<embed type="application/x-shockwave-flash" wmode="transparent" src="http://providenie.narod2.ru/providenie1.swf" height="186" width="186">
• Посм., ещё видео
Однако, почти неизвестны для нас, за исключением специалистов, те философы, что творили и преподавали в Духовных Академиях. А само положение их обязывало с возможно большей опаской относиться к тому, чтобы слово их не шло в разрез со Словом Церкви, как это не раз бывало у наших светских «свободных философов».
Но дело, конечно, не в их положении штатных преподавателей, но их искренней преданности Церкви в силу чего они и философствовали в догматической ограде православного вероучения, что, однако, нисколько не стесняло их мысли.
Виднейшим представителем их по общему убеждению является профессор Московской духовной академии Виктор Дмитриевич Кудрявцев-Платонов (1828‒1891), рассуждение которого о предмете своих трудов и публикуем. (Ред. сайта АО СРН)
В ином положении находится философия. Что касается до самого слова: философия (любомудрие) [1], то оно дает нам только очень неопределенное представление о мудрости, не говоря точнее, в чем состоит эта мудрость и отличие ее от познаний, входящих в состав других наук, – познаний; которые также имеют полное право называться мудростью. Также мало для объяснения содержания нашей науки дает нам и понятие любви, присоединяемое к понятию мудрости в слове философия. И каждая наука, не обязана ли своим происхождением любви к знанию и не предполагает ли в занимающемся ею любви к своему предмету? Поэтому и каждая наука имеет право в своем рода называться любомудрием, – философиею.
Но может быть то, чего не дает нам буквальное значение слова: философия, заменяется твердым. общепризнанным понятием о ее содержании? Но и в этом отношении наша наука находится далеко не в столь выгодном положении, как другие науки. Каждый, сколько-нибудь образованный человек, довольно ясно понимает, что такое, напр.: химия, геометрия, алгебра, хотя филологический смысл этих терминов для него непонятен, да и на самом деле не соответствует точно их действительному содержанию. Но что такое философия? С этим словом, даже в умах довольно образованных людей, не соединяется, часто никакого другого понятия кроме представления о чем то темном, отвлеченном, головоломном. Один, инстинктивно предубежденный против нее скажет, что это наука, занимающаяся пустыми отвлеченностями, другой, инстинктивно расположенный в ее пользу, скажет, что это, очень важная наука, занимающаяся возвышенными предметами. Но что такое каждый из них разумеется под именем отвлеченности ли то или возвышенности, – на этот вопрос мы едва ли дождемся точного и определенного ответа.
Такой точности и определенности по-видимому мы вправе были бы ожидать от людей науки вообще, – от специалистов философии в особенности: но и здесь наши ожидания остаются далеко не удовлетворенными. В области науки вообще мнение о философии расходится до противоположности. Тогда как одни признавали и признают ее важное значение в области человеческого знания и готовы уступить ей даже председательство в сонме специальных наук в виду важности ее предмета и того благотворного, объединяющего и идеализирующего влияния, какое она может иметь на них, другие не хотят даже допустить ее как равноправную подругу в круг других наук. Идут споры о том: возможна ли она, существует ли даже она, не составляет ли она давно отживший свое время детский способ познания существующего, не нужно ли ее, как старый хлам, выкинуть вовсе из богатой сокровищницы современной, положительной науки?
Эти разногласия ясно показывают, что даже в области научного знания существуют коренные разногласия в понимании того, что такое философия и чем она должна заниматься. Еще удивительнее для постороннего наблюдателя нашей науки может показаться то, что даже в ее собственной области нет единомыслия в определении задачи и предмета философии. И среди философов были лица, отвергавшие возможность или философии вообще или важнейших частей ее (напр., метафизики); а что касается до определений нашей науки, то без преувеличения можно сказать, что сколько философских систем, столько и определений философии, – и эти определения не только по словесному выражению различны, но часто по самому существу дела противоположны [2]
Но если ни самый термин: философия, ни обыденное, ни научное понимание ее, ни самые определения ее в среде лиц, именующих себя философами, не сообщают нам непосредственно ясного и бесспорного понятия о содержании философии, то не даст ли нам такого искомого нами понятия самая история этой науки? Может быть, из того, что в продолжительную эпоху ее существования разум обозначат именем философия, мы скорее поймем ее предмет, чем из филологического значения этого слова, из смутных представлений о ней большинства или из разноречивых и часто для непосвященных в тайны этой науки темных и отвлеченных определений у ее специалистов?
Но и на этом пути разъяснения действительного содержания нашей науки нас встречают большие затруднения и недоумения. Оказывается, что не одно и то же в различные времена признавалось философиею и носило это имя. Пределы ее то расширялись по всей почти области научно познаваемого, так что все науки сливались в философию как ее отрасли, то сокращались до такой степени, что ей как будто и вовсе не оставалось места и занятия среди других наук. Первое имело место в древности, философия тогда обнимала почти все науки, и Цицерон совершенно в духе древности мог определять ее так, что она есть rerum divinarum et humanitarum scientia [3]. Действительно, древние философы были в то же время и естествоиспытателями (как Ионийские физиологи), и математиками (как Пифагор), и теологами (как жрец и очиститель Емпедокл) и ораторами (как Софисты), и политиками (как Платон). Вспомним Аристотеля; его философия представляет собою полную энциклопедию знаний того времени, за исключением истории, которая тогда считалась более искусством, чем наукою.
