Среди вечных вопросов человеческой мысли есть один предмет, который, по нашему мнению, более всего нуждается, если не в новом исследовании (да для него, конечно, и не могут считаться достаточными рамки публичной речи пред смешанным собранием), то по крайней мере в новом освежении его в сознании. Это именно вопрос о Промысле Божием в истории. Вопрос этот много раз разрабатывался в исторической науке и имеет целую литературу, в которой значатся знаменитые имена, служащие центрами целых исторических школ, так что задаваться целью сказать что-либо новое по этому предмету значило бы предпринимать слишком рискованное дело, и оно нисколько не входит в нашу задачу; но мы полагаем, что освежить этот вопрос в сознании в настоящее время более необходимо и полезно, чем когда-либо. Эта задача вызывается самою насущною потребностью времени. Все, у кого только сохранилась достаточная чуткость в наблюдении знамений времени, способность подслушивать таинственное биение пульса исторической жизни человечества, не могут не признать, что к концу доживаемого нами века начинает совершаться глубокознаменательный и высокоинтересный процесс, долженствующий очевидно выработать то, что должно сделаться отличительной чертой этого века в отличие от всех других. В литературе уже не раз делалась попытка отыскать эту отличительную черту нашего века и перебрано не мало кличек, которые однако же оказались или недостаточно меткими, или недостаточно полными. И эта неудача объясняется просто тем, что наш век слишком сложен в своем течении, слишком много разнообразных наслоений представляет собою, чтобы можно было подвести их под одно всеобъемлющее начало.

В самом деле, едва ли есть такое миросозерцание, которое так или иначе не выдвигалось бы в течение доживаемого века и не выступало с гордой претензией сказать последнее слово в ответ на роковой вопрос о смысле и цели бытия. Начав с мистического пиетизма, составлявшего сильную реакцию против прошловекового рационализма, он перешел к идеализму, который в лице Гегеля хотел все бытие низвести на чистую идею, изглаживая всякую противоположность между идеей и действительностью, духом и материей, Творцом и творением. Но этот всепоглощающий идеализм скоро оказался слишком не соответствующим реальным запросам мысли и жизни и потому должен был уступить место иному миросозерцанию, которое, можно сказать, более всех других наложило свою печать на физиономию нашего века, именно материалистическому. Было время, когда материализм грозил сделаться основным символом веры цивилизованного мира и, найдя себе временного союзника в естествознании, получившем в наш век небывалое развитие, решительно выступал в качестве последнего выразителя всех чаяний человеческого духа. Потворствуя чувственной стороне человеческой природы и будучи доступен самому непосредственному мышлению, материализм широкой волной пробежал по духовной жизни Европы, захватывая и такие области ее, которые обыкновенно стоят в стороне от умственных движений, - в простые, народные массы. Под его именно влиянием в народных массах новейшего времени более всего подорваны были высшие идеальные стремления и в жизни водворилось господство самых грубых интересов, заставлявшее всех лучших людей серьезно опасаться за будущее. Это господство материализма продолжается и доселе, хотя уже скорее в его практических результатах, чем в теории. Как теория, он заметно начинает терять свое обаяние и все более обнаруживает свою несостоятельность в удовлетворении высших запросов разума и жизни. Еще так недавно под его влиянием отрицалось все таинственное и сверхъестественное, что даже становится невероятным, до какой степени теперь везде замечается жажда таинственности. Современный культурный человек с какою-то болезненною чуткостью прислушивается к странным голосам в мрачных сеансах спиритизма, благоговейно внимает таинственным постукиваниям и движениям бездушного стола, увлекается загадочным фокусом отгадывания чужих мыслей, и даже люди положительной науки не прочь верить в возможность неведомого четвертого измерения [1]. Не удовлетворяя запросов разума, материализм затем перестал удовлетворять и запросы жизни. Чувственная сторона человека оказалась не единственною, которая нуждается в удовлетворении. Даже при полном удовлетворении всех потребностей этой чувственной стороны оказалось, что в человеке есть еще существо, которое тем более голодает, чем более утучняется тело, и так как сразу признать права этого внутреннего существа было бы слишком крутым переходом от полного его отрицания, то по необходимости пришлось пережить еще одну стадию, которая также накладывает свой особый отпечаток на ту же испещренную уже физиономию нашего века. Эта стадия есть пессимизм, который даже как теория получил в последнее время весьма широкое распространение и глашатаи которого - Шопенгауэр и Гартман - самые популярные философы нашего времени. Если бы пессимизм в состоянии был удержать за собою господство над умами нашего времени, то это было бы самым ярким доказательством полной несостоятельности тех начал, которыми жил наш век, - это было бы самое печальное банкротство - наподобие того, которое уже не раз повторялось в истории, и именно в конце крупных исторических эпох, приходивших после блестящего расцвета культуры к безотрадному сознанию полной несостоятельности самых основ ее. Но - это очевидная невозможность, и пока человечество окончательно не истощило своих жизненных сил, оно никогда не может удовлетвориться пессимизмом, как всеобъемлющим миросозерцанием, и самое широкое распространение его послужит лишь переходной ступенью к другому, более отрадному миросозерцанию, которое в состоянии удовлетворить никогда не умирающие в человеке высшие духовно-нравственные потребности и чаяния. И едва ли можно отрицать, что поворот в этом отношении уже явственно совершается: прежние кумиры, еще недавно пользовавшиеся почти всеобщим поклонением, низвергаются, представители материализма и пессимизма отодвигаются на задний план, а на место их выдвигаются представители другого религиозно-нравственного миросозерцания, произведения которых пользуются чрезвычайно широкою распространенностью. Достаточно в этом отношении указать на знаменитые в своем роде сочинения и беседы Друммонда[2], которые облетели весь мир и, по нашему мнению, составляют поразительное доказательство того, насколько назрела в современном культурном человечестве потребность освободиться от ига грубого материализма и пессимизма и найти удовлетворение своей жаждущей душе в началах иного, более возвышенного миросозерцания. Вместе с поворотом в принципе явно замечается поворот и в частностях. Если еще недавно под влиянием известной теории человек с каким-то злорадством развенчивал себя в качестве высшего представителя духовной жизни на земле и низводил на один уровень со всем остальным животным миром и главным образом со своими ближайшими предками – из породы четвероруких, то теперь замечается как раз обратное движение: развенчанный человек вновь восстановляется в свои права и вновь выдвигаются на первый план те великие представители человечества, в которых выразилась с наибольшею силою идея богоподобия человека. И это стремление с особенною силою сказывается в том поразительном факте, что в переживаемое нами время пробудилась особенная жажда к ближайшему изучению Того, Который был и есть совершенный Бог и совершенный человек, чем только и можно объяснить тот небывалый успех, которым пользуются в наше время жизнеописания Христа[3].

