владимиро-Суздальской Руси настолько велик и своеобычен, что требует отдельного комплексного исследования. Исходной предпосылкой, путеводной идеей такой работы может послужить скорое обретение древнерусским каменным зодчеством собственного подхода к решению пространственно-композиционных и художественных задач как свидетельство самостоятельности мышления великокняжеских мастеров. Умея возводить по собственным меркам красоты и разума великолепные постройки, украшая их в удивительной пропорции щедрости и лаконизма, владимиро-суздальские умельцы, безусловно, были не менее самостоятельны и в увековечивании своих исконных символов. Не будем забывать, что сложность и выразительность мировоззренческой символики свидетельствуют о глубине и жизнестойкости народных религиозно-культурных традиций, столь необходимых для рождения уникальных памятников мирового значения. И если сейчас мы вынуждены ограничиться лишь беглым обзором львиных фигур, то это не умаляет необходимость их глубокого осмысления и воплощения в геральдике современной России.
Типология лежащих львов не менее впечатляюща. Здесь и изготовившийся к прыжку, подкравшийся зверь на полусогнутых задних лапах, со сказочным хвостом, опустивший изображенную в профиль голову на прижатые к земле передние лапы. (Довольно примечательно, что западноевропейская геральдика прошла мимо столь выразительной воинственной позы царя зверей.) Здесь и мирно отдыхающие, но при этом не становящиеся менее грозными львы — и положившие личину en face на скрещенные в чисто человеческом жесте передние лапы, и приподнявшие верхнюю половину туловища на локтях таких же скрещенных перед грудью лап. И чем больше вглядываешься в эти живущие своей безмолвной таинственной жизнью изящно декорированные фигуры, тем сильнее убеждаешься в неисчерпаемом потенциале отечественной символики. Лишь удручающая неподготовленность нынешних геральдистов-практиков позволяет им не замечать этих шедевров.
Белокаменная резьба соборов XII—XIII вв. во Владимире, Суздале и Юрьеве-Польском, как мы убедились, изобилует различными интерпретациями фигуры льва, но «на фасаде северного притвора (Георгиевского собора в Юрьеве-Польском. — А. С.) над роскошным порталом красуется большой рельеф патрона первого строителя храма Юрия Долгорукого — Святого Георгия, в патрицианских одеждах и воинских доспехах, опирающегося на высокое копье и миндалевидный щит с изображением эмблемы владимирской династии — вздыбленного барса». Это самое первое, датируемое 1234 г., изображение династического герба правителей Владимирской державы23 следует считать прямым предшественником герба Московского, который в свою очередь лег в основу государственного герба России. При этом следует особо подчеркнуть ни в чем не уступающее западноевропейским аналогам геральдическое совершенство гербовой фигуры в окаймленном орнаментом щите, имеющем самобытную и характерную преимущественно для Руси форму.
При столь категоричном утверждении, что перед нами именно герб, а не случайно изображенная на щите родовая эмблема, необходимо раскрыть содержание этих терминов. По А. Ф. Лосеву, в специальной работе определившему сущностные характеристики и роль знаков и символов в их современном понимании, «эмблема есть символ специального назначения и поэтому обладающий характером условности или конвенционности» (т. е. характер этого понятия покоится на чисто целесообразном соглашении ученых). Эмблема — «точно фиксированный, конвенциональный, но, несмотря на свою условность, вполне общепризнанный знак как самого широкого, так и самого узкого значения». Родовая эмблема великокняжеской династии является символом достаточно определенным, обладающим исторически зафиксированной функциональностью, и в ней тем самым бесспорно заложены геральдические, государственно-правовые свойства. Это качество превращает ее в герб, и возможные споры могут в основном вестись вокруг графической формы самой эмблемы, соответствия этой формы общепринятому понятию «герб». Парадный щит с несомненной династической эмблемой Владимиро-Суздальских князей в руке святого Георгия являет собой именно герб Владимирской державы, и с этим трудно не согласиться.
Принципиальные расхождения в оценке сущности данного памятника — увековеченной в камне эмблемы или все же герба — имеют отнюдь не отвлеченное научное значение. Эта проблема чрезвычайно актуальна для нас, ибо от признания юрьев-польского рельефа изображением именно герба зависит весь дальнейший ход рассуждений о путях развития геральдики в нашем Отечестве, о ее внешних формах, внутреннем содержании и способах функционирования всей национально-государственной символики в целом. Напомним читателю, что геральдикой называется учение о гербах, состоящее из двух взаимосвязанных частей: 1) теоретической геральдики (или гербоведения), исследующей правила составления и применения гербов; 2) практической геральдики {или геральдического художества), реализующей эти правила в герботворчестве. Теоретическая геральдика опирается на весь опыт предшествующих веков, и от того, начнет ли наше гербоведение свой отсчет с XII—XIII вв. или же останется в своем нынешнем неразвитом состоянии, зависит весь знаковый, образный и смысловой строй российской геральдики наших дней. Древность основ национального гербоведения исключает необходимость заимствования чужеземных компонентов герба, поскольку выявляет самобытные, собственные принципы великорусской геральдики. Эта древность предопределяет всю логику развития геральдики великороссов как автохтонного явления в истории отечественной культуры, а также подлинные духовные истоки этого явления.