Но с течением времени, с большею специализациею познаний, из философии начали мало-помалу выделяться и обособляться в самостоятельные науки различные отрасли знания. Из его области выделились прежде всего те познания, которые, быв в начале плодом одного теоретического умозрения, в последствии, по мере распространения наблюдений, получили значение истин эмпирических, напр., сведения о форме, величине и движении небесных тел, о фигуре земли, о свойствах растений, минералов, о строении человеческого организма и т. п., – сведения, которые в архаической философии мы находим в философских системах. Далее, – все те познания, которые, возникнув первоначально из общего стремления к мудрости, потом получили практическое применение к жизни, таковы, напр., грамматика, риторика, положительное учение о законодательстве.
Таким образом уже к концу греко-римского мира содержание философии было ограничиваемо логикою, ификою [о нравственности. – Ред.] и физикою, понимаемою, конечно, не в том специальном смысле, какой имеет это слово теперь, но в смысле учения о природе вообще как физической, так и духовной; учение о Боге входило в физику как учение о последнем, высочайшем начале бытия природы. С течением времени границы философии суживаются еще больше. Физика, после постоянных и постепенный уступок своего содержания наукам эмпирическим, совершенно отделилась от философии. Политика и право разветвились в несколько отдельных наук с положительным характером. Учение о человеке с его физической стороны также давно отошло в область естествознания. Но уступка философией очень значительной части своего содержания другим наукам не спасла ее от смелых притязаний и на другие, оставшиеся по-видимому за нею, части.
За исключением области природы, отошедшей на долю естествознания, и некоторых других предметов, получивших положительную постановку, осталось для философии учение о Боге и человеке с его духовной, теоретической и нравственной стороны. Но что касается до философского учения о Боге, то состоятельность его подвергается сомнению с двух противоположных сторон. Верующие не без основания могут спросить: если есть богооткровенное учение и наука, систематически излагающая это учение – богословие, то какое значение может иметь наука, которая, как показывает ее история, с большими усилиями и малым успехом старается решит те вопросы, которые точно и верно решаются в другой? Неверующие не могут признать состоятельности философского учения о Боге уже по тому одному, что не признают истины и реальности самого предмета этого учения.
Что касается до учения о духовной стороне человека, то в наше время, как известно, существуют попытки лишить и это учение философского характера и отнести его в область естествознания. Отвергая самостоятельность психического начала, современный материализм смотрит на душевные явления как на продукты организма, и поэтому на психологию, как на особенную главу физиологии. С той же точки зрения он разсматривает и законы познания и законы практической деятельности. Логика и ифика из наук философских, определяющих как должно мыслить и как должно действовать, превращаются в науки эмпирические, описывающие простые факты явлений, необходимо условливаемых известным строем нашего организма и неотразимым влиянием внешних условий.
Таким образам, будучи общим историческим корнем почти всех наук, философия в настоящее время, по-видимому, не удержала за собою бесспорно никакого специально ей принадлежащего предмета исследования. При таком положении дела, представляется одно из двух: или сама философия как самостоятельная наука теперь уже не существует, раздробившись и исчезнув в других науках, отжив свое время, как необходимое переходное условие для их появления на свет и воспитания; или, – если она имеет право на существование, то отличается от других наук не какими-либо особыми предметами познания, а только особым способом или методом их познавания.
На самом деле, враждебные попытки против ее самостоятельности в настоящее время не есть для нее что-либо новое и неожиданное. Но как против древних скептиков, так и против новых своих противников, ратующих преимущественно под знаменем естественных наук, она всегда победоносно может указать на внутреннее противоречие в их утверждении о несостоятельности философии. Скептикам она заметит, что самый скептицизм, отвергающий философию, есть, однако же, своего рода философия („смеяться над философами, значит уже философствовать», – верно замечает Паскаль), и что, отвергая возможность философского познания, скептики, однако, же имеют определенный, положительный идеал знания, во имя которого только и могут отрицать существующее знание как несостоятельное пред этим идеалом; но, начертывая в своем уме идеалы совершенного знания, они тем самым уже философствуют.
Псевдо-эмпириками нашего времени она также может сказать, что, отрицая философию на словах, они тем не менее философствуют, как скоро затрагивают и решают вопросы, которые, по их собственному сознанию, не могут быть решены путем опыта и наблюдения. Когда материалист разсуждает о недоступной никакому наблюдению самосущей и вечной материи, об атомах, о происхождении вселенной, когда он начертывает самые смелые идеалы общественного устройства, никаких элементов для которых не дано в наличной действительности, что он делает, как не философствует? Он создает свою собственную философию и свою собственную метафизику, хотя бы и не называл их этим именем; его вражда против философии, – или чисто ребяческая вражда против слов: „философия, метафизика», – или вражда не против философии вообще, а против известного какого-либо философского миросозерцания.