Но эти симптомы составляют лишь начало благотворной реакции, и для полного восстановления нормальной жизни остается сделать еще весьма много. Под влиянием пережитой смены нескольких разнородных мировоззрений в человеке нашего века остался целый ряд осадков, которые подорвали цельность его существа, произвели в нем крайний разлад и затемнили в его сознании самые простые истины. Отсюда стали возможными такие странные явления, что в лицах, которые можно считать типическими представителями нашего века, даже при добром желании их осмыслить для себя и для других жизнь человечества, обнаруживается кaкoe-тo чудовищное недомыслие в понимании самых основных истин, которые дотоле считались не выходящими за пределы элементарного катехизического знания[4]. И нужно сказать, что этот разлад присущ не отдельным только лицам, а и всему современному культурному человечеству. Оно все проникнуто такими странными противоречиями, которые явно показывают, насколько потрясены в нем самые основы разумного, логически стройного воззрения на мир и его жизнь. В самом деле достаточно отметить несколько самых осязательных фактов, чтобы убедиться в этом. Несомненно высшим предметом честолюбия нашего века было стремление обосновать на чисто естественных началах гуманизм или человечность с ее лучшими проявлениями, и в умах передовых глашатаев этого естественного гуманизма уже ясно рисовался идеал вечного мира между людьми и целыми народами, так что известный историк цивилизации в Англии (Бокль) с этой точки зрения мог смело объявлять бывшую при нем (крымскую) войну последним остатком отживавшего варварства. И однако же в странном противоречии с этим идеалом стоит тот несомненный факт, что едва ли еще в каком веке проливалось столько человеческой крови и погибало от насильственных переворотов столько человеческих жизней, как именно в наш век, и вместо того, чтобы при помощи гуманных начал водворить мир на земле и благоволение в человеках, наш культурный век закончил водворением страшного милитаризма, который поглощает лучшие силы народов и призывает на служение себе высшую изобретательность с целью усиления и без того адской разрушительности своего оружия. Для социально-экономической жизни культурный прогресс, при помощи множества чрезвычайно важных открытий, давших возможность пользоваться такими великими силами, как пар и электричество, мог обещать осуществление небывалого благосостояния и освобождения народных масс от тяжкого, непосильного труда; а в действительности этот прогресс привел лишь к еще большей противоположности между высшими и низшими классами в народах и содействовал лишь тому, что блага культуры сосредоточиваются все в более ограниченном круге, за пределами которого все более усиливается нужда, доходящая в главнейших центрах цивилизации до ужасающей бедственности, пред которою невольно останавливаешься в крайнем недоумении, а питаемая этою бедственностью демократия смело делает вызов самой цивилизации, отрицая ее как несостоятельную в самой своей основе. Уровень общего образования в наш век поднялся весьма высоко, и современный культурный человек обладает массой таких знаний, о которых и не подозревали наши еще не особенно далекие предшественники; а между тем рядом с этим высоким просвещением уживается самое вопиющее нравственное убожество и в нpaвственно-общественной жизни постоянно проявляется такое одичание, которое трудно было бы и предполагать, если бы его не подтверждала наличная действительность. Наконец, чтобы не удлинять этой параллели противоречий, укажем еще на то, что удобства жизни, благодаря успехам цивилизации, несомненно чрезвычайно увеличились, и современный человек имеет возможность пользоваться множеством самых изысканных наслаждений; и однако же в разительном противоречии с этим выступает тот факт, что истинная жизнерадостность нисколько не возвысилась, а напротив ослабела, и с каждым годом все более возрастающее количество самоубийств ясно показывает, что все успехи цивилизации не только не могли превратить землю из юдоли плача в рай сладости, а напротив еще более усилили скорбность земного бытия, количество труждающихся и обремененных возросло до чудовищной степени, и все они, отчаявшись в возможности получить облегчение себе от цивилизации и не имея уже в себе достаточного дерзновения для того, чтобы питать веру в возможность высшего избавления, с мрачным отчаянием воспринимают страшную проповедь пессимизма, гласящего, что небытие лучше бытия и что самый мир есть нечто такое, чего не должно бы быть совсем.

И вот в виду таких и множества других противоречий, выступающих тем сильнее и резче, чем больше цивилизация стремилась сгладить их, у массы современного человечества решительно теряется нить разумного понимания явлений наличной и исторической жизни, и в виду явного несоответствия результатов с стремлениями невольно нарождается вопрос: не есть ли весь этот калейдоскоп противоречивых явлений игра неразумных случайностей? Не есть ли вся история человечества бесконечный ряд подобных же случайностей, в которых отдельные люди и целые народы, являясь на земле, мятутся на ней без всякого смысла и цели, к чему-то стремятся, никогда не достигая желаемого, борются, страдают, напрягают все свои усилия создать что-то такое, что однако же от какой-нибудь глупой случайности сразу рушится, и сходят с исторической сцены, оставляя по себе лишь смутные воспоминания? - К ряду отмеченных противоречий нашего века, несомненно принадлежит и то, что не смотря на все успехи научного знания в наше время, стремящегося все явления подвести под общие определенные законы, в массе современного человечества явно преобладает взгляд на историю именно как на сцепление случайностей, и потому-то повсюду замечается крайняя растерянность пред лицом тех или других политических или социальных явлений, которые всех поражают своею неожиданностью и как бы беспричинностью и приводят в смущение даже тех, кто с напускною научною серьезностью во всем хотят видеть господство неумолимой необходимости, действующей по неизменным общим законам [5]. Но такой взгляд, ставящий историческую жизнь человечества под господство случайностей или же необходимости (которая, как не имеющая пред собой определенной цели, есть такая же случайность, как и всякое беспричинное явление), делающий из человека во всех формах его жизни игрушку каких-то слепых бесцельных сил, отнюдь не имеет в себе ничего такого, что вселяло бы в человека веру в возможность достижения лучшего будущего, поддерживало бы в нем бодрость при перенесении всяких невзгод и бедствий, и напротив способно лишь отнимать всякую энергию и притуплять всякую нравственную самодеятельность, водворяя полное равнодушие к счастью и несчастью, к добру и ко злу. А такое настроение равносильно отрицанию всякого прогресса, и если бы этому воззрению удалось восторжествовать над всеми другими, то этим произнесен был бы смертный приговор над всей новейшей цивилизацией и над всей будущностью человечества. Но как в отношении крайних выводов пессимизма, так и в отношении этого безотрадного воззрения на историю нужно сказать, что оно находит себе непримиримого противника в нравственном самосознании человечества, инстинктивно чувствующего, что его историческая жизнь не может не заключать в себе какого-нибудь смысла, что она не есть игрушка случайностей или слепой необходимости, а напротив движется в определенном направлении и стремится к определенной цели, которая при известных условиях может быть достижимою. И это сознание нашло себе деятельную поддержку в том общем повороте к религиозному миросозерцанию, который отмечен выше, и у многих начинает все более проясняться взгляд на смысл исторических судеб, или по крайней мере