Знаменательным остается сам факт помещения великокняжеского династического герба в руке Георгия — святого покровителя владимиро-суздальских Мономашичей, чье имя некоторые из них получили при крещении. Соединение в одном изображении святого воина-мученика и княжеского щита с гербом державы свидетельствует не только о почитаемости уже в XIII в. этого главного государственного символа, но и о его религиозной основе. Богоданность княжеской власти, являющейся могучей опорой православия на Руси, сообщает богоданность и самой династической эмблеме. Таким образом, отечественная геральдика с первых шагов заявила о себе как об актуальном способе знаково-образного отражения государственной идеи, а поскольку для этого ею были использованы национальные мифологические и религиозные образы, а также декларировались жизненно важные для народа принципы общественно-политического устройства, то она явилась знаково-символическим отражением именно великорусской национально-государственной идеи.
Если принять дату создания рельефов Георгиевского собора за исторически зафиксированное начало живого функционирования великорусской геральдики (хотя нет никаких оснований отрицать вероятность такого начала в еще более ранний период истории Руси), становится очевидной ее теснейшая связь с миром духовных ценностей и традиций русичей. Уже тогда великорусская геральдика заявила о своей существенной особенности — выявлении аксиологических характеристик общественно-политических явлений при раскрытии их индивидуальных отличительных признаков. Именно это свойство освобождает ее от многих навязанных ей извне и отживших свой век формальных условностей и превращает в незаменимый инструмент символического отражения национально-государственной идеи сегодняшнего дня (лишь бы только была сама идея!).
Определению этой закономерности нашей геральдики среди других ее самобытных свойств и предстоит заниматься научному великорусскому гербоведению, которое недопустимо сужать до тесных рамок «вспомогательной исторической дисциплины». Кстати, еще ни в одном гербоведческом исследовании, появлявшемся в советское и постсоветское время, не отражен традиционный свод правил составления гербов, являющийся, по сути, функцией все той же аксиологии. Ведь о гербах недостаточно писать, их еще надо и уметь создавать, но оставим увлекательные проблемы гербоведения для другой нашей книги.
Данные записки составлялись с единственной целью: дать пусть предварительный, но вполне определенный ответ на вопрос о причинах кажущегося отсутствия в прошлом и настоящем собственной корпоративной геральдики Русской Православной Церкви. Вопрос этот может считаться ключевым, поскольку отсутствие ответа на него автоматически порождает антитезис: если в России православной геральдики не было, то ее не должно быть и в будущем, ибо таковое положение вещей стало общепринятым.
Не менее существенным становится вопрос и о том, сложилась ли за века существования Вселенского православия церковная геральдика как таковая, или же мы наблюдаем лишь разрозненные, бессистемные примеры ее присутствия в канонической символике Церкви. Но если даже последнее предположение окажется справедливым, не содержится ли в известных нам православных церковных гербах определенная системность, позволяющая сегодня опираться на нее как на сложившуюся традицию?
В жизни Церкви можно выделить два основных аспекта. Первый - важнейший и наиболее таинственный - заключается в стремлении людей познать Бога, объединившись вокруг Евхаристии, причащения Святых Христовых Тайн. Второй аспект церковной деятельности не содержит в себе ничего мистического, это - организационная структура Церкви, ее хозяйственные заботы и та политическая роль, которая отводилась Церкви в ту или иную эпоху. Несмотря на переменчивость политических амбиций и их оценок современниками, значение Церкви для государства и общества во все времена было огромным. История знает немало примеров такого общественного устройства, когда целые государства (пусть и небольшие) основывались и управлялись епископами или монашескими орденами.
Каждый из указанных аспектов церковного устройства постепенно приобретал собственное знаковое отображение. Богослужебная деятельность прирастала литургической глубиной, расцветала торжественными обрядами и одеяниями, ее изобразительная составляющая пополнялась иконописными образами и графическими символами. Причем последние обладали не только религиозным, но и объединительным корпоративным значением. В первое тысячелетие Христианской эры, до появления и распространения геральдики, именно они служили необходимым эмблематическим выражением как суверенной организационно-хозяйственной, так и политической функции Церкви.