Если же иметь в виду не ту или другую положительную систему философии, не тот или другой способ решения философских проблемой, а самое стремление разума изследовать и решать важнейшие вопросы знания и жизни, искони называемые философскими вопросами, то должно признаться, что и в настоящее время, при всем кажущемся охлаждении к философии как науки самостоятельной и систематической, человек философствует не меньше, как и в эпохи господства и процветания определенных философских систем и школ. Итак, даже не заходя преждевременно в область самой философии, чтобы на деле показать и возможность и законность ее существования, мы, на основании одних фактов ее исторической живучести, можем сказать, что философия существовала и существует, как особая и отличная от других область познания.
Если же теперь философия фактически существует, а особых предметов знания, по-видимому, для нее нет, так как вся область познаваемого поделена уже между различными науками, то не должны ли мы остановиться на втором нашем предположении, – именно: если философия существует как особая отрасль познания, то она отличается от других наук не предметами, а только особенным способом или приемом познания тех же предметов, которыми занимаются и другая науки. Таким образом право философии на самостоятельность будет заключаться не в особенности содержания, но лишь в особенности метода познания. На такой именно характер философии, по-видимому, дает указание и то обстоятельство, что обыкновенно она называется наукою умозрительною и противополагается наукам эмпирическим. Но выражения: умозрение, опыт, указывают не на содержание познания, а на способы его приобретения, на методы исследования.
На первый взгляд такое разграничение философии и других наук представляется очень определенным и ясным. Прежде всего, им легко отличается философское познание от религиозного. По содержанию, богословие и философия в важнейших своих частях и задачах, очевидно, совпадают; то и другая одинаково говорят нам о высочайшем начале бытия, – Боге и о других высших вопросах знания и жизни, имея в виду установить правильный взгляды на мир, на человека, на последние цели человеческого бытия и деятельности; разграничить их строго и точно по содержанию иногда довольно трудно. Но когда говорят нам, что философия учит о Боге, мире, человеке на основании начал разума, а богословие на основании Откровения, то отличие их представляется ясным.
Тот же способ различения, по-видимому, может быт приложен и к определению характеристических особенностей философии и наук эмпирических, положительных. Последние основываются на фактах и пользуются методом индуктивным; но мы можем представить себе (и философия действительно, представляет такие опыты) возможность или попытку познания тех же предметов, которыми занимаются науки эмпирическое, – природы и человека, путем чисто умозрительным, философским. Так, наприм., было в древности, когда те познания о природе, которыя теперь получаются путем индуктивным и потому бесспорно входят в область естествознания, составляли собственность философии и когда учение о природе носило умозрительный характер. Так и в новой философии мы встречаем опыты выведения законов природы и духа и объяснения процесса мировой и исторической жизни путем чисто рациональным из какого-либо абстрактного понятия или из чистого мышления, напр., в системах Шеллинга и Гегеля.
Но представленный нами способ отличения философии от прочих наук по методу познания, несмотря на кажущееся удобство его, при внимательном взгляде на дело оказывается недостаточным и далеко не обезпечивающим права нашей науки на самостоятельное существование. Прежде всего, невольно возникает вопрос: если философия отлична от прочих наук не по содержанию, а только по способу исследования этого содержания или методу, то какая будет необходимость и цель ее, если она станет только иначе познавать то, что своими способами познают и другие науки? Зачем два пути, чтобы идти к одной цели? И путь философии, по общему мнению более отвлеченный и трудный, чем путь опыта, к чему будет служить, если не приведет ни к чему новому, чего бы не могли открыть и другие, положительные науки своими способами?
Когда предполагаются два пути, ведущие к одной цели – познанию истины, то естественно возникает сравнение, который из них удобнее, проще и вернее ведет к этой цели. Но как скоро этою целью мы поставили простое, эмпирическое познание природы и человека, то сравнение сейчас же окажется не в пользу пути умозрительного, философского. Бесспорно, что теми познаниями о природы, о человеке, которыми так гордится наше время, мы обязаны не философии, а естествознанию и его индуктивному методу. Поэтому, если бы все право философии на самостоятельность опиралось на одном методе, то это право оказалось бы очень спорным. Всегда можно бы выставить на вид (что и делают позитивисты), что ее метод далеко не столь удовлетворителен для познания реального мира, как эмпирический, что поэтому он совершенно не нужен, по крайней мере в настоящее время, что он есть только первоначальный, детский способ познания природы, который теперь должен уступить свое место более зрелому, научному, позитивному, – что поэтому и философия в наше время не может иметь права научного бытия.
Если от познания природы и человека обратимся к познанию высочайшего начала той и другого, – Бога, то и здесь возникают те же недоумения относительно права философии на самостоятельность, если основанием этого права станем считать один только метод или способ познания. Если философия отличается от богословия только тем, что исследует то же содержание, но только на основании начал разума, рациональным способом, то рождается вопрос: для чего нужно и к чему ведет такое исследование, как скоро есть другой и более верный и надежный путь к познанию Бога и „вещей божественных» – путь религиозной веры и основанного на ней знания? В учении веры положительно и ясно решены все важнейшие вопросы, над решением которых напрасно трудятся лучше умы древнего и нового мира. Зачем же после этого искать еще истины на скользких и неверных путях человеческого умозрения, где заблудилось столько крепких умов? Зачем нужна философия?