является живая потребность уяснить их себе с высшей точки зрения нравственного мироправления, - единственной точки зрения, которая способна удовлетворить человека, как нравственно свободное, самосознающее, разумное существо [6]. И на нас лежит священная обязанность по мере своих сил удовлетворять этой потребности, и если не самим выступать путеводителями общественной мысли (что было бы задачей слишком великой и смелой), то по крайней мере указывать на те светочи, которые уже раньше разгоняли тьму человеческого недомыслия в отношении исторических судеб мира, направляя мысль к истинному разумению их и выводя своих современников на путь ясного понимания величественного плана божественного домостроительства в судьбах человечества.

Среди многих светочей, так или иначе озарявших своим гением план всемирно-исторического движения, выдаются особенно два, которые, выступая в две различные, отдаленные между собою эпохи, но такие, из которых каждая в своем роде имела значение поворотного пункта в истории и потому способна была производить необычайное смущение в умах, - с гениальною проницательностью указали те именно начала, при помощи которых мысль только и может уяснять себе сложный ход всемирной истории и в самых его по-видимому случайных, разрозненных и противоречивых явлениях улавливать непрерывную нить стройного, целесообразного развития. Мы разумеем бл. Августина и Боссюэта. Творения этих знаменитых мужей доселе составляют богатейший источник христианско-философской мысли, и к ним не раз уже обращались многие из новейших мыслителей, чтобы почерпать в них озарение для своей мысли в периоды ее потемнения и подкрепление для своего нравственного существа в случае его ослабления под влиянием неблагоприятных условий современности. И особенно благотворно изучение их в такое время, как наше, когда все старое подверглось беспощадной критике, а нового еще ничего не создано и общественное сознание тщетно ищет более или менее устойчивых начал. Сами эти великие мужи жили как раз в подобные же эпохи, и особенно бл. Августин, на глазах которого совершилось страшное крушение всемирного могущества Рима, - крушение, которое произвело необычайное смятение в народах, так как с упадком Рима падал весь древний мир и нарождался при невообразимых муках мир новый, еще ничего определенного не обещавший и только возбуждавший смутные опасения и слабые надежды. Только величайший гений мог разобраться в смятениях такой эпохи, и таким гением именно и явился бл. Августин, который в своем великом творении «О граде Божием» дал своим современникам не только успокоительное разъяснение пережитых ими исторических переворотов, но и общие начала для разумения путей домостроительства Божия в истории [7]. Поэтому нельзя не радоваться, что в наше время опять пробудился живейший интерес к изучению этого великого представителя христианской мысли, и не только на западе, но и у нас, причем этот интерес не ограничивается узкими пределами ученых кружков, а захватывает и широкие круги вообще образованного общества, для которого явились новые переводы творений бл. Августина, сопровождаемые целым рядом научных и популярных исследований и изложений [8].

Что касается Боссюэта, то и он также стоял на глубоко важном рубеже, отделявшем средневековый период от новейшего, когда также великий исторический переворот, совершенный реформацией, производил крайнее смятение в умах и заставлял их искать более устойчивых начал в истории. Эти начала и указал Боссюэт в своем знаменитом «Рассуждении о всемирной истории» [9], где он, имея для себя великого руководителя в бл. Августине, сделал блестящее применение тех же начал к потребностям своего времени, - тем самым показывая, что эти начала по своей сущности имеют всеобщее значение, и как бы ни разнообразились времена, какие бы ни наступали в истории перевороты, мысль всегда может находить в этих началах достаточное для себя успокоение и удовлетворение пред запросами удручающей своими превратностями действительности. Вот почему и мы в свою очередь обратились к изучению этих двух великих представителей христианской исторической мысли, и в настоящем очерке предлагаем результаты этого изучения, хотя не столько по букве, сколько по духу их, в силу известного изречения: буква убивает, дух животворит. С этой точки зрения мы и попытаемся представить несколько данных, способных уяснить ту схему, которою определяется сущность исторического процесса по воззрению величайших гениев христианского исторического миросозерцания.