Изобразительный язык новой веры стал вырабатываться первыми же христианскими общинами, потаенная жизнь которых нередко протекала вдали от многоголосого шума языческих городов. Всеобщее почтительное отношение к кладбищам оберегало собиравшихся там христиан, а захоронения первых мучеников за Веру Христову превращали эти территории в подлинные святыни. Наиболее известные из них - огромные катакомбы Рима, со стен которых предстают перед нами начальные этапы становления христианской иконографии, графической символики и орнамента.
Но раннехристианский символ не был всего лишь конспиративным знаком общинно-церковного единения. Издревле графический символ служил непрерываемым молением о заступничестве высших сил. И если в римском искусстве той поры можно обнаружить символику множества божеств языческого пантеона, то в граффити, росписях и амулетах поборников новой веры условные знаки свидетельствовали только о Христе и Его Учении. Предельно лаконичный символ вбирал в себя всю духовность и житийную информативность Нового Завета, фактически становясь знаковым представителем самой Церкви Христовой.
Вообще же греческое слово «символ» переводится как соединение и в современном понимании означает средство, осуществляющее соединенность нескольких самостоятельных содержаний. Благодаря символу человек способен выражать невидимую реальность через визуально воспринимаемую форму, обозначать сложные понятия лаконичным изображением. Поэтому изобразительные символы в первые же века Христианской эры стали ограждать собой словесные формулы догматов и Таинств. Они не только улучшили способ выражения, но стали новым священным языком, еще надежнее защитившим церковное учение от агрессивного профанирования. Как и учил апостол Павел, поскольку мы “проповедуем премудрость Божию, тайную, сокровенную” (1 Кор. 2; 7), роль этого священного языка не угасает со временем.
Признание православия государственной религией Римской империи положило начало тесному взаимодействию Церкви и Государства, непосредственно отразившемуся во всей духовной и светской символике Византии, а затем и других христианских стран. Церковная тематика стала органично вплетаться в ансамбль характерных для того времени сюжетных и орнаментальных мотивов, обогатив его доселе необычными образами, аллегориями и графическими символами.
С первых же шагов этого совместного пути приобрели статус государственных те самые эмблемы, которые были рождены еще в недрах гонимой Церкви. Так, самым ранним знаменем Византии стал багряный лабарум Константина Великого с изображенной на нем «тайной» монограммой Иисуса Христа (хи + ро). Знак всепобеждающего христианства увенчал атрибуты античности и эллинизма, придав новый смысл всей человеческой культуре. Появились церковные символы и на монетах византийских императоров. Так впервые в истории христианства светская власть заявила о богоданности своего правления, о святости предначертанного басилевсу поприща.
Проповедь Христова вошла в дряхлеющий мир позднеримской государственности, языческих нравов и угасающего эллинистического искусства, давно пережившего пору своего расцвета. Еще должна была миновать эпоха первых Вселенских соборов – время великих ересей и богословских откровений, пройти темные века варварских нашествий и всеобщего разорения, наступить просветление после кровавого мрака иконоборчества, прежде чем окрепло и распространилось по всей Европе искусство христианское.
Художественное наследие и этнокультурные традиции разных народов породили в нем несколько ведущих стилей – византийский, романский, древнерусский, готический, имевшие множество национальных оттенков. Но именно они ознаменовали собой вершину художественного выражения подлинно христианского мироощущения, не замутненного еще возрождением античного язычества. Весьма характерно, что, несмотря на тысячелетия своей предыстории, геральдика родилась именно в период этого расцвета.
К исходу первого тысячелетия Христианской эры в европейской культуре сложились предпосылки для возникновения необычной знаковой системы, выстраивающей в визуально воспринимаемый красочный ряд коллективные и персональные знаковые отличия. В этом культурном феномене сошлись и архаичные предания о первопредках определенного рода или племени (тотемах), и актуальные в те времена правовые обычаи, и насущная необходимость безошибочной идентификации безликой массы одинаково одетых и вооруженных воинов.
Именно многоплановость внутреннего содержания сословных и индивидуальных опознавательных знаков далеко выводила геральдику за круг переменчивой моды, а наглядность и первозданная простота служили гарантами ее быстрого распространения в условиях всеобщей безграмотности. И если культы небесных покровителей и первопредков, символы принадлежавшей земным владыкам судебной власти, а также эмблемы воинской доблести существовали еще в Древнем мире, геральдика впервые слила их воедино, образовав четко структурированную и эстетически совершенную систему знаковых комплексов – гербов.
