Предисловие
Наблюдение за журналистами
Плата за сохранение
Идеологический контроль
Репрессии 30-х
Сексотка Люба
Сексотка сообщала
Реабилитации не дождётесь
Список литературы
Примечания
Помочь, проекту "Провидѣніе"
Предисловие
Политика «великого перелома» с конца 1920-х гг. резко изменила облик советских газет и журналов, достаточно быстро приведённых к идеологическому однообразию.
По указанию парторганов пресса была обязана мгновенно откликаться на все хозяйственно-политические кампании, которые проводились государством с целью мобилизации общества на решение тех или иных поставленных задач. Огромное место в этих кампаниях занимал образ «врагов народа», действовавших тайно и явно, срывавших великие планы строителей нового общества.
Применительно к сибирскому региону как практики режима, направленные к насаждению конформистской модели поведения среди прессы, так и сопротивление многих журналистов внедрению этой модели изучены пока явно недостаточно.
Между тем документы властных структур позволяют увидеть разнообразие реакций журналистского сообщества на предлагаемые правила, причём даже в смертельно опасные для всякого инакомыслящего годы Большого террора.
Наблюдение за журналистами
Чекисты очень тщательно наблюдали за журналистами — идеологическими бойцами компартии, обязанными колебаться вместе с генеральной линией. Руководители органов прессы, в свою очередь, находились в контакте с ОГПУ-НКВД, в частности, пересылая чекистам идеологические вредные или прямо враждебные письма, включая анонимные, которые в большом числе поступали в газеты.
Например, в конце 1928 г. в редакцию барнаульской газеты «Красный Алтай» поступило анонимное протестующее письмо, подписанное «Социалист»: «В каждом номере любой нашей газеты только и читаешь погромные статьи — дави кулака, жми буржуя, бей попа…"[1]
Резкое ужесточение идеологической непримиримости вызвало истерическую и многолетнюю кампанию поиска всё новых противников из числа «социально чуждых» и «вражеских пособников», обставляемую ритуалами отмежевания от очередного вскрытого врага и унизительного покаяния причастных к политической слепоте, с 1937 г. именовавшейся, по сталинскому афоризму, «идиотской болезнью беспечностью».
Уже при разгроме сибирских «праволевацких оппортунистов» даже от не самых значимых фигур требовали обязательного покаяния. Так, в ноябре 1930 г. «Советская Сибирь» критиковала томскую газету «Красное знамя» за публикацию, «да еще на первой полосе (да к тому же крупным шрифтом) открытого письма (в стихах) сотрудника редакции П. Семынина «Своему бывшему другу, ныне предателю-двурушнику А.Л. Курсу».
Формально выступая против [бывшего редактора «Советской Сибири"] Курса в этом своем стихотворении[,] «открытом» письме[,] по сути дела, ясно обнаруживал, что сам он продолжает находиться в плену оппортунистически-курсовских литературно-газетных теорий.
Это вскоре и подтвердилось с полной очевидностью: Семынин открыто выступил на собрании ячейки в защиту оппортунистов фракционеров [Н. В.] Степанова и [А. А.] Панкрушина, за что и был исключен из комсомола» [Советская Сибирь, 1930. С. 3].
Поскольку журналисты были сравнительно информированными людьми, многие из них небеспрекословно приспосабливались к идеологическому и цензурному гнёту. Было сопротивление и принуждению делать редакции приютом для секретных работников ОГПУ.
В 1928 г. редактор газеты «Кузбасс» Н. Житловский на одном из совещаний чётко выразил отношение к использованию газеты для нужд политической полиции: «Как же работа с собкорами не будет слаба, когда наш платный сотрудник «Кузбасса» служит резидентом ГПУ и принимает сексотов ГПУ, что отрывает его от непосредственной работы». Житловского за расконспирирование тайного чекиста сняли с работы и объявили строгий партийный выговор [Кушникова и др., 1998. С. 19].