Мир исторических явлений несравненно сложнее, а потому и интереснее, чем мир явлений окружающей человека природы. В природе, несмотря на все разнообразие ее явлений, все носит на себе печать известной правильности и законосообразности, вносящей понятие стройного механизма даже в то, что на первый взгляд может показаться случайным. Самая случайность здесь очевидно имеет лишь условный, субъективный характер и означает то, что называемые случайными явления таковы лишь потому, что при данном состоянии знания мы не можем подыскать для них достаточной причины, существование которой однако же допускается, как непременное требование разума. Самыми неуловимыми, неподдающимися доселе никаким определенным схемам представляются, например, явления метеорологические, - и однако уже тот факт, что в своей общей сумме они повторяются с неизменною правильностью, дает мысли возможность предполагать существование таких определенных законов, которым подчиняются и эти явления [1]. Совершенно иным характером отличаются явления исторические. 3десь мы встречаемся с целым рядом явлений, которые и по непосредственному сознанию, и по философскому воззрению представляют собою нечто такое, что качественно отлично от явлений природы и представляет собою совершенно особый мир с ему только присущими свойствами. Среди этих явлений на первом плане стоит личность, которая представляет собою высшую форму бытия и обладает свойством, решительно отличающим ее от явлений природы и делающим ее неподлежащею тем законам, которым подлежит все существующее. Это свойство есть свобода, которая придает движениям личности известную независимость и случайность, вносящие неуверенность во все расчеты касательно ее возможных действий. Конечно, каждая личность выходит из известного народа, живет в условиях известного времени; но именно то, что делает ее личностью, именно ее индивидуальная самобытность не может быть объяснена из этих общих условий и всегда в своей сущности представляет собою нечто новое, самобытное. Каждая личность, воспользовавшись всем этим достоянием, которое принадлежит известному народу, не ограничивается рабским усвоением его, а перерабатывает его сообразно с своими индивидуальными особенностями и создает для себя особый мир, в котором она живет и движется и для которого работает, хотя бы он по своим целям несколько или даже весьма резко отступал от целей всех остальных, тем самым внося новый элемент в общую жизнь и не давая ей застояться в одном и том же положении. Когда личность оказывается особенно одаренною этою самобытностью, то она с своим самосозданным миром и с своими индивидуальными целями вторгается в самый ход всемирной истории и производит в нем перевороты. Великий гений, каковым термином обозначается подобная личность, творчески воздействует на окружающую жизнь, подобно молнии падает в мертвую неподвижную массу других, недостаточно развивших в себе самодеятельность личностей, и воспламеняет ее, воодушевляя к достижению поставленных ею целей. Тогда в народах происходит необычайное движение, и совершаются величайшие события, которые без такого случайного воздействия гения не совершились бы - по крайней мере в данный момент. Появление и действие таких личностей случайнее - в ином смысле этого слова, чем, например, удар молнии в сухое дерево и происходящий отсюда пожар, и существенное отличие этих случаев между собою заключается в том, что последняя случайность всегда предполагает за собою определенный, необходимый закон (хотя быть может еще и не открытый, а только предполагаемый), между тем как первая сводится на саму личность с ее сознанием своего самоопределения по существу и потому с нею необходимо связывается совершенно чуждый естественным действиям элемент ответственности за совершенное деяние. Еще случайнее в указанном смысле, чем личность, оказывается отношение человека к природе, которая хотя лежит вне его существа, однако же оказывает на него чрезвычайно важное влияние. Известный зародыш растет успешно или ненормально, полно или односторонне - смотря по обстоятельствам, при которых ему пришлось развиваться. Также и на личность условия окружающей природы могут оказывать самое глубокое влияние, так что каждая личность так или иначе приспособляется к этим условиям и может оказаться неприспособленною к условиям другой природы. Особенно большое значение в этом отношении имеют географические условия в их общем объеме, форма земной поверхности и распределение на ней народов, именно для их взаимных отношений, для характера их жизни и для всей их судьбы, так что даже не без доли основания явилось мнение, что еще до появления человеческого рода самой формой земной поверхности был предначертан весь ход его истории. Таким образом, каждой личности, как самобытному явлению, случайно приходится встречаться с условиями, которые так или иначе могут направлять ее развитие независимо от внутреннего самоопределения. Но еще больший простор подобные случайности, как явления, необъяснимые никакими неизменными законами, имеют в широкой области возможностей, непредвиденно осуществляющихся вследствие случайного совпадения внешних условий и обстоятельств с целями и делами людей. Каждое из этих обстоятельств, взятое в отдельности, может иметь совершенно достаточные, доступные познанию основания; но случайность их обнаруживается именно в их неожиданности, так что случись то же обстоятельство в другое время, оно не имело бы никакого значения, произойдя же в данный именно момент, оно производит громадные последствия. В самом деле, смерть человека есть самое обычное и необходимое явление, и умри Александр Великий 70-ти или 80 лет от роду, его смерть, конечно, была бы отмечена в истории, но она, вероятно, не имела бы тех последствий, которые повлекла за собою та случайность, что он умер всего 32 лет от роду, вследствие чего сразу рушилась вся с таким трудом созданная им всемирная монархия. Буря на морях также есть обычное явление, но когда такая буря совпала с выходом великой армады для подавления протестантизма и рассеяла ее, то последствия этой случайности имели громадное значение в истории Европы. Суровые зимы в России повторяются нередко и не составляют ничего особенного, но когда одна из особенно суровых зим совпала с походом Наполеона I в Россию и причинила величайшую бедственность непобедимой дотоле армии военного гения, то эта случайность опять повлекла за собою громадные последствия. Пуля направлялась в грудь великого императора, вступившего в отчаянный Полтавский бой, долженствовавший решить, кому распоряжаться судьбою севера Европы. Уклонись она на полдюйма вправо или влево, и великий царь пал бы бездыханным и все исполинские усилия его рушились бы от этой случайности. Но пуля выдержала свое направление и ударила как раз в тот пункт на груди, где висел крест, и встретив это непроницаемое препятствие, отскочила, и судьба северной Европы была решена в пользу русского царя.