Безусловно, основная причина возникновения геральдики кроется в священном значении родоплеменных знаков (знамен от древнерусского «знаменоватися» – выделяться, отличаться чем либо), о глубочайшей древности которых свидетельствует Библия: «И сказал Господь Моисею и Аарону, говоря: сыны Израилевы должны каждый ставить стан свой при знамени своем, при знаках семейств своих; пред скинею собрания вокруг должны ставить стан свой» (Числа 2,1–2).
Сакральность родоплеменной символики происходит от ее обращенности к высшему заступничеству, небесному покровительству каждому члену данного рода. Неудивительно, что характерная для Европы пестрота языческих культов и художественных традиций породили огромное разнообразие таких знаков, донесенных до наших дней именно геральдикой. Ведь первыми ее глашатаями были разноплеменные воины, выступавшие в поход под собственными знаменами и нередко наносившие на щиты графическое моление об избавлении от смертельной опасности. В интригующей неразгаданности древнеславянских родовых эмблем проступает патина дописьменной истории.
Постепенная христианизация родоплеменных знамен (знаков, клейм - в разные времена разные народы называли их по-своему) привела к появлению личных символов, выделявших отдельного родовича из массы своих ближних и дальних соплеменников. При этом совершенствовались средства индивидуализации (очевидной непохожести) самих знаков, росло число их разновидностей. Но продолжаться бесконечно этот процесс не мог – чрезмерное усложнение структуры знака препятствовало его быстрой узнаваемости. На помощь пришли краски – даже при малом их числе количество контрастных сочетаний оказывалось огромным. Первыми красками в геральдике стали белая, красная, синяя и черная, а затем к ним прибавились металлы - серебро и золото, которыми богатая знать украшала свои щиты.
Наличием правового аспекта геральдика во многом обязана тем юридическим обычаям, которые средневековые народы Европы унаследовали от своих языческих предков. Например, в германо-романском мире огромную роль играл институт шёффенов – пожизненно избираемых из людей свободного сословия помощников судей. Непосредственно суд и расправу вершил в своих владениях каждый крупный феодал, и в этом не проявлялось противоречий римскому праву, но коллегия шёффенов привносила в судопроизводство легитимность древнегерманской традиции. Уже в империи Карла Великого шёффены играли видную роль, а во многих немецких землях просуществовали до XVII века.
Имелись и другие древние кодексы, в том числе Баварский и Саксонский. Таким образом, власть каждого феодала складывалась из его ленного права и приверженности той или иной судебной традиции, а территория, на которую конкретная юридическая традиция распространялась, метилась специальными знаками. По сохранившимся сведениям, многие из этих знаков представляли собой врытый в землю столб, увенчанный щитом с опознавательной эмблемой местного повелителя, а также деревянным мечем или дубиной. Оружие указывало на то, что соблюдение принятых здесь правовых норм опирается на военную силу.
Если раннехристианская, по сути церковно-общинная символика была призвана выражать не родоплеменную, а духовную общность множества разноязыких людей, то исторически сложившееся территориальное членение Церкви, а затем и этнокультурные отличия Востока от Запада неизбежно должны были отразиться в средневековых церковных эмблемах. Двуглавый орел простер свои крылья над всем восточным Средиземноморьем от Константинополя до Кипра. Под его царственной опекой пребывали и древние православные Церкви Закавказья, и молодые славянские митрополии, так и не выработавшие впоследствии собственных оригинальных эмблем.
На рубеже XII и XIII веков параллельно с формированием основных положений геральдики и становлением института герольдов в Западной Европе стали появляться и первые церковные гербы. Обязанностью особых должностных лиц - герольдов (от старонем. heer alt – старый господин, ветеран) становились составление, описание и проверка гербов, а для их фиксации и закрепления за владельцами создавались специальные гербовые свитки. Начало этой традиции положил английский хронист Матвей Парижский (Мэтью Парис), его примеру последовали ученые монахи и в других странах. Самые ранние гербовники представляли собой не столько собрание рисунков, сколько списки блазонов – текстовых эквивалентов изображения герба. Постепенно число рисунков сравнялось с количеством блазонов, а на смену пергаментным свиткам пришли кодексы.
Но в ранних произведениях такого рода гербы епископов и других представителей высшего клира встречаются крайне редко – только в тех случаях, когда священнослужители становились непосредственными участниками военных кампаний. Не встретить там гербов купцов и ремесленных цехов – военной аристократии принадлежал приоритет не только в приобретении родового герба, но и в его фиксации.