Действительно, с одной стороны, история философии показывает, что построение философской системы чисто дедуктивным путем из какого-либо основного понятия, без всякой помощи анализа и опыта, не только оканчивается неудачею, но и на самом деле невозможно. Философская критика одного из наиболее последовательных опытов чисто дедуктивного построения философии (разумеем систему Гегеля) ясно показала, что это построение есть мнимое, а не действительное, что оно было бы невозможно без предположения опыта и основанных на нем понятий, что эти понятия постоянно вторгаются в диалектический процесс чистой мысли и не создаются им из ничего силою творческой мысли, а только заволакиваются искусственным туманом отвлеченности до неузнаваемости их действительного происхождения.
С другой стороны, и науки положительные не представляют собою одного набора фактов и сведения их под известные рубрики по их однородности; и они дают нам опыты открытия общих законов, управляющих фактами и объединения этих фактов не только по их простому сходству, совместности и современности, но и на основании высших требований и идей разума: на самом деле рациональный метод столько же необходим и также применяется в положительных науках, как и эмпирический в философских. Поэтому, при совместному употреблении того и другого метода в науках положительных и в философии, разграничение их по одному методу во многими случаях было бы крайне затруднительно.
В частности, что касается до разграничения философии и богословия, где этот принцип, по-видимому, находит наиболее удачное применение, то здесь заключается некоторое недоразумение. Философия и богословие действительно различаются между собою по своим источникам, который для первой есть разум, для последнего – вера; но что касается до метода познания, то он один и тот же как для богословия, так и для философии, – это метод рациональный. Учение о Боге, как скоро делается систематическим изложением истин веры, наукою, богословием, употребляет те же приемы познания, те же формы систематизации и аргументации, как и философия, и не может избежать их, если желает быть наукою.
Если теперь один метод познания не может обеспечить самостоятельности философии, но если, с другой стороны, не дает ей прав на такую самостоятельность, как мы видели, и особенность предметного содержания, так как все мыслимое содержание распределено между различными специальным науками, то, по-видимому, мы находимся в большом затруднении определить, чем же именно должна заниматься наша наука и в чем ее отличительный характер?
Так как признак метода для этого определения оказался непригодным, то остается одно: обратиться снова к содержанию познаваемого различными науками и внимательнее посмотреть, нет ли в этом содержании если не определенных предметов, то по крайней мере каких-либо частей или сторон в предметах, которых или не затрагивают другие науки, или не в силах удовлетворительно познать при своих научных средствах. Если, теперь, философия должна быть наукою самостоятельною, то самодеятельность ее должна выражаться не в том только, что она будет исследовать такое же содержание, но иначе, чем другие науки; но в том, что в тех же предметах она будет открывать и познавать какие-либо новые стороны, – нечто такое, о чем не могут дать точного понятия другие науки.
Но есть ли в предметах научного познания такие стороны? И если есть, то что нового и особенного может открыть философия в тех же предметах, которыми занимаются и другие науки?
Для ответа на этот вопрос, мы должны бы подвергнуть внимательному исследованию содержание отдельных наук и посмотреть, нет ли в каждой из них каких-либо элементов, разъяснения которых, однако же, не дают отдельные науки, каждая в своей специальной области. Такое разъяснение показало бы нам, что в каждой из них: а) есть понятия, и при том основные, которые обыкновенно принимаются без исследования, на веру, но которые тем не менее, по их принципиальному значению в науке, необходимо требуют рационального исследования и обоснования, чтобы наука могла быть наукою в точном и строгом смысле, то есть совокупностью познаний, основанных на началах вполне достоверных и доказанных. Таково, напр., понятие материи в химии, понятие силы, движения и закона в физике и механике, понятие пространства в математике, понятие жизни и органического начала в физиологии и пр. Таково, напр., общее предположение всех наук о достоверности нашего познания и о пригодности тех методов его, которыми пользуется каждая наука, в непосредственной уверенности, что она приводит к истине.
Далее, есть вопросы, которые невольно вызываются и навязываются каждому мыслящему уму при изучении каждой почти специальной науки, но на которые однако же наука или не дает ответа, или если и пытается дать, не выходя из своей специальной сферы, то, по самой узкости и односторонности этой сферы, может дать только односторонние и потому неверные ответы. Так, напр., физику невольно должен представиться вопрос: откуда первоначально произошли те самые механические законы природы, изучением которых он занимается? Мыслящий историк, при взгляде на широкий и бурный поток исторической жизни, на разнообразие сталкивающихся и борющихся мотивов и целей исторических деятелей, не может не спросить: где начало и конец этого потока, есть ли какой-либо разумный закон исторического движения, ведет ли оно к какой-либо разумной и высшей цели, или вся история есть не более как пустая игра случайно возникаюших и сменяющихся событий? Даже такая строго отвлеченная и свободная от всех „высших» вопросов наука, как математика, может предложить своему исследователю вопросы: откуда происходит то, что выведенные чисто отвлеченным путем и построенные a priori математические законы и формулы имеют однако же приложение к действительности, ею оправдываются, что и делает возможным применение этой науки к познанию природы и ее явлений?
