<embed type="application/x-shockwave-flash" wmode="transparent" src="http://providenie.narod2.ru/providenie1.swf" height="186" width="186">
• Посм., ещё видео
Это была не просто некая тяга к французскому языку и культуре. Франция тогда абсолютно доминировала в Европе и представлялась своего рода «квинтэссенцией» Запада в сознании тогдашних русских западников. Французские языковые, культурные и идеологические модели рассматривались влиятельной частью тогдашней российской элиты как образец для подражания, как то, что необходимо во что бы то ни стало пересадить на русскую почву: от языка и моды, до политической идеологии и государственного устройства.
При этом российские галломаны, как правило, не осознавали, что основная угроза Российской империи исходила именно от Наполеоновской Франции, стремящейся к господству в Европе и агрессивно распространявшей своего рода модифицированный «глобальный проект», возникший в результате Великой французской революции.
Иначе говоря, это была одна из исторических форм русского западничества, выросшего на почве “чужебесия”, охватившего часть русских верхов в XVII веке. «Чужебесие – это бешеная любовь к чужим вещам и народам, чрезмерное, бешенное доверие к чужеземцам. Эта смертоносная чума (или поветрие) заразила весь наш народ … чужебесие многих наших правителей свело с ума и одурачило». Так писал во второй половине XVII в. в сторонник славянского единства (кстати, выступавший за присоединение Малороссии к Московской Руси) Юрий Крижанич. Уже тогда чужебесие приводило к тому, что иностранные интересы, обычаи, идеологии, культура оказывались для славян, в том числе и русских, более приоритетными, чем свои собственные.
Ситуация усугубилась с царствования Петра I. Его «страсть к иноземным диковинам» обернулась не только заимствованием бесспорно необходимых для России новаций (европейской науки, флота, армейской организации и т.д.), но и резким усилением роли иностранцев при русском дворе, утратой трезвого понимания национальных интересов России во внешней политике, которая оказалась на длительное время в значительной мере подчиненной интересам иностранных государств, беспрецедентным по масштабу закрепощением крестьянства, сломом религиозных и культурных традиций, а главное созданием влиятельного слоя образованных людей, считающих своей главной целью пересадку на русскую культурно-историческую почву европейской цивилизационной модели.
При этом они подчеркивали особую роль частных пансионов, создаваемых иностранцами, поскольку в них французское влияние проявлялось «еще более интенсивно», чем в государственных учреждениях. В пансионах добивались только настоящего французского выговора. Результат был печален: «Сатире и комедии легко было собирать обильную поживу с галломании. Сколько встречалось таких господ, и молодых и не молодых, которые не умели похристосоваться на родном языке! Существовали даже градоначальники, затруднявшиеся в объяснениях с подчиненными, которые не говорили по-французски».
Ближайшим последствием галломании стало плохое знание русского языка дворянами: «высшее общество, воспитанное на иностранной выдержке, говорило по-русски более самоучкою и знало его понаслышке; красоту и силу природного языка изучали у псарей, лакеев, кучеров, и надо отдать справедливость, что изученное таким путем красноречие знали в совершенстве». Галломания вела к распаду семейных связей и традиций: иностранные гувернеры и гувернантки делались «повелителями в семействе и тиранами детей, которые не смели жаловаться на дурное с ними обращение, не проговориться о пороках и дурном поведении своих наставников и наставниц. С другой стороны, воспитатели прикрывали пороки своих воспитанников, а очарованные родители только и твердили детям, что они во всем должны брать пример с французского экземпляра, и что все, чему он их научит, хорошо и сущая истина.
Таким образом, сложив с себя добровольно родительскую власть и отрекшись от воспитания своих детей, отцы и матери отдали их на произвол пришельцев, которые не стыдясь печатали в газетах объявления, что будут учить нас любви к отечеству, приверженности к вере и государю. Вместо этого они поселяли в семье полнейший разлад: внушали детям неуважение к родителям и, если не презрение, то полное равнодушие ко всему русскому и сочувствие ко всему иностранному».
Одним из последствий иностранного воспитания стало нравственное разложение русской дворянской молодежи. «Беглые и наглые француженки … открыли в этих вертепах постыдный торг честью русских женщин и русских девушек. Сколько сгубили тогда детей: в десять-двенадцать лет мальчики пили мертвую чашу и знали все проделки разврата».
В итоге в русской жизни появились доселе неслыханные новшества: «тайные развратные общества: в Москве – клуб адамистов, а в Петербурге – общество свиней». Подобная точка зрения подтверждается высказываниями современников: «Как пчелы налетают на дерево и облепляют все его ветви, так эмигранты набежали в Россию, набежали, нанесли и водворили у нас тысячи дотоле незнаемых нами предрассудков, разврата, бездельничества – словом, всего, что было скверного, гнусного и преступного во Франции».
В консервативном дискурсе воспитание, осуществляемое иностранцами, не без оснований воспринималось как орудие европейской политики для достижения «коварных, анти-русских целей». Галломании представлялась консервативно настроенным современникам тем идейным злом, в котором оказались как бы сфокусированы все угрозы, которые несла с собой Французская революция и наполеоновская агрессия. Более того, французское влияние порой рассматривалось ими как источник буквально всех бед России.
К примеру, в письме к Императору Александру I, датированном 1804 г., М.И. Антоновский утверждал: «Растление честнейших нравов, повреждение добрейших обычаев, развращение верховного начальства, ужаснейшая дороговизна в России, в сем обильнейшем во всех естественных произведениях самостоятельном государстве суть отпрыски скрытнейшего оных франков коварства, козней, крамол, устремленных от них к явному падению величества России, а с тем и к покорению ее игу своему, подобно недавно случившимся и продолжающимся в Европе от сих, по изречению великого Суворова, ветреных, сумасбродных, безбожных французишков».