Высокий статус в системе социальных и культурных ценностей геральдика приобрела уже в XIV – XV веках, считающихся периодом ее расцвета. Помимо рыцарских, она стала пополняться гербами городов и отдельных горожан, а церковные гербы составили отдельную ее область. От светских они отличались, прежде всего, собственными знаками статуса – место рыцарского шлема в них занял головной убор священнослужителя (митра или шляпа), а атрибуты его сана (посох, святительский крест или мантия) однозначно указывали на ранг гербовладельца. После значительной формализации своих внешних форм в XVII веке церковная геральдика римо-католической части христианского мира приобрела четко выраженную структурированность и художественную самобытность, в чем, безусловно, может служить ориентиром для геральдики восточных Православных Церквей.
Византия обладала собственными традициями графической идентификации духовных и светских владык, начало которым было положено еще в античности. В отличие от распространенного среди многих древних народов архаичного родового знака (знамения у славян, тавра у тюрков), не имевшего лингвистической основы, изобретенная греками монограмма (в переводе - «простая линия») успешно справлялась с задачей образования отличительного знака индивидуума.
Падение Константинополя в 1204 году перелистнуло начальную страницу истории церковной символики. Рухнула древняя ромейская империя, обогатившая весь мир своей тысячелетней культурой, но уже неспособная навязать ему свои устоявшиеся эстетические воззрения и традиции. Возросшие на этой культуре потомки германцев и галлов создали свои национальные государства и, в некоторых областях обогнав своих учителей, силой оружия проложили дорогу собственным культурным достижениям. Так в символике Церкви наступила эпоха геральдики – пусть далеко не сразу, но все же уверенно сменившей ее прежние каноны.
При сопоставлении этих двух принципиально различных подходов к способам графической идентификации – линейного и фигуративного, лингвистического и изобразительного, монохромного и красочного становятся очевидными системные преимущества именно геральдики. Внешней привлекательности герба соответствует и его глубокая структурированная информативность, способность при первом же взгляде на геральдический символ узнать его принадлежность. Но и древность монограммы не помешала ее новому расцвету в XVII – XVIII веках. Тогда в европейских странах она потеснила чопорные гербы аристократов, а некоторые их детали успешно усвоила.
Как и повсюду в средневековой Европе, в Древней Руси наиболее разнообразной, структурированной и устойчивой была символика религиозная – и еще неизжитая языческая, и христианская, а государственная власть довольствовалась личными знаками князей Рюрикова корня. Да и знаки эти на монетах того времени, как правило, уже сочетались с символикой христианской – образами святых покровителей княжеского рода. Так священные образы и символы сошли с икон и стали занимать почетное место не только на монетах древнерусских княжеств и печатях их наследственных повелителей, но и на боевых стягах и щитах воинов.
В те кровавые, вероломные и полуязыческие времена свои помыслы о единстве и могуществе Русской державы соперничающие друг с другом княжеские династии стремились выразить в едином для всех княжеских уделов церковном искусстве. Выполняя свою непосредственную функцию - донести до людей дух и красоту Священного писания, это единственно официальное в ту пору искусство живо реагировало на политические запросы своих покровителей. Только оно предоставляет нам основание утверждать, что геральдический обычай на Руси появился еще в домонгольскую эпоху, то есть примерно в то же время, что и в Западной Европе.
Принципиальным отличием русского геральдического обычая от его западноевропейского аналога оказалось отсутствие института герольдов и, как следствие, незнакомство русичей с гербовыми свитками. Но подобное положение вещей могло возникнуть только при ином, нежели на Западе, отношении к родоплеменной символике. Вполне вероятно, что на Руси эти знаки наделялись исключительно духовной функцией и не обладали правовым содержанием. Косвенным доказательством укорененности подобной традиции может послужить противоположность принципов образования славянской и германской родовых общин. Если в германском мире культивировались кровные связи и закон первородства при передаче наследства от отца к сыну, славянская община складывалась преимущественно по территориальному принципу. При наличии добрых отношений в нее могли войти не только родичи, но и соседи-инородцы.
Но если существовавшая на Руси правовая система не могла в той же мере стимулировать распространение гербов, как это происходило на Западе, духовно-нравственная и идентифицирующая составляющие геральдики оказались столь же востребованными. Они-то не позднее начала XIII века и сформировали русский геральдический обычай. Пусть масштабы его распространения существенно отличались от европейских, тем не менее, древнерусские гербовые щиты оказались увековеченными в памятниках зодчества и декоративно-прикладного искусства Владимиро-Суздальской Руси.