Такими случайностями переполнены летописи истории. На всем ее протяжении мы то и дело видим, как в ней совершается какой-то неуловимый калейдоскоп необъяснимых случайностей и самых странных совпадений. От кaкoгo-нибудь ничтожнейшего самого по себе явления происходят величайшие события; какая-нибудь случайность, происшедшая именно в данный, а не другой момент, создает или разрушает счастье отдельных лиц или целых народов. Человек прибегает к каким-нибудь страшным усилиям, напрягает все силы своего ума для достижения той или другой цели, и вдруг по какой-либо странной случайности все эти усилия разлетаются в прах или приводят как раз к противоположной цели; или наоборот - из самых ничтожных явлений развиваются события, поражающие своею неожиданною важностью. «Нить, на которой, по-видимому, висит целый мир событий, часто в самый решительный момент обрывается и таким образом не осуществляется множество таких событий, которые иначе непременно осуществились бы; с другой стороны нить, которая, по-видимому, готова порваться во всякий момент, чудесно сохраняется, хотя бы достаточно было самого ничтожного напряжения, чтобы она порвалась и вследствие этого весь дальнейший ход истории получил бы совсем другое направление. Наконец из самых далеких областей случайно сталкиваются между собою самые разнородные, совершенно чуждые между собой вещи и производят чрез это события, которые делают целую эпоху в истории» [2]. Эта пестрота неуловимых и необъяснимых случайностей представляет самую характеристическую черту истории, - ту черту, которая прежде и больше всего представляется непосредственному наблюдению. Но уже по этому самому ясно, что это лишь одна сторона исторического мира и притом самая внешняя. Тот, кто не в состоянии открыть в нем еще другой какой-либо стороны, отнюдь не может быть назван глубоким историком, как таковым не может быть назван, например, Вольтер, который полагал, что Крестовые походы, повлекшие за собою громадные жертвы людьми и произведшие целый нравственно-социальный переворот в Европе, произошли вследствие проповеди какого-то полоумного Петра Амьенского, так что вовремя пришиби турки этого странного пилигрима, они, да и европейские народы избавились бы от всех тех бедствий, которыми сопровождались для них эти походы [3]; или что реформация произошла вследствие случайной ссоры монахов между собою, так что не будь этой ссоры между августинцами и доминиканцами из-за права вести выгодный торг индульгенциями, не произошло бы и реформации [4]; или что произошедшая уже реформация нашла себе сочувствие в северной Европе и не имела успеха на юге потому, что северные народы были беднее южных, и, не имея возможности покупать индульгенции по высокой цене, с досады порешили совсем отвергнуть папство и принять более дешевую религию. Тот, говорим, кто стал бы ограничиваться в рассмотрении судеб истории подобными наблюдениями и объяснениями, не получил бы названия глубокого историка. Поэтому всякая, более или менее серьезная мысль не останавливается на пестрой игре внешних случайностей, а старается заглянуть внутрь их, на ту общую основу, на которой происходит эта внешняя игра; и когда она действительно проникает глубже, то видит пред собой совершенно иную картину. «Если на поверхности наблюдателю представляется бесконечно богатое и разнообразное зрелище явлений, которые в своей крайней разрозненности повсюду ускользают от всякой попытки связать и осмыслить их; то с другой стороны - под ними серьезный мыслитель замечает неподвижное единство, которое стремится связать все это живое, непрестанно движущееся разнообразие в твердые формы и опять поглотить его в недрах всеобщих начал; но никогда не удается ни одной из этих сторон окончательно одолеть другую и чрез это вполне достигнуть своей цели. Принципы, лежащие в основе обеих этих сторон, там случай и индивидуальная свобода, здесь необходимость, составляют громаднейшую противоположность, которую тщетно старается понять и сгладить разум: их сосуществование и взаимодействие есть глубочайшая загадка бытия, вследствие чего и общий результат их – история, пеструю ткань которой производят они, столь таинственна в своем процессе. Мы ясно видим, как вследствие этой путаницы сталкивающихся между собою влияний развитие, хотя быть может и с уклонениями, которые однако же сглаживаются в общем, продолжает свой тихий размеренный ход, как ему часто чудесно содействует самый случай, как разрозненность и раздвоение опять возвращаются к единству, и свобода, как бы сдерживаемая невидимыми узами, никогда не может слишком далеко уклониться от него, так что даже по-видимому в самых случайных и капризнейших проявлениях человеческой жизни – поразительным образом просвечивает закон» [5].