Надлежало драться не только на полях битвы, но и воевать против нравов, предубеждений, малодушных привычек. Европа онаполеонилась. России, прижатой к своим степям предлежал вопрос: быть или не быть, то есть следовать за общим потоком и поглотиться в нем, или упорствовать до смерти или до победы?» Галломания постепенно начала становиться явлением неприемлемым не только для консерваторов, но и значительной части образованных людей того времени.
В ходе борьбы с галломанией постепенно возникла первоначальная программа русских консерваторов, сформулированная преимущественно Н.М. Карамзиным, А.С. Шишковым, Ф.В. Ростопчиным, С.Н. Глинкой. Они воспринимали либеральные проекты начала царствования Александра I как проявление все того же французского влияния, как пересаживание на русскую почву принципов Французской революции.
В своих воспоминаниях Шишков противопоставлял молодых реформаторов, окружавших императора, екатерининским вельможам, которые «должны были умолкнуть и уступить новому образу мыслей, новым понятиям, возникшим из хаоса чудовищной французской революции. Молодые наперсники Александровы, напыщенные самолюбием, не имея ни опытности, ни познаний, стали все прежние в России постановления, законы и обряды порицать, называть устарелыми и невежественными. Имена вольности и равенства, приемлемые в превратном и уродливом смысле, начали твориться пред младым царем».
Одна из причин, по которой ряд консерваторов приняли самое активное участие в устранении с политической арены либерального реформатора М.М. Сперанского, разрабатывающего конституционные реформы, заключалась в том, что он воспринимался ими как своего рода «агент влияния», центральная фигура ненавистной им либеральной «французской партии». Историк Н.К. Шильдер следующим образом описывает то, как восприняла консервативная часть русского общества опалу Сперанского в марте 1812 г. : ее «торжествовали как первую победу над французами. Таким образом, предначертанная цель была вполне достигнута и сопровождалась замечательным успехом; дух патриотизма и приверженности к правительству был пробужден и укреплен во всех сословиях, подготовляя ведение национальной войны, в которой видели спасение России».
Таким образом, консерваторы заблокировали реализацию масштабного конституционного либерального проекта, который на том этапе должен был реально ограничить самодержавие. И, как небезосновательно опасались консерваторы, одновременно существенно ослабить мощь России перед большой войной.
С началом войны с Наполеоном антифранцузские настроения достигли своего апогея: «Высшие классы нашего общества внезапно переродились; из французов и космополитов они вдруг превратились в русских. Дамы и светские кавалеры вдруг отказались от французского языка. Они начали говорить по-русски и с удивлением замечали, что говорить на родном языке для них легче и что русский язык совершенно удобен для употребления в гостиных. Французская мода также подверглась всеобщему гонению. Многие дамы поспешили нарядиться в сарафаны, кокошники и повязки; мужчины начали носить серые ополченские кафтаны. В Петербурге никто не хотел более слышать французских актеров; толпа встречала их неистовым свистом, криком, ругательствами и гнала их со сцены. Правительство поспешило закрыть французский театр».
Во многом благодаря усилиям консерваторов высший образованный слой вновь начал говорить на русском, а не французском языке. В полемике с галломанами русские консерваторы формулировали некоторые основные постулаты нарождавшегося русского консерватизма: недопустимость некритического подражательства западноевропейским образцам, ставка на собственные самобытные традиции: языковые, религиозные, политические, культурные; опора на патриотизм, включающий культивирование национального чувства и преданность традициям мощной государственности — самодержавной монархии. Показательна их предметная любовь к русской культурной традиции и русской истории, стремление сделать их опорой для консервативного мировоззрения, все они готовили «почву» для грядущего «золотого века» русской культуры.
Любопытно отметить, что, в условиях борьбы против наполеоновской Франции, некоторые западноевропейские консерваторы готовы были признать желательность, конструктивность и реалистичность некоторых существенных элементов программы русских консерваторов. В частности, барон Генрих-Фридрих-Карл фон Штейн писал в 1812 г., что, заимствуя в Европе «общеполезные знания и учреждения», Россия «должна была сохранить в то же время свои первоначальные нравы, образ жизни, одежду; она не должна была подкапывать и портить свою самобытность, изменяя все это. Ей не нужно было ни французской кухни, ни французской одежды, ни иностранного типа; она могла исключить из собственного все грубое, не отказываясь от всех его особенностей. Положение столицы России (т.е. Петербурга), пример правителей, естественная склонность нации к подражанию, способствовали усилению пристрастия к иностранным обычаям. И кого же избрали себе за образец русские? Самую изнеженную и испорченную нацию из всех европейских – французскую. Язык французов, их литература, их способ воспитания сделались господствующими в высших классах и имели самые гибельные последствия для нравственности и народного образования. Не пора ли …в виду этого последнего обстоятельства положить предел дальнейшему вторжению иностранного элемента, не следовало ли бы возвратиться к столь целесообразной и удобной национальной одежде, не следовало ли бы императорскому двору перенестись в Москву».
Таким образом, первоначальный вариант русского консерватизма явился непосредственной и очень острой реакцией на чужебесие и галломанию наиболее активной и влиятельной части правящего слоя и культурной элиты. Борьба с западничеством в начале XIX века стимулировало развитие русской национально-консервативной мысли. Как, впрочем, происходит и в наши дни.
Однако, после начала Французской революции в 1789 году де Местр становится одним из отцов европейского консерватизма, убеждённым защитником «старого порядка». В 1796 г. он издал принесшую ему европейскую известность книгу «Размышления о французской революции», ставшей классикой консервативной мысли.
В мае 1803 г. де Местр приехал в Петербург в качестве посланника сардинского короля. Именно в России были созданы некоторые основные его сочинения: «Санкт-Петербургские вечера» и «Петербургские письма». В интеллектуальной жизни русского общества начала XIX в. Жозеф де Местр сыграл исключительную роль, благодаря в том числе и его проповеди Россия приобрела репутацию мирового центра антиреволюционных идей.