Среди белокаменной резьбы Георгиевского собора в Юрьеве Польском помещен самый ранний из сохранившихся до наших дней герб Древнерусской державы - в окаймленном виноградной лозой обратнокаплевидном щите восстающий лев ("барс с собаковидной головой"). На этот щит опирается Святой Георгий с копьем в руке, олицетворяя собой небесное покровительство правившей тогда Русью великокняжеской династии Мономашичей.
Отдельные изделия древнерусских ремесленников и ювелиров, особенно найденные в последние годы, заставляют пересмотреть многие устоявшиеся в науке представления. Обнаруживается все больше доказательств распространенности двуглавого орла в древнерусском декоративно-прикладном искусстве XI - XIII веков, что свидетельствует об исконном почитании русичами этого символа. Одной из таких находок является свинцовая подвеска, обнаруженная близ деревни Старое Ракомо под Великим Новгородом. Именно здесь, по предположению историков, находилась загородная резиденция Ярослава Мудрого. Места же эти были заселены ильменскими словенами с IX - X веков.
Как известно, первое в Европе одиночное изображение двуглавого орла было обнаружено археологами в Гнёздовских дружинных курганах под Смоленском. Оно покрывает лицевую сторону весьма распространенного в те времена предмета дружинного обихода - подвески. Аналогичные подвески X – XI веков обнаружены также в Киеве и Чернигове, а в Ярославле и Великом Новгороде двуглавый орел украшал ножны мечей и медные булавки.
Первенство в этом списке мраморной плиты из Ксиропотамского монастыря на Афоне весьма спорно. Предание связывает основание монастыря с именем императрицы Пульхерии (450 – 453 годы), сестры императора Феодосия II, однако более вероятным его строителем мог оказаться живший в X веке преподобный Павел Ксиропотамский – современник преподобного Афанасия Афонского. Учитывая частые разрушения монастыря и непосредственную связь его письменной истории с династией Палеологов, ранняя датировка ксиропотамской плиты с рельефом двуглавого орла представляется малообоснованной.
Данное обстоятельство лишний раз подтверждает факт отсутствия в византийском искусстве V – XI веков одиночных изображений двуглавого орла и, вместе с тем, усиливает позицию ученых, связывающих проникновение этой эмблемы в Византию вместе с варяжскими дружинами. Нанимавшиеся византийцами в русских землях отряды варягов составляли отборную императорскую гвардию, не раз выходившую победительницей в тяжелых сражениях. И если на страницах византийских хроник и русских летописей в числе дружинников неоднократно упоминаются имена скандинавов, основную массу бойцов составляли православные славяне. Ведь с крещения дружины равноапостольного князя Владимира и началось крещение Руси.
Вопреки укоренившемуся в отечественной историографии русофобскому мнению о нордическом происхождении варягов их принадлежность славянскому миру не должна вызывать сомнений. Еще М. В. Ломоносов в споре с немецкими академиками-норманнистами указывал на то, что если бы призванные на Русь князья со своими дружинами оказались иноплеменниками, в русском языке сохранились бы следы скандинавского влияния. Но в нашем языке прослеживается воздействие на него греческого, староболгарского (церковнославянского), татарского (благодаря мигрантам из Золотой Орды), немецкого, французского, однако в нем отсутствуют следы шведских или норвежских слов.
Действительно, по пути «из варяг в греки» в Константинополь прибывали помимо варягов-славян и отряды викингов, но византийцы никогда не путали их с русскими. Не в 980-м ли году столица ромейской империи впервые увидела прибитый к своим воротам щит с двуглавой птицей (вероятнее всего, с рассеченным от головы к хвосту жертвенным черным вороном), приписываемый летописной легендой вещему князю Олегу? Ведь именно тогда впервые пришедшие из Руси наемники пополнили отряды императорских телохранителей. А вскоре запомнившаяся константинопольцам языческая эмблема варягов приобрела статус отличительного знака православных гвардейцев.
При этом символика гордых басилевсов, разумеется, продолжала оставаться в русле традиционных греческих монограмм – не пристало властителям мира обращать внимание на дружинные знаки северных варваров-неофитов. Но Церковь могла к свидетельству своего удачного миссионерства отнестись более заинтересованно. Мы уже никогда не узнаем путей распространения двуглавого орла по территории Византии, но только Церковь могла придать ему представительность общегосударственного, национального христианского символа, не умаляющего достоинства перенимавших его западноевропейских графов и королей. Ибо другого источника заимствования для них попросту не существовало.
Участники IV Крестового похода – преимущественно венецианцы и французы – вторглись в пределы Византии под знаком Креста, а наследники их предводителей покидали свои недолговечные владения с включенным в родовую символику двуглавым орлом. Но для графов Фландрских и их сподвижников византийский орел олицетворял отнюдь не чуждую им православную Церковь – его присутствие на графских гербах и монетах знаменовало собой причастность (!) к тысячелетнему царствованию ромейских самодержцев. Следовательно, в первой половине XIII века двуглавый орел простер свои крылья уже не только над Вселенским патриархатом, но и над византийским престолом.