Но подробный анализ содержания отдельных наук с целью показать, что в каждой из них есть вопросы, вовсе или недостаточно решаемые ими, и что существование этих вопросов предполагает возможность особой науки для их научного раскрытия, если бы и привело нас к решению нашего вопроса о содержании философии, то путем слишком продолжительным и утомительным. Мы надеемся найти путь более короткий и удобный, который приведет нас к той же цели. Достаточно будет, если, не анализируя содержания каждой науки в частности, мы обратим внимание на самое общее содержание и общую цель всех наук без исключения. Мы спросим: чего вообще ищут в подлежащих их исследованию предметах и явлениях все науки, чтобы в результате их исканий получилось знание?
Очевидно, что самое общее искомое в предметах для всех наук и знаний одно, – истина. Знать истину – цель каждой науки и не иная, конечно, должна быть цель и философии. Поэтому, чтобы узнать предметы философии мы должны теперь точнее рассмотреть, что такое искомая истина в предметах, с каких стороны она может быть рассматриваема и какие именно стороны ее принадлежат философии?
История мышления показывает, что нет ничего труднее точного решения этого вопроса. Разнообразие философских систем в их коренных принципах показывает, что и мнения наиболее, по-видимому, компетентных в решении этого вопроса умов далеко не согласны, даже диаметрально противоположны. То, что одни признавали абсолютно истинным бытием и единственно достойным предметом истинного знания (существо абсолютное и мир объектов сверхчувственных), другие, напротив, совершенно выключали из области истинного бытия и знания. При подобных коренных разногласиях, неудивительно возникновение сомнений в возможности самого познания истины.
Но подобного рода разногласия и сомнения могут касаться только содержания тех или других определенных понятий, принимаемых или не принимаемых за истинные, но не самых общих признаков истины, как таковой. Самый отчаянный скептик, не только не признающий ничего истинного в представляющихся его суду мнениях и убеждениях, но отрицающий самую возможность знать истину, однако же имет в своем уме некоторую норму или меру, прикладывая которую ко всем существующим в наличности понятиям и мнениям, считает их неистинными, как неподходящие под эту норму и марку. Иначе все его скептические возражения не имели бы цены ни для других, ни для него самого. Свое сомнение он почему-либо считает более согласным с истиною, чем противоположные мнения других, – именно он считает эти мнения неистинными или сомнительными потому, что они не соответствуют тем признакам знания, которые он признает необходимыми признаками истины.
Следовательно, есть какие-нибудь всеобщие и необходимые признаки истины, которых в сущности не может опровергнуть и самый скептик, отрицающий по-видимому истину. Если же есть признаки истины, то по ним можно угадать и существо самой истины, не смущаясь трудностью ответа на вопрос нами выставленный: что такое истина? Какие-же это признаки?
Первый, самый ясный, непосредственно представляющийся признак истины есть действительность. Истинно то, что действительно существует. Вымыслы, напр., фантазии, ложные факты и т. п., – все это не истина, потому что предметы, создаваемые нашим воображением или введенным в заблуждение рассудком, только представляются или кажутся нам сущими, а не реально существуют. Не только в обыкновенной жизни, но и в сфере научного познания некоторые так высоко ставят определением истины действительность, что считают последнюю самым критерием истины. Поэтому и наука должна заниматься только тем, что действительно существует, показывая, что и как существует. Всякая теория, как скоро она выходит из границы области реального, как скоро занимается понятиями отвлеченными, должна быть отвергнута, как нечто относящееся к области мечтаний и пустых умствований, лишенных характера истины.
Что действительность есть существенный признак истины, это вполне верно. Но что мы должны понимать под именем действительности, этот вопрос еще требует разъяснения, потому что, при более внимательном взгляде на дело, оказывается, что общее определение истины как действительности не так удовлетворительно для мышления, как может показаться на первый взгляды, благодаря его кажущейся простоте и ясности. Такое определение на самом деле и неопределенно и односторонне.
Оно неопределенно, потому что так называемые неистинные или обманчивые явления все же сами по себе составляют явления действительные и как таковыми ими имеет право заниматься наука, которой цель исследование истины. Напр., ложные теории, произведения поэзии, даже простые создания воображения, галлюцинации и пр., имеют свои причины, свои законы, которые и изучаются наукою. Эти явления так же действительны, так же в своем роде суть, как и всякие другие явления. Значит, их неистинность не есть то же, что недействительность; они неистинны не потому что не действительны, а потому что к ним иначе относится наше сознание, чем к другим явлениям; они неистинны потому, что мы, на основании законов познания, почитаем их неистинными.
Всякое явление само по себя действительно; не действительно, в смысле неистинно, можете быть только наше представление, или наша мысль о нем. Это уже показывает, что действительность и истина понятия вовсе не тожественные. Формула: истина есть действительность, – равнозначительна формуле: все, что ни существует, истинно; но такое понятие об истине было бы очевидно неистинным. Потому признавая действительность признаком истины, мы должны бы точнее определить, – какого именно рода действительность прилична истине.