Одной из главных причин появление на свет русского консерватизма была патриотическая реакция на галломанию, страсть к подражанию и заимствованию всего французского, не только языка, но и идей, привычек, мод и пр., которая, как лесной пожар, охватила дворянское общество в конце XVIII-начале XIX века. Жозеф де Местр ненавидел русскую галломанию не менее страстно, чем его русские консерваторы-современники: «У меня нет слов описать вам французское влияние в сей стране. Гений Франции оседлал гения России буквально так, как человек обуздывает лошадь». Этот факт расценивался им крайне негативно, поскольку «российская цивилизация по времени совпала с эпохой максимального развращения человеческого духа (имеется ввиду распространение идей Просвещения и Французская революция – А.М.), и множество обстоятельств <…> пришли в соединение и, так сказать, смешали русский народ с народом, который одновременно был самым ужасным орудием и самой жалкой жертвой этого развращения. <…> Ужасная литература XVIII века сразу, без какой-либо подготовки проникла в Россию, и на первых уроках французского языка, который услышало русское ухо, звучали слова богохульства».
В широком распространении галломании де Местр обвинял русских западников, начиная с Петра I. «Я ставлю в вину вашему Петру I величайший грех – неуважение к своей нации». Впрочем, с точки зрения консервативного сардинца у Петра были грехи и пострашнее: «Вообще же страна сия отдана иностранцам, и вырваться из их рук можно лишь посредством революции. Повинен в этом Петр, коего именуют великим, но который на самом деле был убийцей своей нации. Он не только презирал и оскорблял ее, но научил и ненавидеть самое себя. Отняв собственные обычаи, нравы, характер и религию, он отдал ее под иго чужеземных шарлатанов и сделал игрушкою нескончаемых перемен». Скорее всего, де Местр нарочито несколько сгущал краски, перенося на петровские реформы свою ненависть к протестантской Европе, на которую ориентировался Петр.
Де Местр провел в России четырнадцать лет, с 1803 по 1817 гг. и оказал существенное влияние на политику Министерства народного просвещения, резко критикуя российскую систему образования и воспитания, проникнутую духом галломании и примитивного подражательства западноевропейским образцам. Он усматривал крайнюю опасность для государства российского в существовании того интеллектуального слоя («малого народа», если использовать термин О. Кошена и И. Шафаревича), который возник в результате влияния модных западноевропейских идей. Полуобразованные дворяне-галломаны представляли по сути подрывной элемент, как минимум, преисполненный оппозиционного духа и воинствующего аморализма: «Умы их извращены и преисполнены гордыни, им родина опротивела, они вечно порицают правительство, преклоняются перед иностранными вкусами, модами и языками и готовы ниспровергнуть все то, что презирают, т.е. все на свете. Другое страшное последствие, вытекающее из этой научной мании, заключается в том, что правительство, нуждаясь для осуществления ее в профессорах, постоянно принуждено обращаться за ними в иностранные государства; а так как люди истинно-образованные и нравственные редко оставляют свое отечество, где их почитают и награждают, то одни только люди посредственные, и к тому же не только развратные, но и совершенно испорченные являются на Север предлагать за деньги свою мнимую ученость.
Особенно теперь Россия ежедневно покрывается этою пеною, которую выбрасывают на нее политические бури соседних стран. Перебежчики эти приносят сюда одну наглость и пороки. Не имея ни любви, ни уважения к стране, без связей домашних, гражданских или религиозных, они смеются над теми непрозорливыми русскими, которые поручают им все, что есть дорогого у них на свете, они спешат набрать довольно золота, чтобы привольно зажить в другом месте, и, обманув общественное мнение кое-какими публичными опытами, которые истинным судьям представляются жалкими образцами невежества, возвращаются на родину, чтобы издеваться над Россиею в дрянных книжонках, которые Россия еще покупает у этих же бездельников, – пожалуй, даже переводит <…>
Таким образом сюда попадает сор Европы, и несчастная Россия дорого платит сонмищу иностранцев, исключительно занятому ее порчею». Многое из того, что говорил на этот счёт де Местр, вполне могли бы повторить А.С. Шишков, Н.М. Карамзин и Ф.В. Ростопчин.
Определенное единство взглядов православных консерваторов и де Местра привело к тому, что он сознательно периодически искал контакты с «русской партией». Известно, что он посещал заседания шишковско-державинской «Беседы любителей русского слова» и бывал в знаменитом тверском салоне Великой княгини Екатерины Павловны – негласного лидера «русской партии» при дворе. Возможно, эти контакты были обусловлены необходимостью совместной борьбы с влиятельной «французской партией», лидером которой считался известный либеральный реформатор М.М. Сперанский, вынашивавший в то время проект конституционных реформ.
Свою оценку Сперанского де Местр высказал в письме к сардинскому королю Виктору Эммануилу I 28 августа (9 сентября) 1811 г. Главными обвинениями в адрес Сперанского были «низкое» социальное происхождение, шпионаж в пользу Франции, приверженность к конституции и принадлежность к масонам: «Это человек умный, великий труженик, превосходно владеющий пером; все сии качества совершенно бесспорны. Но он сын священника, что означает здесь принадлежность к последнему классу свободных людей, а именно оттуда и берутся, вполне естественно, внедрители всяких новшеств. Он сопровождал Императора в Эрфурт и там снюхался с Талейраном; кое-кто полагает, что он ведет с ним переписку. Все дела его управления пронизаны новомодными идеями, а паче всего – склонностью к конституционным законам<…> Должен признаться в крайнем своем недоверии к государственному секретарю <…> Ваше Величество не должен даже на мгновение сомневаться в существовании весьма влиятельной секты, которая уже давно поклялась низвергнуть все троны и с адской ловкостью использует для сего самих государей».