Борющаяся с латинянами Никейская империя вполне могла, переступив через церковную принадлежность двуглавого орла, использовать его в качестве своего государственного символа. Косвенным подтверждением этого предположения может оказаться упоминание византийским историком Георгием Акрополитом (1217-1282) одного малозначительного, на первый взгляд, факта. По его словам, золотые двуглавые орлы стали украшением не только императорских одежд, но и обуви. Византийская золототканая парча покрывалась вплоть до начала XIII века лишь характерным орнаментом из двуглавых орлов в сопровождении различных животных. Рисунок сшитых из этой парчи церемониальных нарядов знати служил своеобразным знаком принадлежности ко двору басилевса, но не содержал каких-либо персональных знаков отличия.
Но помещение одиночной фигуры двуглавого орла на сапоге выражало уже не безличностную аристократичность владельца, а принадлежность данной вещи конкретному лицу. Вот здесь-то и проявляется владетельная функция герба, распространявшаяся в Средние века на все имущество самодержца – от сапога до подвластной территории. А Никея перед лицом невежественных захватчиков, огнем и мечем насаждавших католические порядки, остро нуждалась в подобном священном патриотическом символе.
Между тем, волна заимствования этой чудесной эмблемы, оспариваемой противоборствующими Латинской и Никейской империями, докатилась и до самых отдаленных уголков Западной Европы. В Шотландии и Нормандии, в Нидерландах и немецких землях, в Швейцарии, на Балканах и Трапезундском побережье Малой Азии все больше владетельных родов пленялось импозантностью двуглавого орла, воспринимавшегося в те непросвещенные времена царственным гербом не только Рима Второго, но и Первого. Но символом Древнего Рима была вскормившая Ромула и Рема Капитолийская волчица, в Константинополе орел так никогда и не появился на монетах и императорских печатях, и только Церковь может настаивать на своем приоритете в наделении этой эмблемы вселенским значением.
Все известные на сегодняшний день сведения о геральдическом применении двуглавого орла бесконфликтно укладываются только в одну схему его происхождения и распространения: Древняя Русь – «путь из варяг в греки» - Византия – Западная Европа. До сих пор в Европе не обнаружено иного центра зарождения подобного культового символа помимо русо-варяжского, и ни одно народное искусство, кроме русского, не засвидетельствовало его неподдельную языческую древность. Существующие же официальные версии развития ранней геральдики возникли при отсутствии многих фактов, обнаруженных в последнее время, к тому же они достаточно односторонни – ими рассматривается лишь светский аспект исторического бытия структурированной символики, но не ее духовное наполнение и церковное применение.
Но вернемся в Византию. Обилие возникших в XII – XIV веках рыцарских гербов с двуглавым орлом указывает на продолжительность самого периода заимствования, не ограниченного датами возникновения и краха Латинской империи. Этот факт доказывает повсеместную распространенность занесенной варягами эмблемы, которую могла обеспечить только Церковь. Уже с X века эта диковинная фигура стала украшением храмов в константинопольских владениях от Сербии до Сирии, становясь привычной для ромеев и удивляя приезжавших по торговым делам франков. В конце XII века поменять своего одноглавого гербового орла на двуглавого решился и гостивший в Византии император Священной Римской империи Фридрих I Барбаросса.
Создание западноевропейскими феодалами еще одной Римской империи в противовес издревле существовавшему Ромейскому царству явилось следствием глобальных этногенных процессов, трактуемых с позиций теории Л. Н. Гумилева как единовременное возмужание одних и медленное угасание других суперэтнических образований. Перенасыщенный пассионарной энергией Запад в своем стремлении к доминирующему положению в средневековом мире пытался прирасти к тем же державным римским корням, от которых произросло мощное древо Византии. И власть повелителей самозваной империи была объявлена столь же священной, как и власть римских первосвященников. Противостояние императоров и пап вылилось в затяжные войны гвельфов и гиббелинов, но объединительным мотивом для тех и других оставалось ментальное неприятие православия.
Средневековые суеверия западноевропейцев приписывали двуглавому орлу статус царственного символа Древнего Рима, и, поскольку германскими королями был якобы унаследован римский императорский престол, они на «законном основании» владели и «древним римским гербом». Но непрерывность его применения установилась только при Максимилиане I Габсбурге (1493 - 1519), а предшествующие ему императоры поочередно употребляли в своих гербах то одноглавого черного орла, то двуглавого. Сколь же нелепо выглядит одна из официальных научных версий возникновения отечественной геральдики, если она даже не упоминает варягов и провозглашает начальным моментом этого возникновения «заимствование в 1497 году Иваном III герба Священной Римской империи»!