Но определяя безусловно истину действительностью, мы не только, как сказали, даем о ней понятие неопределенное, но и одностороннее, потому и неверное. Действительно, не только не все то, что реально существует, потому и истинно, но и наоборот, не все истинное реально существует в том смысле, как обыкновенно понимают что-либо действительно существующим. Первое очевидно; в мире умственном реально существуют тысячи ложных мнений, предрассудков, которые хотя и имеют влияние на жизнь, но тем не менее неистинны; в жизни общественной мы встречаем много учреждений, обычаев, правил, о которых говорят, что они не истинны. И наоборот – всматриваясь ближе в то, что мы называем истинным, замечаем, что часто приписываем этот признак предметам, фактам, понятиям, требованиям, которые эмпирически, реально не существуют.
Так, например, в науке мы встречаем целую область познаний, в истине которых не сомневаемся, но которые не выражают собою никаких реальных объектов и суть простые создания мысли, – мы разумеем математику. Что истиннее и достовернее построений и вычислений математических? А между тем в природе может ничего не соответствовать этим построениям и тем рядам цифр, над которыми оперирует математика. То же и в жизни; бывают вполне истинные и справедливые требования, которые не выполняются; истинные мысли и идеи, которые не находят себе реального осуществления; мы часто говорим: эта мысль, этот план, проект верны, истинны, но не осуществимы. Еще более, – может быть истина в совершенно неистинных формах и представлениях; таковы, например, изящные и поэтические произведения, где вымышленные фантазиею образы выражают глубокие идеи, внутреннюю истину.
Все это показывает, что действительность есть одностороннее определение истины. Поэтому и наука, занимаясь действительностью только (принимая это слово в непосредственном, эмпирическом его значении), занималась бы одною лишь стороною истины. Эта сторона и составляет содержание наук эмпирических; но было бы очевидно несправедливо ограничивать область познания кругом только этого рода наук, именно по тому самому, что действительностью не исчерпывается истина; хотя действительность и может быть признаком истины, но не единственным, так как истина и действительность не есть вполне одно и то же.
Мы заметили, что сами по себе предметы могут быть названы только действительными; истинными или неистинными могут быть лишь наши мысли о них. Это по-видимому переносит царство истины из области действительного бытия в область нашего ума и дает ей чисто субъективное значение. На таком понимании истины основывается второе определение ее: истина есть согласие предметов с нашими понятиями о них. Мы говорим, например, это истинно добрый человек; это истинно полезное предприятие; это истинное событие. Очевидно, мы говорим это потому, что действительные явления здесь соответствуют тем понятиям, какие мы составили о добре, о пользе, об условиях достоверности события. Здесь истина представляется чем-то исключительно принадлежащим нашему только мышлению. О предметах самих по себе можно сказать только то, что они существуют; характер же истины или не истины они получают от нас; критерием истины является сам человек.
Такое понятие об истине, конечно, шире, чем предыдущее; под него подходит и такие истины, например, математические, эстетические, которым мы не найдем места в царстве истины, если будем определять ее действительностью. Но несмотря на это и оно также неопределенно и односторонне, как и первое. Оно неопределенно. У нас очевидно могут быть понятия истинные и ложные; поэтому понятно, что не одно только соответствие предмета с понятием о нем может быть названо истиною, но только соответствие предмета с истинным понятием о нем. Но чем же теперь определяется истина нашего понятия? Почему мы должны признать такое-то понятие истинным, а другое нет?
Само понятие как понятие не дает нам ответа на этот вопрос. Для своего оправдания оно требует какого-либо внешнего ручательства; понятие, чтобы быть верным судьею истины, само еще требует постороннего судью, который сказал бы, – истинно ли само оно. Где же этот судья? Истинное понятие, обыкновенно говорят, есть то, которое соответствует предмету; и так предмет делается судьею понятия. Но кто не заметит круга и несообразности в подобном определении отношения понятия к истине. Истина есть соответствие предмета нашему (разумеется истинному) понятию о нем, а истинное понятие есть то, которое соответствует предмету. Где же теперь критерий истины: в предмете или в понятии?
Мы уже сказали, что он не может заключаться только в предмете (или действительности); но он не может также заключаться и в одном понятии; поэтому представленное нами сейчас второе определение истины мы называем, как и первое, не только неопределенным, но и односторонним. Действительно, внутренняя верность понятия, как понятия, самому себе, – иначе сказать, верность мышления своим законам и формам, не есть еще ручательство истины его понятий, хотя и составляет одно из существенных ее условий. Логика говорит нам, что формальная только истина мышления, внутренняя его законосообразность, не может служить полною гарантией истины; логически мы можем составлять и ложные понятия, как скоро данный материал для них не истинен.
Все это показывает, что в одних формальных субъективных законах нашего познания мы не можем еще найти полной истины. Поэтому и та область знания, которая занимается раскрытием этих законов, хотя исследует одну из сторон истины, но не обнимает и не исчерпывает ее во всей глубине ея содержания. К этой области познания могут быть отнесены формальная логика и математика. Та и другая занимаются определением и выведением не зависящих от эмпирической действительности законов и форм нашего познания. Различие между ними лишь в том, что одна изучает данные a priori формальные законы и нормы природы мыслящей, другая – физической; математика есть не что иное, как логика природы. Будучи науками чисто рациональными, они ищут определений истины не в наличной действительности как науки эмпирические, но в самом разуме, в его понятиях. Но составляя в этом отношении противоположность наукам эмпирическим, они, тем не менее, по односторонности своего принципа, так же как и последние, не выражают собою полной идеи истины и заставляют поэтому нас искать нового, высшего определения ее, а вместе с тем и новой, высшей области познания.