Еще в феврале 1812 г. ему было сделано предложение редактировать все официальные документы, публикуемые от царского имени, и также было передано 20 тысяч рублей от имени Императора на необходимые расходы «для подготовки и проведения своих замыслов». 5 марта канцлер Н.П. Румянцев объявил де Местру, что Император имеет на него виды в предстоящей войне, что он хотел бы его пригласить на русскую службу. и что он согласен послать фельдъегеря за семьей Местра.
В тот же день вечером Местр был на квартире у Н.А. Толстого, обер-гофмаршала, президента придворной конторы, который руководил придворной жизнью и церемониями во времена Александра I, и имел с ним разговор о предстоящей войне и вопросах командования.
Во время разговора в квартире тайно присутствовал царь. В конце беседы он заменил Толстого и переговорил с Местром предстоящей ему редакторской работе. По поводу всех сделанных ему предложений Местр, однако, твердо решил, что службы сардинского короля он не покинет. Об этом он объявил Румянцеву, не отказываясь в то же время от исполнения поручений Александра. В тот же день последовала давно решенная ссылка Сперанского, что было знамением радикальных изменений в русской политике, отказа от либеральных реформ и ставки на некоторые идеи консервативной «русской партии».
Поскольку де Местр отказался перейти на русскую службу, заявив Александру I, что долг перед сардинским королем не позволяет ему дать «подписку о неразглашении» той секретной информации, которую может принести ему новое положение, это привело, в конце концов, к охлаждению Александра в его отношениях к сардинскому посланнику. Фавор в статусе личного секретаря государя не продлился и четырех месяцев. Политическая роль де Местра в России была к тому времени в основном сыграна. 9 апреля 1812 г. произошло назначение одного из лидеров «русской партии» А.С. Шишкова государственным секретарем.
Политические и идейные новшества, внедряемые в Российской Империи после Отечественной войны 1812 г. и походов русской армии на Запад, в частности, религиозный эксперимент Александра I и министра духовных дел и народного просвещения князя А.Н. Голицына по созданию «общехристианского государства» по западноевропейским лекалам, почерпнутым из трактатов протестантских мистиков и масонов, привели к тому, что католическая версия консерватизма, развиваемая и отстаиваемая Ж. де Местром, оказалась абсолютно неприемлемой для самодержавной власти.
Ультрамонтаны в принципе не могли принять экуменизм и внецерковный мистицизм. Под тем предлогом, что миссионерская деятельность де Местра зашла слишком далеко и что среди петербургской аристократии многие обратились в католичество, иезуитам было приказано покинуть обе столицы, а де Местра выслали из Петербурга в мае 1817 г. за границу. В 1820 г. иезуиты окончательно были изгнаны из России. Через год после этого, в 1821 г., Жозеф де Местр скончался в Турине.
Фигура Рунича стала символом мракобесия и ставилась историками, принадлежавшим к «освободительной традиции» в один ряд с персонами ненавистных им А.А. Аракчеева, М.Л. Магницкого и архимандрита Фотия (Спасского). Исследования последних трех десятилетий «обелили» репутацию многих русских консерваторов. Однако, в случае с Руничем этого не произошло. Почему?
Обратимся к его биографии. Дмитрий Павлович родился в семье сенатора Рунича, гражданского губернатора Владимира. В молодости Дмитрий увлекался взглядами Вольтера и Руссо, но затем на становление его взглядов оказало влияние окружение его отца, который дружил с видными масонами А.Ф. Лабзиным и А.А. Плещеевым и одно время был в тесном контакте с московскими розенкрейцерами. В 1804 г. Рунич был посвящен в масонство в первой открытой в XIX в. русской масонской розенкрейцерской ложе «Умирающий сфинкс». В 1805 г. он был назначен помощником московского почт-директора Ф.П. Ключарева, занимающего высокое место в масонской иерархии, а в 1812 г. перед вступлением Наполеона в Москву, после высылки Ключарева Ф.В. Ростопчиным, занял пост директора Московского почтамта. В 1813 г.
Рунич был принят одним из директоров комитета Петербургского Библейского общества, в котором занимался распространением издаваемой обществом литературы масонского и пара-масонского толка. В 1818 г. Рунич, исходя из соображений карьеры, в письме, написанному по требованию А.Н. Голицына, министра духовных дел и народного просвещения, покровителя масонов и мистиков того времени, заявил: «Я масон, но не принадлежу ни к одной масонской ложе ни в Москве, ни в Петербурге».
В 1819 г. Рунич, войдя в окружение князя А.Н. Голицына, был назначен членом Главного правления училищ — своего рода «мозгового центра» Министерства духовных дел и народного просвещения. В 1821 г. он получил пост попечителя Петербургского учебного округа, сменив на этом посту С.С. Уварова, оказавшегося к тому времени чрезмерно «либеральным» по своим взглядам.
Наряду с М.Л. Магницким Рунич стал своего рода олицетворением консервативного курса по отношению к университетам. Среди мистиков, окружавших Голицына, Рунич был настроен, пожалуй, наиболее воинственно. Его видение мира определялось представлениями, бытовавшими среди правых масонов-консерваторов: «Злой дух тьмы носится над вселенною, силясь мрачными крылами своими заградить от смертных свет истинный, просвещающий и освещающий всякого человека в мире. Счастливым почту себя, если по слову одного почтенного соотечественника, вырву хотя одно перо из черного крыла противника Христова».
В 1820 году Рунич был исключен из масонского братства видным масоном Лабзиным. При этом он отказался от принадлежности к ложе, но не от своих масонских убеждений, верность которым он сохранил до конца своей жизни.
В представлениях Рунича о государстве, обществе, истории и религии отразились некоторые тенденции развития консервативного направления русского масонства. Мы уже писали, что часть масонов в царствование Александра I, принявших наследие екатерининского масонства, в первой четверти XIX в. эволюционировала от умеренного консерватизма А.Ф. Лабзина до «ультраконсерватизма» О.А. Поздеева и П.И. Голенищева- Кутузова.