Плата за сохранение профессии
Неизбежной платой за сохранение профессии для любых, в том числе известных, имён был конформизм, выражавшийся в формах, шокирующих сегодняшнего читателя своей откровенностью. Многие творческие личности готовы были присоединиться к В. Маяковскому, который, выступая 25 марта 1930 г. на своем юбилейном вечере, сказал: «Почему я должен писать о любви Мани к Пете, а не рассматривать себя как часть того государственного органа, который строит жизнь?
Поэт тот, кто в нашей обостренной классовой борьбе
не гнушается никакой черной работой, и пишет агитки по любому хозяйственному вопросу
То, что мне велят, это правильно. Но я хочу так, чтобы мне велели!.. (Аплодисменты)».
Известнейший сибирский журналист В. Д. Вегман в сентябре 1930 г. на I съезде секции научных работников Западно-Сибирского края заявил: «Мы, коммунисты, считаем своим коммунистическим долгом обо всем, что… идет во вред Советской власти… немедленно об этом сообщать куда следует…» [Павлова, 2000. С. 37−38.].
На партийной чистке новосибирских писателей в 1934 г. прозвучали обращённые к писателям и журналистам руководящие требования «решительно изменить методы своей творческой работы, чтобы в действительности осуществлять авангардную роль на этом ответственном участке работы партии
повести решительную борьбу с самотеком в выборе писателями тем для творческой работы, безпощадно разоблачая и критикуя укоренившиеся вредные представления о том, что творческая работа писателя всецело зависит от «вдохновения"
" и не может быть уложена в какие-то строгие рамки[2].
У каждого заметного литератора были свои реакции на государственое удушение. Затравленный автор острых рассказов и очерков В. Я. Зазубрин был вынужден покинуть Сибирь. В. А. Итин оставил малоактуальную фантастику и ушёл в журналистику, воспевая большевиков — первопроходцев Северного морского пути.
До 1937 г. он был одним из ведущих руководителей новосибирской литературной жизни, постоянно консультируясь с видными чекистами по поводу лояльности и допустимости в печати того или иного литератора. Возможной попыткой спастись у новосибирского писателя М. А. Кравкова, бывшего видного эсера и деятеля колчаковской власти, был переезд в провинцию после кратковременного ареста в начале 1930-х гг.
Юный поэт и журналист А. П. Смердов дал во время следствия в 1936 г. необходимые показания, был быстро освобождён и с тех пор постоянно демонстрировал лояльность, восходя по номенклатурной лестнице и привлекаясь органами госбезопасностями к даче консультаций по «вредным» литературным произведениям, изымаемым у арестованных [3].
Одновременно с усилением нажима и чистками шло быстрое наращивание журналистских сил за счёт районных газет, изданий политотделов МТС и совхозов, в результате чего власть не всегда успевала должным образом проконтролировать облик новых изданий.
Также характерен долгоживущий феномен неподцензурной самодеятельной журналистики, как правило, молодёжной, а нередко и подростковой. В архивах то и дело встречаются сведения о выпуске студентами и старшеклассниками нелегальных, обычно рукописных изданий. Резкие публикации периодически проходили в такой малоизученной сфере, как стенная печать.
Так, в конце 1936 г. работники Томского горкома ВКП (б) с негодованием отмечали факт появления в стенгазете химического факультета индустриального института и провисевшей несколько дней иронической заметки «Талантливый педагог», где критиковался преподаватель общественных наук Иванов за эпитеты, употреблявшиеся им по адресу троцкистов: гадины, бешеные собаки, стая шакалов и т. п. [Власть и интеллигенция, 2004. С. 132].
Не только развитые читатели газет испытывали дискомфорт в связи с мертвящей идеологической заданностью советской прессы, росшей количественно, но деградировавшей морально и профессионально.