Такой именно двусторонний процесс и представляет собою мир исторических явлений для всякого мыслящего наблюдателя. Для наглядности его можно сравнить с океаном. На поверхности его под влиянием разных случайностей происходят движения, не подчиняющиеся никаким определенным законам, так что всякое парусное судно вполне находится во власти капризной стихии, но если мы взглянем вглубь, то увидим совершенно правильные движения вод, в определенных направлениях и по определенным законам, очевидно в силу естественной необходимости, так что эти течения могут составлять предмет точного изучения и даже изображения на географических картах. И обе эти стороны сосуществуют в одном и том же процессе. То же самое представляет и история. И эта двусторонность ее была уже замечена в самое древнее время, и тогда же мысль начала делать попытки согласить между собою эти две, по-видимому, несогласимые стороны исторического процесса и найти такую общую основу, на которой они могли бы найти себе примирение в общем синтезе. Но замечательно, что при этих попытках, лишь только мысль старалась найти какой-нибудь общий принцип, который мог бы послужить всеобъемлющим началом, она редко удерживалась на равновесии этих двух сторон и всегда отдавала предпочтение какой-либо одной из них, - или законосообразность принося в жертву случайности, или наоборот – случайность в жертву законосообразности. Так как последняя представляет больше возможности для научного созерцания, подкупая устойчивостью своего движения, столь необходимого для подведения явлений под определенные законы, то неудивительно, что эта именно сторона, по которой история выступает как мир необходимости, была излюбленной темой научного исторического миросозерцания. Как и везде, тут также сказалась известная ограниченность человеческого ума, который не в состоянии обнять истины во всей ее полноте и почти всегда воспринимает ее лишь с одной какой-либо стороны. Вот почему все главнейшие попытки осмыслить исторический процесс с точки зрения высшего начала сводятся как в древнее, так и в новое время к тому, что в смысле этого начала выдвигается необходимость в той или другой ее форме и историческое движение мыслится как движение по неизменным законам, поглощающим собою все частные, так называемые случайные явления. Свобода человеческих действий с этой точки зрения есть лишь обманчивый призрак, обман самочувствия, рассеивающийся под строгим анализом научного исследования, и она не может быть понимаема иначе, как свобода или случайность метеорологических явлений, которые кажутся случайными лишь потому, что мы еще не имеем возможности уследить связь их с управляющею ими необходимостью. В доказательство этого приводилось много всевозможных соображений и между прочим особенно большое употребление делалось из показаний статистики, которая дает возможность уследить поразительную правильность в повторяемости в известные периоды даже таких явлений, которые на обыденный взгляд кажутся наиболее случайными и произвольными, как, например, количество совершающихся ежегодно преступлений и даже случаев опускания в почтовые ящики писем без адреса [6]. В частностях этот взгляд весьма разнообразился. Отыскивая основную исходную точку, мыслители этого направления перебрали почти все, что только имеет какое-либо заметное влияние на судьбу человека, и указывали, например, на климат, на климат и почву вместе, на всю природу вообще, на состав крови и так далее; но основная тенденция его заключалась в том, чтобы низвести исторический процесс на почву безусловной необходимости, подвести его под те неизменные, роковые законы, которыми управляется весь остальной мир - во всем его объеме. Это воззрение, которому особенную систематизацию придал Огюст Конт, нашло себе в новейшее время наиболее последовательного выразителя в лице одного из самых популярных философствующих мыслителей нашего времени, именно Спенсера, который сделал широкое применение к истории и социологии того, что известно под названием э в о л ю ц и и. Весь мир, по этой теории, находится под безусловным господством общих неумолимых законов, которые имеют роковую тенденцию производить движение в том или другом направлении, и это движение есть развитие или эволюция, которая по этому самому совершается с безусловною необходимостью. Никакие посторонние или случайные влияния не в состоянии остановить, замедлить или усилить этого развития: оно совершается с такою же роковою необходимостью, как река катит свои воды по наклонной плоскости к морю. Человек с своими действиями и затеями есть лишь одно из проявлений этой эволюции, в которой утопает всякая его свобода, и мир общественной жизни и исторических явлений движется сам собою без всякого с его стороны участия в этом отношении. Чтобы придать известную правдоподобность этой теории, в ней в полном объеме выдвигается идея организма, живущего и развивающегося по своим неизменным законам, - но эта постановка нисколько не спасает личности человека, которая совершенно теряется в органическом процессе и самая история перестает быть областью свободного движения к определенной, сознательно поставленной цели, а превращается в роковой процесс, в котором не может быть речи даже о прогрессе или усовершенствовании - в собственном смысле этого слова [7]. В самом деле, если личность настолько ничтожна, что она даже не принимается во внимание этим процессом, то нет никакого ручательства в том, что этот процесс есть именно прогрессивный, и напротив можно указать не мало условий, которые делают его решительно регрессивным, хотя бы потому, что сила солнечного света, производящего и поддерживающего органическую жизнь на земле, по астрономическим соображениям, из года в год ослабевает, рисуя весьма неприятную перспективу состояния, когда земля за недостатком света и тепла должна будет превратиться в мертвую планету. Но и помимо такой перспективы, эта теория, приносящая личность в жертву необходимости, тем самым подрывает всякий смысл в историческом процессе. Историю мы можем мыслить (как справедливо замечает проф. Кареев), только предполагая существование личности, как особого начала, отличного от органической жизни, способного влиять на нее и обладающего способностью создавать нечто такое, чего не может создать никакой органический процесс, способностью создавать особый мир - над-органический, судьба которого и составляет главное содержание истории. Раз 6удет отвергнуто самостоятельное значение личности, потеряет всякий смысл и история, и останется одна социология, в которой действуют те же законы, что и в зоологии.

Результат очевидно весьма неутешительный. Неудивительно, что он не мог удовлетворить даже самих сторонников эволюции, и, например, проф. Кареев, в общем примыкая к теории эволюции, нашел однако же необходимым уклониться от строгого ее развития, и в своих философско-исторических трудах поставил задачей придать некоторое значение личности в истории. Без личности, как самодеятельного начала, по его воззрению, не может быть мыслима самая история, так как личность есть именно то реальное существо, для которого существуют все социально-исторические формы и помимо которого они теряют всякий смысл [8]. Но раз признана личность, как самобытное существо, способное создавать нечто несуществующее помимо ее, эволюция как органический процесс оказывается совершенно неприменимой к истории, и если мы будем стараться удержать эволюцию, то придем к странному противоречию, что личность, как необходимый продукт общего развития, имеет в себе однако же способность влиять на это развитие, ставить самосознательные цели и вырабатывать известные формы, способствующие их достижению. Чтобы избегнуть этого противоречия, теория должна представлять себе личность не более, как известную среду, чрез которую проходит известный процесс и благодаря которой образуется нечто новое лишь по форме, а не по существу, - подобно тому, как растение представляет такую именно среду, пройдя чрез которую известные неорганические или органические элементы получают новую форму, но по существу остаются одними и теми же. В таком случае защита личности оказывается совершенно призрачною, факт ее несомненного значения в истории остается по-прежнему неразъясненным и самый процесс истории непонятным и бесцельным. Главное дело бесцельным; потому что доказывать, что сущность исторического процесса есть прогресс, как это и доказывает проф. Кареев, значит утверждать нечто такое, что не имеет для себя достаточных оснований в самом значении так понимаемой личности. Это сомнение в устойчивости такого воззрения невольно и сказалось в том, что тот же философствующий историк нашел невозможным построить какой-либо общий план для истории человечества и даже отрицает его в принципе [9]. Вместо построения такого плана, он посвящает себя весьма кропотливому и утомительному труду, стараясь показать, как, какими путями, из чего, под влиянием какой общей тенденции личности ведут ту многовековую работу, которая известна под названием истории, и результат получается самый ничтожный: уясняется несколько черновая, так сказать, сторона исторического процесса, но совершенно в стороне остается капитальный вопрос: для какой высшей цели ведется весь этот труд, причиняющий столько радостей и горя, требующий таких колоссальных усилий и такого геройства, кто главный управитель этой работы и, следовательно, составитель ее плана, и кто будет награждать за успешное выполнение его? Одним словом, высшая телеология, вызываемая самым понятием сознательного труда сознательных деятелей на поприще истории, не находит себе здесь никакого удовлетворения. Такой исследователь истории уподобляется, по сравнению одного американского писателя, человеку, который, впервые увидев величественный собор в Кельне, и изучив его состав, самый материал, из которого он сделан, самый процесс работы над ним, все технические подробности постройки, вообразил бы, что он имеет полное понятие об этом предмете. Но конечно, если бы он остановился на этом только исследовании, а не разрешил бы себе главного вопроса, для чего собственно создано это величественное здание, то его понятие о нем было бы далеко не полным и в сущности совершенно неясным [10].