Рунич называл демократию «нелепым порядком вещей», считая, что конституция, представительное правление и демократия не могут быть допущены в монархической стране: «Русский народ еще не вышел из детства. С ним еще нельзя говорить о свободе». Идеальной системой государственного устройства Рунич признавал самодержавную монархию: единовластие Богом избранного главы государства, законное преемственное престолонаследие и законодательство, данное Богом и сосредоточенное в руках правителя.
Следование общественной иерархии и подчинение установленному Божественным провидением порядку вещей является самым правильным и естественным: «Все люди родятся чтобы быть полезными членами обществ, к которым принадлежат, а не проводить драгоценную молодость в мечтаниях». Революция, считал он, это последствие деморализации и разврата народа, причины ее – неверие, вольнодумство и падение нравов. Рунич видел единственный выход в реформах, которые воспринимал как вынужденное средство для сохранения спокойствия и порядка.
Он придерживался идеи самобытности России, считая ее исторический путь несходным с европейским: ее исторические «происшествия нисколько не похожи на происшествия, волновавшие другие государства в Европе». Россия обречена на противоборство с Западом и Востоком. «Коренными свойствами» русского народа Рунич считал покорность религии, самодержавию и закону и его беспрекословное повиновение власти и семейный уклад.
Подчеркивая уникальность России и русского народа, Рунич считал Россию единственной носительницей «истинного христианства», «Православного Царства», от которой зависит возрождение человечества. Впрочем, Православие Рунич понимал, мягко говоря, весьма своеобразно.
К “истинному христианству”, заявлял Рунич, Россию должны были привести одновременно и масонство и православная церковь. Себя он причислял к некоему «православному масонству». Согласно Руничу, церковь – это симбиоз «наружной религии» и «внутренней церкви».
«Наружной религией» он, по масонской традиции, называл традиционную церковь, главная функция которой – поддержание в массах народа «безусловной покорности воле невидимого Божества», общественных связей и порядка. «Внутренняя церковь» — это масонские ложи.
Книга Куницына, утверждал Рунич, – это «сбор пагубных лжеумствований», которые ввел в моду Руссо. Они привели к Французской революции: «сличив последствия сего философизма во Франции с наукою, изложенною Куницыным, увидим только раскрытие ее и приложение к гражданскому порядку. Марат был не что иное как искренний и практический последователь сей науки».
Текст Куницына, с точки зрения Рунича, есть «пространный кодекс прав, присвояемых какому-то естественному человеку, и определений, совершенно противуположных учению Св. откровения». С точки зрения консервативно-религиозного миросозерцания, книга Куницына представлялась недопустимой: «Везде чистые начала какого-то непогрешимого разума признаются единственною законной поверкой побуждений и деяний человеческих. Здесь мирогражданство по существу своему почитается происходящим из тех же начал, на коих основано и самое право естественное.
Здесь утверждается, что нет истин самостоятельных, по которым бы определять возможно было понятие о добре и зле, о позволенном и непозволенном. Здесь говорится о каком-то внутреннем чувстве, похожем на совесть. Здесь утверждается, что совокупление людей для достижения общей цели не может иначе произойти, как через договор, ибо никто не имеет первоначального права принуждать других желать того, чего сам желаешь и действовать для целей, им назначенных. Здесь супружество почитается союзом между двумя лицами различного пола для исключительного сожития».
Большинство членов комитета Главного правления училищ одобрило мнение Рунича и книга Куницына была запрещена. Сам А.П. Куницын был уволен из университета. С этого момента правительство обратило внимание на преподавание естественного права, потребовав от всех высших учебных заведений, чтобы учебники и пособия по этой дисциплине соответствовали принципу уважения к религии и существующему порядку.
Ученый комитет начал рассматривать книги, издаваемые для учебных заведений, и давать по ним свои заключения. В итоге были запрещены такие учебники и учебные пособия как «История философских систем» А.И. Галича, «Начертание метафизики» А.С. Лубкина, учебники по логике П.Д. Лодия и И.И. Давыдова, «Курс всеобщей истории» Е.Ф. Зябловского и даже составленная Ф.И. Янковичем-де-Мириево «Книга об обязанностях человека и гражданина», в основу которой были положены наставления Екатерины II.
5 мая 1821 г. Рунич был назначен исполняющим обязанности попечителя Петербургского учебного округа. В течение 1821 – 1822 гг. по предложению Рунича в Петербургском университете применена была инструкция директору и ректору Казанского университета. В течение года ушло 11 человек, т.е. около трети преподавательского состава; в наибольшей мере пострадали историко-филологический и философско-юридический факультеты. В 1822 г. был приостановлен прием воспитанников, произошел «разбор» студентов «по способностям и нравственности и увольнение безденежных». Была исключена значительная часть казеннокоштных студентов на основании их якобы низкой нравственности.
29 августа 1821 г. Рунич потребовал от конференции Петербургского университета представить конспекты лекций «по нравственным, политическим и юридическим наукам». Это было началом масштабных гонений «на самых либеральных профессоров» университета, выдвиженцев прежнего попечителя, С.С. Уварова. От профессоров потребовали ответы на вопросы, которые должны были доказать принадлежность обвиняемых к «вредным и ложным учениям». В ходе ряда чрезвычайных собраний, которые происходили днем и ночью по 9 – 11 часов (!) 3 – 7 ноября 1821 года общее собрание университета признало, что в лекциях и трудах обвиняемых содержались положения, противоречащие курсу Министерства духовных дел и народного просвещения, например, о том, что разум противоречит вере.
Помимо этого, в них обнаружили отрицание Божественного происхождения верховной власти, утверждения, что источником власти является народ, что конституционная монархия превосходит самодержавие, отрицание сословных прав и привилегий дворянства и духовенства, словом, всё то, что составляло «ядро» тогдашнего либерального дискурса.