В малоизученной жизни как больших газет, так и множества крохотных коллективов районной и ведомственной прессы происходили неоднозначные процессы и, несмотря на видимую убогость формы и содержания, отнюдь не всегда наличествовало официозное единомыслие. Вынужденное двоемыслие работников печати, внутренние конфликты в связи с необходимостью выпускать погромные тексты в неряшливых агитационных газетках периодически вскрывались слежкой карательных структур.
Так, 8 июля 1937 г. по докладу начальника управления НКВД С. Н. Миронова Запсибкрайком принял особое постановление о «контрреволюционном литературном кружке» в Троицком районе (современный Алтайский край), организованном пятью годами ранее «праволевацкими уродами из контрреволюционного журнала «Настоящее”".
Группа молодёжи, в том числе комсомольской, сплотившаяся вокруг руководства районной газеты во главе с И. Ф. Сапруновым, обменивалась запрещённой литературой, сочиняла и записывала «антисоветский фольклор», вела «гнусные клеветнические разговоры против партии и советской власти» [Тепляков, 2009. С. 220].
Докладная записка инструктора отдела руководящих парторганов Западно-Сибирского крайкома ВКП (б) Казака называет участников этого кружка при газете «Сталинское знамя», организованного в конце 1931 г. писателями Н. А. Алексеевым и П. В. Гинцелем. Во главе кружка находились братья Сапруновы: Иван Федосеевич, к 1937 г. перебравшийся в «Железнодорожник Кузбасса», Александр, заведующий районной библиотекой, затем работавший в газете Больше-Реченской МТС «За большевистские колхозы», а с 1935 г. — сотрудник «Сельской правды», и Леонид — работник газеты «Рельсы Кузбасса» (ст. Топки). В кружок входили: И. И. Петров («Рельсы Кузбасса»), М. И. Прокудин — секретарь «Сталинского знамени», призванный в 1936 г. в РККА, А. А. Бессонов — секретарь «Сталинского знамени», Л. А. Максимов — заведующий отделом политучёбы Троицкого райкома ВЛКСМ, С. И. Тарасов — массовик колхоза, И. К. Варламов — житель с. Троицкое.
Помимо этих девятерых, входивших в состав кружка изначально, его позднее пополнили новый редактор «Сталинского знамени» П. А. Кочетков, а также Ф. Долматов, В. Горностаев, Кусов и Несговоров. После отъезда Ивана и Александра Сапруновых кружком руководили С. И. Тарасов и П. А. Кочетков. После снятия Кочеткова с редакторства за публикацию «контрреволюционных» фельетонов в руководстве кружком его заменил Анатолий Бессонов, якобы получавший «директивные указания» от троих братьев Сапруновых[4].
Члены кружка читали и разбирали изъятую к тому времени из обращения политическую и художественную литературу, писали на «антисоветские темы» стихи, куплеты, частушки, песни, зарисовки, рассказы и фельетоны. Сапруновы утверждали, что «мы не должны подпевать эпохе», что «писатель должен находиться вне времени и пространства». Кружковцам инкриминировалась клевета на вождей, политотделы МТС и совхозов, коллективизацию, стахановцев и Сталинскую конституцию.
Чекисты проворонили кружок, и о нём узнали с подачи партийных властей. У Тарасова при обыске была обнаружена «контрреволюционная литература», стенограмма выступления Троцкого и его же книга «О молодежи», Ветхий и Новый Завет, сочинения Бунина, Есенина и других авторов. У Бессонова изъяли три тетради «антисоветского фольклора и вульгарных анекдотов», ещё одну тетрадь «с контрреволюционными пошлостями», обнаруженную в его столе редактором «тов. Смелой», он успел уничтожить[5].
А. А. Бессонов, П. А. Кочетков, И. И. Петров и С. И. Тарасов были арестованы и осуждены на 8−10 лет заключения. Широкий состав кружка говорил о наличии заметных протестных настроений в общественно активной молодёжной среде.
О главных проблемах общества писать в прессе было невозможно.