Таким образом мир исторических явлений с рассмотренной точки зрения оказывается совершенно непостижимым. Это какая-то загадка, для которой нет ни малейших данных, наводящих на ее разрешение. И особенно непостижимы становятся те явления истории, которые составляют самую характерическую черту ее, именно явления, в которых личный элемент с его сознательными целями и стремлениями становится в противоречие с подавляющими его враждебными силами, в которых страшные усилия сознательных существ рушатся от бездушной случайности и страшное горе чувствующих существ не находит себе нигде ни малейшего отголоска или сочувствия, в которых преждевременно гибнущие личности и целые народы оказываются жертвой какой-то бесчувственной эволюции. Нет, такая теория не может удовлетворить ни разума, ни чувства, оставляя по себе лишь горестное сознание беспомощности и бесцельности самого бытия. К счастью, существует еще одна теория, которая, хотя и не разъясняя всех явлений исторического процесса (а какая же теория при ограниченности человеческого знания может заявлять на претензию на полное постижение его?), однако же во многих отношениях представляет громадное преимущество пред изложенной и всеми сродными с ней, и именно потому, что она вводить новый фактор в историю, расширяет исторический кругозор до бесконечности и там находить принцип, способный обнять все, что не может подходить ни под какие другие теории. Эта теория есть провиденциальная, выдвигающая в качестве объединительного принципа для обеих сторон исторического процесса идею Промысла, и эта-то идея нашла себе гениальное развитие в трудах бл. Августина и Боссюэта.

Идея Промысла в применении к истории не новая. Напротив, она, коренясь как бы в инстинктивном чувстве человека, невольно чувствующего свою зависимость как разумного существа от такого же, но высшего Существа, есть самая древняя из теорий, выдвигавшихся для объяснения смысла исторического процесса. Уже древний языческий ум предполагал, что мир исторических явлений, представляющий такое чудесное разнообразие по-видимому случайных, вечно сталкивающихся между собою, но не саморазрушающихся, борющихся, но не самоуничтожающихся фактов, и, напротив, из всего своего беспорядочного движения направляющихся к достижению определенных целей, не может быть предполагаем без существования всеуправляющего высшего Разума. Эта мысль впервые была высказана Анаксагором и нашла сочувственный отголосок у последующих поэтов и историков, хотя и получила весьма слабое развитие. Ум древнего человека, находясь еще под подавляющим влиянием внешних сил природы, выступавших в качестве олицетворенных существ, был не в состоянии скоро придти к ясному разумению высшего Разума во всех свойствах его бесконечного совершенства, и Анаксагор по-видимому ограничивал его действие неопределенною областью вселенной, не касаясь специального участия его в делах собственно человеческих. Яснее применил эту идею к судьбам народов Эсхил, который с своей трагедии «Персы», поставив вопрос, почему этот могущественный народ потерпел поражение от слабых греков, пришел к тому ответу, что причина эта вовсе не в сравнительных силах самих народов, а заключается выше их, именно во всеограничивающей и всеуравнивающей длани богов. Персы потерпели поражение за свою чрезмерную гордость, которою они нарушили равновесие, установленное богами, и за это понесли должное наказание. Тут ясно выступает идея высшего Разума, не только все устраивающего согласно с требованиями своей разумности, но и прямо вмешивающегося в дела людей, чтобы воспрепятствовать им в нарушении этого гармонического устройства или равновесия. Еще шире в смысле конкретного применения к историческим явлениям эта идея выступает у Геродота, «отца истории». Чрез все его знаменитые исторические книги проходит та повсюду заметная и намеренно выдвигаемая мысль, что ход исторических судеб человечества не есть сцепление совершенно беспорядочных явлений, что, напротив, в основе их лежит общий закон, который нельзя преступать без нарушения справедливости, как основного принципа всякой жизни, и что всякое такое нарушение непременно вызывает вмешательство Немезиды, которая грозно карает нарушителей существующего равновесия. Бог, как олицетворение этого закона, установил определенный порядок в мире, и он же определяет долговечность царств, сообразует наказания со степенью преступности и смиряет гордых. Свою волю он открывает в оракулах, иногда в сновидениях, а иногда и в личных представителях своих на земле – особенно одаренных людях, а более всего в таких грозных явлениях, как землетрясение, необычайные знамения, непредвиденные случайности, служащие для городов и царств немыми признаками угрожающей гибели или страшных бедствий [1]. Отсюда ясно, что в исторической жизни допускается влияние высшего существа, которое наблюдает за сохранением установленного порядка и во имя справедливости карает его нарушителей. Но эта справедливость еще весьма условна, и она едва возвышается над уровнем простого механического уравнителя, не допускающего преобладания одних вещей над другими – из опасения, чтобы это преобладание не повело к разрушению всего. В ней нет нравственного отношения к человеку, нет любви, которая сорадовалась бы его благосостоянию; напротив, как сила бездушно-уравнивающая, она даже способна завидовать ему, и достигнутое собственными усилиями счастье навлекает на человека такое же мщение, как и нарушение вообще всякого равновесия. Счастливец Поликрат, чтобы устранить этот завистливый взгляд Немезиды, должен быть хоть искусственно сделать себя несчастным, бросая в море свое драгоценное кольцо [2]. Тут, очевидно, мысль, допуская существование миросохраняющей силы, поддерживающей в мире порядок, не поднялась еще до того, чтобы допускать бытие Существа, способного стать выше этого мертвого механизма раз установленных отношений и сознающего себя достаточно мудрым, чтобы, позволяя человеку уклоняться от существующей нормы, уметь направлять его и в этих уклонениях к достижению порядка, стоящего выше наличного. Мысль у Геродота очевидно не предполагает возможности, чтобы совокупностью свободно разумных усилий можно было достигать высшего совершенства; напротив, его божество боится всякого уклонения от существующего порядка, опасаясь, что вследствие такого уклонения все пойдет вверх дном. Такое воззрение в корне подрывает основной принцип жизни – стремление к усовершенствованию, которое именно и производится тем, что в наличном состоянии вещей делаются постоянные изменения, направляемые к лучшему. А в таком случае самый мир исторических явлений не есть мир прогресса, а мир постоянного повторения раз установленных форм, и вследствие этого становится лишним самый вопрос о плане истории и ее смысле. В ней нет никакого смысла, как нет его в болоте, для обитателей которого главную грозу представляет цапля, сторожащая на берегу, чтобы поглотить всякого такого обитателя, который неосторожно более чем следует выдвинется из своей грязной стихии.