При этом Рунич явно перестарался. «Он положительно не давал им произнести ни одного слова в оправдание и осыпал их потоками самой площадной брани, обзывая их бунтовщиками, возмутителями, государственными изменниками, глумился в их присутствии над их собственноручными тетрадями лекций, называя их гадкими, мерзкими чтоб взять в руки, и к тому же смердящими, предлагая нюхать их, кому угодно, показывая со своей стороны отвращение от какого-то дурного в них запаха и зажимая нос.
Комитет министров, по рассмотрении дела, единогласно признал учение, заключающееся в представленных министром народного просвещения выписках из лекций профессоров «вредным». При этом комитет министров заявил, что необходимо на суде выслушать все оправдания обвиняемых, чтобы в случае их неудовлетворительности обратить на виновных всю строгость ответственности. Но единства по этому вопросу в комитете достигнуто не было. Против идеи уголовного суда над профессурой выступили совместно Н.С. Мордвинов, А.А. Аракчеев, А.С. Шишков.
Судьба Рунича была печальна, но закономерна. 25 июня1826 г. он был уволен от должностей попечителя Петербургского учебного округа и члена Главного правления училищ по обвинению в растрате казенных денег, допущенной при строительстве нового здания для университета и последние годы жил «почти в нищете».
Кажется, его одиозная репутация была им вполне заслужена.
В 1809 г. Стурдза поступил на дипломатическую службу. В 1815 г. он, вместе с российским министром иностранных дел Иоанном Каподистрией, греком-русофилом, в качестве секретаря последнего, уехал в Париж, а на Венском конгрессе, призванном определить судьбы Европы после разгрома Наполеона, выступил в роли переводчика.
В сентябре 1815 г. Стурдзе было поручено редактировать акт Священного союза, консервативного политического союза, заключенного по инициативе Александра I между Российской Империей, Австрией и Пруссией. Русский Император стремился не допустить новой революционной волны в Европе, пересоздать всю европейскую политическую систему на основе христианской этики, изжить национальный эгоизм, источник войн и разорения, и применить к политике мораль Евангелия. Идеологической основой Священного Союза должен был стать экуменический вариант христианства и протестантский мистицизм.
Стурдза в принципе не мог внести в проект каких-либо новых мыслей и ограничился лишь правкою некоторых выражений и редактированием проекта. С целью пропаганды идей Священного союза он написал на французском языке «Размышления об учении и духе Православной Церкви». Этот труд Государь принял благосклонно. Трактат Стурдзы стал первой за продолжительное время апологией Православия, написанной светским лицом. Стурдза полагал, что Православие может сочетаться с идеей Священного союза по причине необходимости объединить силы всех христиан для борьбы «неверием рационализма». Александр Скарлатович возлагал надежды на то, что Священный союз будет способствовать духовному возрождению Европы и стремился к тому, чтобы идеология Священного союза учитывала национальные русские особенности, в частности — специфику православной религии.
Стурдза доказывал в своем труде, что европейские монархи с конца Средневековья явно покровительствовали рационализму с тем, чтобы ослабить Католическую Церковь, что привело к возникновению Просвещения, к ужасам Французской революции и наполеоновских войн. Победа над Наполеоном была милостью Божией, но дух революции поселился в сердцах европейцев, отравленных поколениями безбожного образования. Спасение от «духа зла» Стурдза усматривал только в Православии, противопоставляя его католичеству и протестантизму. Большая часть «Размышлений об учении и духе Православной Церкви» была посвящена обоснованию того, что именно Православие осталось верным основам христианства, заложенным в первые века его существования, между тем как на Западе исказился дух христианского учения. Заявляя, что «независимость народов, свобода духа, успехи просвещения — совместимы с истинной религией», т.е. с Православием, — Стурдза советует заняться пропагандой Православия в разъедаемой религиозными распрями Германии. Европе, заключает он, необходимо полное духовно-политического обновление, которое и призван осуществить Священный союз.
«Платоном христианским» В. А. Жуковский назвал Стурдзу после прочтения этой книги. В письме к Д. П. Северину 3 декабря 1849 г. он писал: «Уже книга Стурдзы о нашей Церкви прочтена и с великим наслаждением: есть чудные страницы. Что если бы к этому благоуханному букету цветов, собранных на луге молодости, наш Платон христианский присоединил несколько лавровых веток с древа, осеняющего его старость? Вышла бы чудная книга, книга необходимая нашему веку. В наше время более, нежели в какое другое, надобно выставить несказанную святыню нашей Церкви на поклонение христианского мира: из нее должно выйти общее преобразование. И чья рука выше подымет ее знамя и чей голос звучнее прославит ее, как не рука и не голос Стурдзы!».
Александр Скарлатович в своих позднейших воспоминаниях о Н. М. Карамзине утверждал, что его книга «заслужила внимание и одобрение Николая Михайловича, хотя многое выходило в ней из круга тогдашних мыслей и убеждений его». «Размышления» произвели «заметное впечатление на родине и еще сильнейшее за границей». За границею трактат был переведен на немецкий, английский и греческий языки, удостоился благословения патриархов Константинопольского и Иерусалимского как «труд весьма полезный для христиан» православных, а у католиков эта книга подверглась «толстому опровержению» из-за ее анти-иезуитской направленности. Однако на русском языке книга тогда так и не вышла.