Самым жёстким табу была окружена тема голода и репрессий первой половины 1930-х годов, когда сибирская деревня потеряла в результате бегства в города и голодной смертности полмиллиона человек. Как сообщал по линии спецорганов на Лубянку полпред ОГПУ по Восточно-Сибирскому краю И. П. Зирнис, весной 1933 г. иркутская учащаяся молодёжь была вынуждена добывать нетрадиционные продукты питания: «За последние две недели мы отмечаем, что студенты по ночам в одиночку и группами бьют кошек и собак, обращая себе на питание"[6].
Но у людей была острая потребность получать неподцензурную информацию, ради которой они по-настоящему рисковали. Например, бюро Татарского райкома ВКП (б) отмечало, что в местном отделении Госбанка «в 1935 г. …нашлись люди, которые ездили в Омск за получением контрреволюционных частушек и анекдотов"[7].
Однако один раз о том, что творилось в Сибири тех лет, можно было прочесть в газете — благодаря грубой промашке партийной печати, в нескольких словах точно охарактеризовавшей всё происходящее. 3 ноября 1933 г. краевая «Сельская правда» вышла с торжественной шапкой, приуроченной к октябрьской годовщине: «На земле, залитой кровью, создана новая колхозная жизнь».
За напечатание «Сельской правдой» невольной правды бюро Запсибкрайкома ВКП (б) постановило редактору Понурову дать выговор, а номер с заголовком, «имеющим контрреволюционную сущность» — изъять [Тепляков, 2009. С. 59].
Идеологический контроль
В связи с подобными эпизодами партийные и чекистские органы всемерно усиливали идеологический контроль, разыскивая крамолу даже в опечатках. Террор опечаток — вечный дамоклов меч советских газетно-журнальных работников, ибо в самых раболепных формулах и приветствиях одна единственная искажённая или пропущенная буква, нарушенный порядок слов, стилистическая погрешность переворачивали смысл сказанного прямо на противоположный.
Несмотря на все строгости, малограмотные газетные работники постоянно ошибались самыми дискредитирующими с точки зрения властей способами. Так, в газете «Красный Алтай» за год с небольшим прошёл целый ряд опечаток «контрреволюционного» характера.
Например, в апреле 1936 г. газета заявила, что советское правительство «как никакое другое правительство в мире не умеет ценить работу людей». 22 января 1937 г. стилистическая промашка дала такой результат: «Мы с чувством глубокой ненависти и презрения заслушали сообщение прокуратуры о раскрытии контрреволюционного антисоветского центра».
17 июня 1937 г. газета отметила, что «Красная армия
превратилась в самую сильную, крепкую и безспособную армию в мире». А приветствие папанинцев Сталину 25 июля 1937 г. в варианте «Красного Алтая» гласило: «Вы лично указали план и средства и низменно продолжаете поддерживать полярников руководством и вниманием"[8].
Но и в краевой «Советской Сибири» дела обстояли не лучше. 28 января 1937 г. в большей части тиража прошёл заголовок «Подлый (вместо «полный» — А. Т.) крах мерзких планов», а 24 июля 1937 г. полосы сверстали так, что если их посмотреть на просвет, то на фотопортрет А. И. Микояна (первая полоса) были направлены штыки осоавиахимовцев (вторая полоса).
Лишь в последнюю минуту это «вредительство» было замечено и устранено. Однако уже 18 июля газета опубликовала портрет наркома внутренних дел Ежова с якобы «свастикой на пуговице"[9].
Подобные эпизоды наблюдались повсеместно. Например, «Известия» 27 июня 1937 г. негодовали по поводу того, что передовица «Правды» от 22 мая «Защитники троцкистско-японо-германских шпионов и диверсантов» перепечатана в газете «Красноярский рабочий» с пропуском в заголовке слова «японо». Известинский автор восклицал: «Что это, как не услуга японским шпионам и диверсантам?»