В этом античном воззрении очевидно сказалось общее миросозерцание древнего человека, чувствовавшего на себе неотразимое давление окружающего мира. Человек не мог освободиться от такого воззрения, пока в нем не явилась идея, что в природе человеческого существа есть, кроме внешней, еще внутренняя сущность, которая независима от случайностей внешнего бытия, что эта сущность живет по своим особым законам и имеет свою самостоятельную ценность, что сущность эта нравственная и потому нуждающаяся в нравственных отношениях. Как нравственное существо, человек нуждается не в одной только уравнивающей справедливости, которая неблагоприятна всякому самостоятельному усилию воли, а кроме того и в л ю б в и, которая бы сочувствовала добрым усилиям и своею мудростью поддерживала и поощряла их. Он нуждается не в слепой силе, которая неизменно повторялась бы в своих действиях при одинаковых условиях, но которая вела бы человека и весь мир к одной определенной цели, а цель эта состоит в достижении лучшего состояния, чем то, в котором находится наличная действительность. А такая потребность и находит себе единственное удовлетворение в христианской идее Промысла, предполагающей именно бытие Существа не только бесконечно справедливого, но вместе с тем и бесконечно любящего, со всеми вытекающими отсюда следствиями. С точки зрения этой именно идеи возможно не только уяснить себе смысл истории, но и составить себе и представление о том плане, который положен в основу ее и которым объясняются до известной степени все явления, не способные уложиться ни в какое другое историческое воззрение.

Если рассмотренное выше воззрение эволюционизма делает «единственным фактором истории (человеческую) личность» [3], а античное воззрение – Немезиду, вследствие чего в том и другом случае мысль отказывается от возможности составить себе разумный план всемирно-исторической жизни, то с другой стороны христианское воззрение делает главным фактором истории Бога, как Существо всемогущее, всеправедное и вселюбящее, а второстепенным фактором является человеческая личность, как по своему существу составляющая образ Божий, а по своей деятельности стремящаяся достигнуть подобия Ему. Бог, по выразительному свидетельству бл. Августина, есть тот принцип, от которого зависит весь мир в его стройном составе и движении. Сотворив человека разумным, дав всему порядок, подчинив все мере, числу и весу, водворив повсюду добрую гармонию, «не оставив не только неба и земли, не только ангела и человека, но и внутренностей самого малого и самого презренного одушевленного, и перышка птицы, и цветка травы, и листка дерева без того, чтобы не дать им известной соразмерности в их частях и в своем роде взаимного согласия, Бог, конечно, не мог оставить вне законов Своего провидения царства человеческие и их положения, господственные и подчиненные» [4]. В другом месте прямо утверждая это предполагаемое здесь положение, он же говорит, то «Бог – виновник и податель счастья, - Сам раздает земные царства и добрым и злым. И делает Он это не без разбора и как бы случайно (поелику Он Бог, а не фортуна), но сообразно с порядком вещей и времени, - порядком для нас сокровенным, а Ему вполне известным» [5]. Таким образом, вместо бездушной судьбы или механической эволюции вводится высшее личное начало, которое, являясь всеобъемлющим разумом и совершеннейшею справедливостью, обнимает своею мудростью и любовью весь мир и в нем все человечество, относясь к нему как нравственное существо к нравственному. Это отношение получает характер Промышления, в котором все основывается на высших нравственных началах и поэтому все становится целесообразным. Бог, как всесовершеннейшее Существо, дав бытие миру не по какой-нибудь нужде в нем, а исключительно по своей бесконечной благости и любви, чтобы дать и твари насладиться этими свойствами Его бытия, тем самым поставил цель жизни для всего живущего и, особенно, для человека, как способного сознательно участвовать в благах бытия, и эта цель есть достижение высшего блага, какое только может быть мыслимо разумным существом, и именно пребывание в Боге, как высшем средоточии высшего блага. Благо увеличивается в своей ценности, когда оно достигается собственными усилиями и собственным самоопределением. Поэтому Бог дал человеку с в о б о д у, как способность стремиться или не стремится к этому благу, достигать или не достигать его, возможность раздваиваться в своем стремлении, чтобы чрез победу над этим разладом, с одной стороны, увеличивать ценность достигнутого, а с другой – иметь естественный стимул к поступательному нравственному движению и совершенствованию. Отсюда уже в первобытном состоянии человека наступил известный исторический процесс в смысле планомерного и целесообразного развития, - но процесс нормальный, в котором элементы духа и плоти находились в полном и совершенном равновесии, центростремительное движение в равновесии в центробежным, причем свобода, мотивируемая нравственною зависимостью от всемогущего Творца, имела естественную наклонность давать преимущество первому, хотя и сохраняя возможность действовать в обратном направлении. На этом равновесии человек однако не удержался. Злоупотребив своей свободой, он совершил преступление и пал. Прежняя гармония бытия была разрушена, невинное состояние, относящееся к тому периоду, который в собственном смысле можно назвать доисторическим, закончилось, и наступил новый период, который и есть период действительной истории. Но эта история уже по этому самому есть история греховная. Соотношение сил в ней существенно изменилось, и центр тяжести в развитии передвинулся в сторону к миру, т.е. дальше от Бога. Человек сделался рабом греха и своих страстей и сознание своего истинного блага настолько ослабело и помрачилось в нем, что без высшей помощи он уже не в состоянии был бы достигнуть его. Отсюда, если в первобытном состоянии человек был вполне правоспособен и вполне мог быть представлен в своем развитии собственному самоопределению, то теперь он, потеряв эту правоспособность, должен был подвергнуться сильному внешнему контролю, вследствие чего самая история получила характер процесса воспитательного, который как такой предполагает внешнее руководительство в направлении к определенной цели, при помощи разных поощрительных и побудительных средств [6] . Такой именно характер и носит на себе действительная история.

Застолби свой ник!

Источник — azbyka.ru