Взгляды А. С. Стурдзы в основном сложились к 1816 г. Он был противником идеологии Просвещения, будучи убежден в том, что как просвещенный абсолютизм, так и либерализм одинаково опасны для традиционно-монархического миропорядка, одинаково посягают на исторически сформировавшийся, Богом сотворенный миропорядок. Как и все консерваторы, Стурдза усматривал в религии и национальном характере главные опоры общества. Религия являлась для него главным источником нравственности и существенным аспектом национальной культуры. При этом Стурдза занимал жестко православную позицию. Понимая неизбежность перемен, он, тем не менее, был категорическим противником революционных ломок. Именно поэтому он осуждал чрезмерный радикализм преобразований Петра I. По мнению А. С. Стурдзы, Петр начал цивилизовывать Россию сверху, не заботясь о фундаменте: «Россия раньше увидела Академию наук, чем начальные школы, у нее флоты и дисциплинированные армии появились раньше, чем хотя бы один просвещенный гражданин или хотя бы один судья».
Кроме того, Петр с презрением относился к «нравам и обычаям народа, часто столь достойным нашего восхищения». Наконец, сама гибельная ошибка Петра I, по мысли А. С. Стурдзы, заключалась в подчинении Церкви государству: «…он ослабил церковь, унизив ее служителей.
Таким образом, разбив вазу, напрасно надеяться сохранить ценную жидкость, содержащуюся в ней». В итоге Православие не смогло «содействовать изменению нравов, распространению идей, так как существовал разрыв между умом и сердцем нации, между старыми чувствами и новыми условиями существования». Отсюда — все беды современной России.
Общественным идеалом для Стурдзы выступала самодержавная монархия, освященная Церковью, со строгой сословной иерархией и цензурой, охраняющей начала религии и нравственности.
По приглашению министра духовных дел и народного просвещения князя А. Н. Голицына, Стурдза с февраля 1818 г. стал принимать участие в совещаниях и деятельности Главного правления училищ. Он был также избран членом Ученого комитета, и в этом звании занимался составлением инструкций, проектов в области народного просвещения, а также пересмотром учебных книг.
Ученый комитет был своего рода «мозговым центром» «сугубого» министерства. Стурдза, активно выступавший в пользу распространения религиозного образования, был ключевой фигурой Министерства духовных дел и народного просвещения. «Наставление для руководства Ученого Комитета, учрежденного при Главном Правлении училищ», составленное им, стало документом, который, говоря современным языком, идеологически направлял всю работу Министерства духовных дел и народного просвещения. Главное правление училищ решило «утвердить инструкцию во всей ее силе, и правила, в ней заключающиеся, предоставить к точному исполнению».
Главная задача инструкции состояла в том, «чтобы народное воспитание <…> направить к истинной, высокой цели, к водворению в состав общества (в России) постоянного и спасительного согласия между верою, ведением и властию: или другими выражениями, между Христианским благочестием, просвещением умов, и существованием гражданским». Причем, что особенно важно подчеркнуть, сам Стурдза говорил не об «универсальном христианстве», а именно и только о Православии. Ученый комитет рекомендует лишь православные книги: «Точную и буквальную сообразность преподаваемого православного юношеству с Никейско-Цареградским символом веры, во всем, что касается Божества и Святой, Соборной и Апостольской нашей церкви <…> православное учение о всех заповедях Божиих и правилах церковных, без всякого произвольного истолкования, не обретаемого в утвержденных Церковию книгах, сколь бы впрочем сии толкования или применения ни были благовидны». Следует особо отметить, что наставление это было одобрено одним из самых выдающихся церковных деятелей той эпохи святителем Филаретом (Дроздовым), о чем сам А. С. Стурдза вспоминал впоследствии так: «Когда князь Голицын возложил на меня составить руководство ученому комитету для рассмотрения и введения учебных книг по всем отраслям науки, — я, написав свой проект, тотчас отправился в лавру, явился в келью Филарета и вместе с ним читал мое предначертание.
Он показался мне чрезвычайно довольным: взор его прояснился; но все-таки оставалось нечто загадочное во всем его существе». Знакомство Стурдзы с митрополитом Филаретом произошло двумя годами ранее, в 1816 г.: с тех пор как они заседали вместе в Императорском человеколюбивом обществе и Главном правлении училищ. Особенно сблизил их разбор рукописи книги Стурдзы «Размышления об учении и духе Православной Церкви». Одобрение митрополита Филарета не могло быть случайностью.
Десекуляризация образования, за которую выступали консерваторы, предполагала существенные ограничения в преподавании «просветительской» философии и естественного права, обосновывающих идеи рационализма, материализма и атеизма. Стурдза по этому поводу утверждал: «Философические книги о нравственности и началах общественной жизни, изощряя умы и возвышая сердца учащихся, не должны вмещать в себе ничего независимого от единого источника благих нравов: веры в Бога, Спасителя нашего; то есть, Комитет обязан допускать в преподавании токмо те книги о нравственной Философии и умозрительном Законодательстве, кои не отделяют нравственности от веры, кои не восписуют добродетелей и учреждений гражданских чуждому источнику; одним словом те, кои не противоречат практическому Христианству».
Таким образом, преподаванию философии изначально ставились весьма жесткие идейные рамки. Философия могла быть только христианской и никакой иной. Подобное отношение к философии было в целом характерно для консерваторов. По общему мнению, революция 1789 года была продуктом французской философии. В этом тогда не сомневались ни радикалы, ни либералы, ни консерваторы. В одном из писем 1815 г. Жозеф де Местр писал: «Ныне Европа угнетена и раздавлена бандою философистов без морали, без религии и даже без разума, набрасывающихся на любое понятие о субординации и стремящихся лишь к низвержению любой власти ради того, чтобы самим занять ее место, ибо по существу дела речь идет только об этом». Гонения на Церковь воспринимались как несомненное доказательство того, что революция — дело сатанинское. Это борьба не на жизнь, а на смерть между христианством и философией.