Апологетам подобного русофобства не ведомо и то, что было известно всей Европе XV - XVI веков, а именно: первоначальная историческая Русь, включенная впоследствии в состав Великого княжества Литовского и частично Польши, обладала собственной геральдической эмблемой, и эмблемой этой был двуглавый орел. При выборе герба Всея Руси у государя Ивана Васильевича III альтернативы двуглавому орлу практически не было – он был и выразителем грядущего возврата утраченных «дедин и вотчин», и символом Вселенского православия, свободным от басурманского ига оплотом которого становился Третий Рим.
Древняя Русь, по имени стольного града названная «Киевской», - вот тот единственный регион на геральдической карте Европы, где священный черный ворон тесно соседствует с результатом жертвоприношения – двуглавым орлом. Если парность или двуглавость многих мифологических персонажей выражает единство заключенных в них противоположностей, то выдвинутая В. И. Кулаковым версия ритуального рассечения жертвенной птицы наилучшим образом объясняет происхождение дружинного знака варягов. Ведь мифология оперирует поэтическими символами, а профессиональный воин – секирой.
Было бы олрометчивым предполагать знакомство едва владевших письменностью западнославянских и северогерманских племен с древностями хеттов и персидской двуглавой птицей Гарудой – гораздо логичнее рассматривать автохтонные (аборигенные) причины появления в далеких одна от другой культурах близких по внешнему облику символов. Сегодня трудно судить о масштабах бытовавшей на севере Европы традиции рассечения культовой жертвы, однако двуглавость языческих символов широко распространена у населявших этот регион не только индоевропейских, но и финно-угорских народов.
Итак, внимательное изучение немецкой и польской геральдической литературы только усиливает нашу убежденность в раннем зарождении русского геральдического обычая. До тех пор, пока христианство не проникло в жизнь европейских народов, вся их символика от личных амулетов-оберегов до общеземельных эмблем основывалась, как правило, на зооморфности ипостасей языческих божеств. Только под влиянием византийской культуры тотемный волк стал преобразовываться в царственного льва (по выражению академика Б. А. Рыбакова - «барса с собаковидной головой»), а разрубленный точным ударом петух или ворон – в неземного двуглавого орла. Свет Креста Христова озарил мрачный бестиарий язычества и возвел его к высотам геральдического искусства.
До наших дней не дошли записи ни о персонах, отмеченных иконописными гербами, ни о самих гербах. Историки ссылаются на случайность и эпизодичность раннего герботворческого процесса на Руси, на отсутствие в нем документальной составляющей. И на Западе феномен геральдики проявился столь же стихийно, однако Крестовые походы разноязыкого воинства и традиционные рыцарские турниры направили его в собственное русло. Русь же хвалилась своими гербами как новыми нарядами, о фиксации которых никто даже не задумывался. Вот это-то небрежение "геральдической бухгалтерией" и понуждает большинство исследователей относить начала русской геральдики к середине XVII века, хотя сами гербы, как мы видим, существовали намного раньше.
Только благодаря огромной иконе "Благословенно воинство Царя Небесного", написанной в Москве около 1550 года, мы можем с полным основанием полагать, что уже при Иване Васильевиче Грозном русский геральдический обычай был широко распространен в среде служилого дворянства. Поскольку данная икона благодаря своей уникальной тематике не могла иметь канонических прототипов, а тем более распространенных в среде иконописцев типовых "сколоков", многие детали одежды, вооружения и снаряжения изображенного на ней православного воинства носят документальный характер. И если достоверность изображений оружия, седел и даже стеганых тегиляев не вызывает сомнений, то столь же достоверны гербы и знамена причисленных к лику святых русских ратников.
Как следует из вышесказанного, признание церковного искусства Руси практически единственной сокровищницей знаковых комплексов XI – XVI веков, имевших наряду с самобытной формой подлинно геральдическое значение, значительно расширяет хронологические рамки нашего национального гербоведения. Прослеживаемая в исторической ретроспективе констатация Церковью духовной ценности русского герба должна служить основным критерием самоценности нашей геральдики, а не одна лишь ее внешняя похожесть на западноевропейскую. Только так мы сможем избавить отечественное герботворчество от ярлыка второсортности и направить его в русло исконных национальной традиций.
Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru
Застолби свой ник!
Источник — silaev-ag.ru