Если, как мы сказали, согласие предмета с нашим понятием о нем не есть еще безусловный признак истины и потому критерия истины мы должны искать не в одном только понятии, но и вне его, то очевидно мы должны обратиться опять к самому предмету и посмотреть, не можем ли в нем самом найти той реальной истины, которая условливала бы истину как его самого, так и понятия о нем. Нет ли в нем самом такого признака, который бы делал предмет не только действительным, но и истинным? Если такой признак найдется, то согласие с ним эмпирической действительности придаст ей характер истины, которая в свою очередь может служить и критерием истины понятия. Поэтому, если мы назвали неверною формулу: истина есть согласие предмета с нашим понятием о нем, то не более ли будет верна другая, по-видимому, единственно возможная формула: истина есть согласие предмета с самим собою?
Истина есть согласие предмета с самим собою; такое положение на первый взгляд может показаться очень странным, парадоксальным. Как может что-нибудь согласоваться с самим собою? Не предполагает ли каждое согласие двух различных друг от друга, согласующихся предметов?
Конечно, вполне верно, что каждое согласие требует различий. Но нет никакой необходимости, чтобы эти различия выступали в виде двух противолежащих друг другу внешних объектов. Если мы найдем в каком-либо предмете две различные стороны, если эти стороны, хотя существенно соединены между собою для образования полного, целого предмета, но в то же время представляют и характеристические отличия, то мы будем иметь право спрашивать о согласии этих сторон, о согласии предмета с самим собою и не выходя за границы этого предмета.
Итак теперь вопросы в том: есть ли в предметах эти различные стороны, согласие которых могло бы оправдать выставленную нами формулу: истина есть согласие предмета с самим собою.
Итак, мы нашли возможность нового, более полного и всестороннего определения истины, истина есть согласие идеальной и феноменальной стороны предмета, совпадение того, чем должен быть предметы с тем, чем он есть или бывает. По отношению к каждому отдельному предмету, первую сторону мы назовем вообще идеею его, вторую – явлением, а согласие в нем идеи с явлением его объективною истиною или истинным его бытием. Такое определение истины мы вправе назвать более полным и всесторонним, чем предыдущие, в которых истина определялась то как действительность, то как понятие о действительности, присущее нашему уму. Действительность, как мы видели, говорит только о существовании предмета, а не об его истине или неистине; наше понятие, само по себе, может говорить только о своей формальной законообразности, как понятия (субъективная истина), но не о реальной истине вне нашего мыслящего духа. Объективная истина, как таковая, истинная, а не эмпирическая действительность могущая быть содержанием реально, а не субъективно только истинного понятия, как мы сказали, необходимо предполагает существование в предмете двух сторон: идеальной и феноменальной и согласие их между собою.
Но если теперь знание, наука должна быть точным отображением истины бытия в нашем мыслящем сознании, то она очевидно должна отображать эту истину во всей ее полноте и со всех сторон. Поэтому, как скоро мы указали новую сторону в понятии истины, – сторону идеальную, то вместе с тем признали и законность и необходимость новой области познания, выражающей эту сторону истины. Такое познание идеальной стороны предметов и отношения ее к эмпирической действительности и к субъективным законами и формам нашего познания, должны составлять естественное, необходимое дополнение двух указанных нами областей познания.
Без такого дополнения истина, которая составляет предметы науки вообще, лишилась бы одного из существенных и самых важных определений; потому что хотя и есть истина в явлениях эмпирической действительности и в формальных понятиях нашего рассудка, но в том и другом случае мы не находим еще полной истины. Вот почему и те знания, которые занимаются изучением действительности, только как действительности (науки опытные и эмпирические), также не могут окончательно удовлетворить ума, стремящегося к истине, как и те знания, которые, отрываясь от действительности, занимаются формами познания и понятиями, данными в рассудке (формальная логика и математика). Эти знания предполагают новое высшее познание, которое обняло бы истину в большей широте и глубине, чем сколько могут сделать указанные науки. Такого рода познание и есть познание философское, и науку, в которой оно выражается, мы называем философиею. Так как высшее определение истины мы формулировали как согласие идеи с действительностью, то и философию, научно выражающую этот момент истины, мы в самом общем смысле можем определить, как науку об идеях.
Чтобы раздельнее представить содержание философии, мы должны точнее определить характеристические черты того, что мы назвали идеею. Если философия, как мы сказали, выражает собою высшую сторону, высший момент в понятии истины, сторону, которой не касаются другие науки, то это, конечно, не значит, чтобы она отрицала те ее стороны, которые составляют предметы изучения других наук. Она находит только эти стороны не вполне исчерпывающими содержание полной истины и поэтому науку вообще, если бы она ограничилась изследованием только этих сторон (т. е. эмпирической и формальной), она вправе бы назвать только одностороннею, но никак не ложною или не имеющею характера истинной науки. Но признавая законность этих сторон и в силу этого истину эмпирического и математического познания, философия тем самым признает законность и тех признаков истины и истинного знания, которые лежат в их основе. Эти признаки, как мы видели, суть: действительность и формальная или логическая законосообразность.