В 1818 г. большое влияние на активизацию деятельности консерваторов в области образования и цензуры оказали события в Германии: революционные студенческие волнения в германских университетах и смерть писателя Августа фон Коцебу, считавшегося немецкими либералами агентом русского правительства и убитого студентом Карлом Зандом. На совещании министров германских государств в Карлсбаде был принят целый ряд мер против университетских прав и свобод: ограничена автономия университетов, запрещены любые тайные общества в них, резко усилен надзор уполномоченных правительством чиновников над профессурой и студенчеством. Если профессор обвинялся в неблагонадежности по донесению этих чиновников, то он подлежал немедленному увольнению, причем никакое из германских государств не должно было предоставлять ему кафедры; исключенных студентов запрещалось принимать в другие университеты и т.д. Одновременно вводилась цензура для всех периодических изданий.
Инициатором всех мероприятий был министр иностранных дел Австрии Клеменс фон Меттерних, имеющий репутацию крайнего консерватора. Консервативный поворот в Германии сказался и на некоторых внутриполитических мероприятиях в России. Впрочем, и до событий в Германии политика в области просвещения и цензуры во всё большей степени приобретала консервативную направленность.
В 1818 г. Стурдза, считавшийся знатоком германского вопроса, принял участие в Карлсбадской конференции, на которой обсуждалось положение, вызванное студенческими беспорядками в университетах Пруссии, а затем — вновь в качестве эксперта по германскому вопросу — на Аахенском конгрессе Священного союза. Александр I дал Стурдзе поручение составить для участников конгресса особую записку, в которой давалась бы оценка событиям сложившейся предреволюционной ситуации в Германии.
Записка Аахенскому конгрессу первоначально была напечатана только для членов конгресса, в количестве 50 экземпляров, ее должны были раздать в обстановке строгой секретности. Но против воли конгресса и самого Стурдзы записка в конце 1818 г. попала в лондонскую «Times», а оттуда была перепечатана немецкими газетами.
Это голосование следует подчинить окончательному решению правительства, интересы коего несводимы к интересам отдельных людей». В противном случае всей Европе грозит распространение революционного движения, вылившегося в Германии в студенческие демонстрации. Хотя речь шла о германских университетах, меры, предлагаемые в записке, должны были осуществляться и в России, разумеется — с учетом ее специфики.
Большинство положений «Записки» А. С. Стурдзы были одобрены кабинетами Австрии и Пруссии. Иначе отнеслись к ней радикалы и либералы. Они не могли примириться с тем, что «иностранец вмешивается во внутреннее устройство Германии и является истолкователем ее нужд перед лицом европейского конгресса». В итоге инициатива Стурдзы невольно спровоцировала террористические акты против правительственных чиновников со стороны немецких студентов. Наиболее громким делом такого рода было убийство в марте 1819 г. студентом Зандом публично защищавшего идеи «Записки» Стурдзы Коцебу.
Сам Стурдза был вызван в апреле 1819 г. на дуэль двумя немецкими студентами, но отказался от участия в ней. Перенеся серьезную операцию на глазах, в апреле 1819 г. он покинул Германию, возвратился в Россию и уединился в семейном имении Устье. Миссия Стурдзы на Аахенском конгрессе Священного Союза, тем не менее, была высоко оценена Александром I: он был награжден орденом св. Владимира, одним из почетнейших русских орденов, вручаемых за заслуги и выслугу лет. В октябре 1819 г., на фоне поднявшейся в Западной Европе революционной волны, к Стурдзе был прислан адъютант с Императорским повелением — написать политический обзор 1819 года.
В огромной степени зависящий от климата и погоды земледелец ближе к Богу, он чувствует над собою «десницу Всевышнего», учится смирению, «страху Божию, покорности, младенческой вере и сыновнему упованию». Земледелец — естественный патриот: «В народах, обреченных землепашеству, любовь к отечеству неискоренима». Россия же, с точки зрения А. С. Стурдзы, являлась одной из тех стран, которые, будучи преимущественно земледельческими, «приняли на сцене мира венец первенства нравственного не подверженного быстрому увяданию и упадку, постигающему Коммерческие Государства». Стурдза считал, что промышленность и торговля необходимы там, где земледелие не может прокормить население; только в этом случае «верховная власть, соображая обстоятельства времени и места, должна прибегнуть к заведению мануфактур, к усилению мореплавания или к правильной, зрело обдуманной системе повременных переселений».
Подобного рода взгляды сходны с идеями физиократов, но это лишь внешнее сходство. Для физиократов земледелие является лишь ориентированным на рынок занятием. Для Стурдзы же и других консерваторов само существование деревенского уклада имело самодостаточное значение и органично вписывалось в систему консервативного образа мыслей и стиля жизни.
С точки зрения Стурдзы, для городской цивилизации характерны «туманная атмосфера условного бытия», «яростное, мятежное состязание и злопамятство», «пагубное забвение близости Божией», «которыми обыкновенно заражены бывают сословия высшие, живущие в волшебном кругу вымышленных утонченных потребностей».
Стурдза не жалел красок, чтобы описать «страдальческий образ жизни» «фабричного класса» в Англии, Франции, Голландии и Германии, который приводил его в «содрогание и ужас». Эти люди виделись ему физиологическими и нравственными вырожденцами, обреченными на телесную и духовную нищету, болезни и разврат. Стурдза утверждал, что «корень зла таится в самом образе жизни, в свойствах изысканной, вынужденной промышленности, в ложном, доныне господствующем убеждении, что торговая промышленность есть душа Государств».
В конце 1830-х гг. под влиянием ряда личных невзгод Стурдза вынашивает мысль о принятии монашеского пострига. С этого времени он пишет по преимуществу на религиозно-философские и церковные темы, ведет пропаганду православия, полемизирует с представителями других христианских конфессий, а также создает портреты-биографии своих современников: Н. В. Гоголя, Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, А. Н. Голицына, М.Л. Магницкого и др.
13 июня 1854 г. Стурдза скончался в Манзыре, своем имении недалеко от Одессы.
Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru
Застолби свой ник!
Источник — rusnasledie.info