Руководство Сибири в 30-е годы было одним из самых просталинских. Многолетний секретарь Запсибкрайкома ВКП (б) Р. И. Эйхе, арестованный в 1938 г., в письме Сталину из тюрьмы заверял, что он всё время работы в Сибири «решительно и беспощадно проводил линию партии» [Реабилитация, 2000. С. 327].
Региональные власти яростно преследовали и тех, кто сопротивлялся прославлению террора, и тех, кто по тем или иным причинам оказывался недостаточно бдительным. Редактор политотдельской газеты в Коченёвском зерносовхозе ЗСК К. Н. Соколов был решением бюро крайкома 28 сентября 1936 г. исключён из партии за «отказ печатать в газете приговор Военной Коллегии Верхсуда над контрреволюционной троцкистско-зиновьевской фашистской бандой"[10].
Будущий редактор «Алтайской правды» И. Портянкин 7 сентября 1936 г. сообщал в крайком, что выходившая в Сталинске «Большевистская сталь» во время процесса над группой Зиновьева и Каменева не опубликовала целых пять «наиболее политически острых передовых статей» из «Правды» — «Великий гнев великого народа», «Раздавить гадину», «Троцкий-Зиновьев-Каменев-Гестапо», «Взбесившихся собак надо расстрелять» и «Приговор суда — приговор народа».
Особо обращалось внимание, что в одной из передовиц «Большевистской стали» было «совершенно неуместно, не ко времени сказано: «Пролетариат не жаждет кровавой мести. Нет гуманнее народа, чем граждане СССР”. Эта фраза выглядит крайне неуместно, несмотря на то, что и до нее, и после нее идет речь о применении к банде убийц высшей меры наказания». Газета критиковалась Портянкиным и за то, что на смертный приговор зиновьевцам было напечатано всего пять одобрительных откликов, причём они оказались «не обобщены политически острыми заголовками, мобилизующими ненависть масс к троцкистско-зиновьевской банде», а в номерах за 18 и 20 августа слово «расстрел» упоминалось лишь трижды. В ответ Эйхе велел вызвать редактора в крайком и заслушать его объяснения на бюро[11].
Тогда же Портянкин разоблачил и редакторов газеты «Тайснейба», которые оказались способны испытывать чувство стыда за открытые призывы к убийствам. Его послание именовалось «Справкой о грубейших искажениях и извращениях, допущенных краевой латгальской газетой «Тайснейба» при переводах важнейших политических документов и статей…»
Например, в номере за 20 августа 1936 г. была перепечатана передовица «Правды» от 17 августа «Страна клеймит подлых убийц». Её первый абзац в подлиннике выглядел так: «Возмущение охватило народные массы, как только они узнали о преступлении кучки подлых убийц, возглавляемых изменниками нашей родины:
Троцким, Зиновьевым, Каменевым и другими. Уже самая измена этих выродков вызывает чувство гадливости у каждого честного человека». А «Тайснейба» в этом образчике политической публицистики пропустила эпитеты «кучки» и «выродков». Правдинский призыв: «Врагам народа, изменникам — трижды проклятым Зиновьеву, Каменеву и другим — никакой пощады!» в «Тайснейбе» буквально выхолостили, пропустив самые главные слова: «Врагам народа, изменникам — трижды проклятым…"[12] В 1937 г. газета была ликвидирована, а её издатели и авторы — уничтожены.
Репрессии 30-х годов
Репрессиям в 30-х годах подверглось множество работников печати. Журналист «Сиброста» В. П. Музыченко весной 1933 г. по обвинению в причастности к «белогвардейскому заговору» во главе с бывшим генералом В. Г. Болдыревым получил 5 лет лагерей. Характерным было дело 1936 г. против ряда молодых журналистов краевой комсомольской газеты «Большевистская смена» (А. А. Панкрушина, В. А. Зверева, В. И. Александрова, А. Р. Пугачёва, А. И. Смердова), обвинявшихся в антисоветской пропаганде [Папков, 2011. С. 180].