Итак идея как специальный предмет философии, если она есть истина, должна, кроме других возможных признаков, заключать в себе признаки действительности и формальной законосообразности.
а) Идея есть действительность. Этою чертою мы прямо отстраняем то часто встречающееся понимание ее, по которому она признается чисто субъективным произведением нашего ума, противополагаемым действительной вещи. Термин идея не в одинаковом смысле употребляется и в философии, а в обыкновенном словоупотреблении им чаще всего обозначается именно противоположное тому, что мы соединили с этим словом. Идею часто отожествляют с идеалом, иногда с замыслом, с планом известного произведения, иногда просто с понятием, даже представлением об известном предмете; во всех этих случаях идея представляется чем-то существующим только в мысли, но не на самом деле.
Но неточность обычного словоупотребления не могла бы останавливать нашего внимания, если бы повода к такому именно пониманию идеи не заключалось, по-видимому, и в данном нами определении идеи. Идея, как мы сказали, есть то, чем должен быть предмет, соединение же в действительности того, чем должен быть предмет, с тем, что он есть в явлении, и составляет полную, реальную его истину. Но очевидно предмет не всегда бывает тем, чем он должен быть; можно даже сказать сильнее, – предмет никогда не бывает вполне тем, чем должен быть; иначе, – идея никогда вполне не осуществляется в действительном проявлении; предмет никогда не достигает идеального совершенства. Отсюда, не следует ли и в самом деле, что идея есть не реальность, а мысленное только представление совершенства предмета, – словом, что, вопреки нашему положению, идея не есть действительность?
Но дело не в том, вполне или не вполне осуществляется идея предмета в явлении, а в том, составляет ли она одно из существенных условий бытия предмета, известный элемент в самом этом бытии и потому сущее, действительное в предмете? Но на этот вопрос, окончательное решение которого должна дать сама философия в своем учении об истинно-сущем, мы уже на основании сказанного нами, можем отвечать утвердительно. Мы видим, что идея предмета есть один из существенных моментов в понятии цельной, реальной истины и истинного бытия. Что же касается до неполного осуществления предмета своей идеи, то это обстоятельство нисколько не говорит против ее действительности, а только о возможности большей или меньшей полноты выражения ее в бытии феноменальном.
Напротив, только большею или меньшею степенью осуществления ея в предмете определяется истина и действительность последнего. Так в природе различные частные видоизменения, даже искажения организма могут чрезвычайно разнообразить его; но не смотря на это, общий органический тип или идея данного рода существ должна оставаться и остается неизменною; приближением к этому типу или отклонением от него изменяется только совершенство организма. Животное, наприм., под влиянием местных условий, может быть больше и меньше, иметь все члены или лишиться некоторых, иметь тот или другой цвет и проч., но основной, органический тип его природы остается тем же; даже в органических уродствах всегда сохраняется, хотя в искаженном виде, тип данной породы; иначе животное уже не будет этим определенного рода животным, но иным. Так точно и человек, как бы ни уклонялся в своей жизни от своей нормы, всегда будет выражать собою идею человека; он может унизиться до животного, но не станет животным.
Итак, идея есть действительность, так как без нее невозможно действительное существование предметов, хотя очевидно не в том смысле, в каком обыкновенно называют действительными эмпирическое предметы в силу того только, что они постигаются или могут быт постигнуты внешними чувствами, – зрением, слухом, осязанием и пр. Присутствие идеальной основы чувственно являющегося нам бытия мы признаем нашим разумом, но не ощущаем эмпирически. В этом отношении, действительность идеи в отличие от эмпирической, мы можем назвать сверхопытною действительностью, а философию можем определить, как науку о бытии сверх опытном, сверхчувственном или метафизическом.
б) Второй предикат истины есть, как мы сказали, формальная законосообразность. Этот предикат носит более субективный характер, в отличие от первого, который мы определили как действительность. Эта сторона истины, как мы видели, дает основание и утверждает право существования наук математических и логики в ее формальном отношении. Философия, будучи наукою об истине, конечно, должна включать в себя и эту сторону, как один из своих моментов. Поэтому и идея, как содержание философии, должна быть не только действительностью, но и точным, логически состоятельным понятием ее. Но как там, в отношении к признаку действительности, идея хотя и оказалась имеющею этот признак, но не в том же смысле, как имеют его эмпирическое предметы, а в высшем, почему и названа нами сверхопытною действительностью; так и здесь, идея хотя и есть несомненно логически состоятельные понятие, но не в одном только формально-логическом отношении.
Такою она и должна быть по своей идее, принимая это определение, конечно, не в смысле какого-либо лестного отзыва о ней или превозношения ее пред прочими науками, а в том смысле, что она дает нам идею научного знания. Точнее ее можно бы назвать в этом значении не наукою наук, а наукою о научности наук, – о том, в чем должен состоять истинный научный характер как знания вообще, так и различных специальных отраслей его.
Проф. В.Д. Кудрявцев-Платонов
Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru
Застолби свой ник!
Источник — azbyka.ru