Диспут, проведённый Панкрушиным под нарочито провокационным названием «Был ли Хлебников фашистом», наглядно показывает, насколько острыми и интересными могли быть обсуждения необычных тем даже в середине 1930-х гг.
Чекисты отметили, что в своём выступлении на диспуте Панкрушин «протащил мысль» о том, что ВКП (б) не имеет особых заслуг перед Октябрьской революцией. Панкрушин признал, что пропагандировал «реакционно-антисоветского» Н. Заболоцкого, «пессимистов» О. Хайяма, Ф. Сологуба, В. Хлебникова, «расстрелянного Гумилева» и «буржуазного упадочного формалиста» Дж. Джойса, а также по идее комсомольца-поэта А.Р. Пугачева задумал писать киносценарий «Какова ценность человеческой жизни в период социалистического строительства"[13].
А. А. Панкрушин, В. А. Зверев и В. И. Александров были осуждены, но выжили. В 1936 г. во время следствия погиб патриарх советской сибирской журналистики В. Д. Вегман. Осуждённых в 1937—1938 гг. новосибирских литераторов А. А. Ансона, Г. А. Вяткина, В. А. Итина, И. Т. Гуля, М. А. Кравкова, А. Н. Огурцова (Андрея Кручину), Н. В. Степанова ждал расстрел. Репортеры «Советской Сибири» В. А. Язвинский и В. И. Мрачковский 21 октября 1938 г. были расстреляны как польские шпионы. Этот мартиролог далёк от полноты.
Вторая половина 30-х годов стала катастрофой для журналистов. Несмотря на преобладание успешно навязанной конформистской модели поведения, власть обрушила на них беспощадные репрессии.
Были истреблены целые творческие коллективы, прежде всего в связи с массовым террором против представителей нацменьшинств. Уже не было возможности представить существование в журналистике ярких политических фигур, подобных Н. И. Бухарину и Л. С. Сосновскому из «Известий» или сибиряку В. Д. Вегману. Но и среди толпы идеологически выдержанных солдат партии, «проваренных в чистках как соль», сохранялись настоящие журналисты, находившие актуальные темы, писавшие смело, защищавшие людей от чиновничьего произвола и оставившие добрую память. Изучение проявлений свободомыслия среди газетно-журнальных и издательских работников является интересной исследовательской задачей, призванной показать необходимую полноту, неоднозначность и стереоскопичность такой подконтрольной идеологической сферы, как советская журналистика сталинской поры.
Журналисты и власть Западной Сибири в 1930-е годы: конформизм и сопротивление
Впервые опубликовано в Вестнике НГУ. Серия: История, филология. 2013. Т. 12. Вып. 6: Журналистика. С. 30−35.
Сексотка Люба
Нравы губернских чекистов: по материалам судебного дела
История эта приключилась в Новониколаевске в 1922 году и сохранилась в материалах уголовного дела по обвинению трёх чекистов в служебных преступлениях. Главными действующими лицами этой судебной трагикомедии стали секретная сотрудница Новониколаевского губернского отдела ГПУ Серафима Нащик, начальник агентурного отделения этого же губотдела Иван Жабрев и его помощник Леонид Рубанов.
Работа чекистов по искоренению врагов невиданного в мире государства нового типа с самого начала опиралась на широчайшее использование агентуры. Всем коммунистам были даны строжайшие партийные указания сотрудничать с «органами».
Одной из боевых единиц невидимой армии сексотов стала 32-летняя партийка и скромная служащая Новониколаевской жилконторы Сима Нащик, проходившая в чекистских ведомостях как сексот (это сокращение, кстати, было официально принято в ГПУ, а презрительной кличкой секретных сотрудников в народе стало позже) Любовь Елистратова.
Помимо осведомления о положении на своём рабочем месте «Люба» ещё и выполняла особые задания по слежке за теми или иными подозрительными лицами. Не очень понятно, была ли она психически ущербной личностью, или просто мечтала сделать карьеру на своём тайном поприще — оба эти варианта, кстати, отнюдь не исключают друг друга. Но кашу в Новониколаевском губотделе, где и так хватало интриг и подсиживаний, она заварила изрядную
.
Чекистскими делами в Новониколаевске тогда заправляли полномочный представитель ГПУ по всей Сибири Иван Павлуновский и подчинявшийся ему глава губернского отдела ГПУ Алексей Николаев. Они-то и получили в начале 1922 года рапорты нашей героини, в которых утверждалось, что в недрах губотдела существует ни больше ни меньше как контрреволюционная эсеровская группировка, а руководят ей видные местные чекисты Жабрев, Рубанов и кое-кто ещё.
Мало того, они, помимо антисоветской работы, ещё и покровительствуют взяточникам
Встревоженные Павлуновский и Николаев распорядились донос как следует проверить. 30 июня член коллегии губревтрибунала С. Садковский, готовя дело к судебному заседанию, подвёл итоги предварительного расследования.
Официально в своей конторе Серафима Нащик занималась учётом жилой площади в городе.
Как известно, захолустный Новониколаевск, состоявший из нескольких десятков двухэтажных домов и многих тысяч деревянных однокомнатных лачуг, в одночасье был назначен столицей Сибирского края, и в него из Омска летом 1921 года переехала масса ответственных работников. Жилищный кризис достиг небывалой остроты.
Всех сколько-нибудь имущих домовладельцев принялись безжалостно уплотнять
Серафима Ивановна обходила частные квартиры на предмет выявления излишков жилплощади и, что не удивительно, часто получала заманчивые предложения от хозяев, не желавших подселения.
Сообщив о предлагаемых взятках Леониду Рубанову, она услышала от культурно озабоченного чекиста (учителя по прежней профессии) полное согласие на совместное повышение своего жизненного уровня: «
Хорошо, мы как раз идём в театр сегодня!»
В тот же день Серафима получила от граждан Девяткина и Черниковой два миллиона рублей, из которых половину отдала Рубанову. С Гурбановского, обитавшего на улице Кольцова, 71, она взяла миллион, с жителя Барнаульской улицы Шишкина — 2 пуда муки и пару фунтов мыла, а Сапронов (ул. Семипалатинская, 43) отделался четырьмя аршинами дефицитнейшего ситца. А вот с Пономарёва (Рабочая улица, 73)
Нащик планировала взять пять миллионов, «но не получила, по причинам, от нея не зависящим». Рубанов об этом сообщил своему начальнику Жабреву, который велел оставить всё как есть, поскольку считал Серафиму отличной негласной сотрудницей и хорошим товарищем, жившей к тому же бедно и неустроенно.
Получив задание от зампреда губчека Порфирия Новицкого проверить благонадёжность жены начальника секретного отдела Евреинова, Жабрев поручил Симе проследить за ней и дать сведения, как о «враждебной личности к Соввласти с целью подорвать авторитет Евреинова и занять его пост».
По предварительному заключению Садковского, все обвиняемые (Рубанову, помимо взяток, вменялось также в вину то, что он принимал своих сексотов на частной квартире и давал им задания в присутствии посторонних лиц) дали показания, «вполне согласованные с обстоятельствами данного дела».
В деле оказались подшиты многочисленные рапорты Серафимы, в первом из которых она 15 февраля сообщала, что посетила по заданию своего начальства дом по улице Александровской, 42, где представилась хозяйке дома сестрой одной несчастной дамочки, брошенной мужем-красавцем, который-де ушёл к живущей здесь Елизавете Юдаевой. Елизавета и была женой чекиста Евреинова, под которого подкапывался Жабрев.
Серафима легко разговорила хозяйку и услышанное подробно изложила в своём безграмотном донесении:
«Елизавета Юдаева девушка с высшим образованием, училась в университете, но вот при перевороте была арестована
и долго сидела в тюрьме здесь, в Новониколаевске, в настоящее время ея освободили под расписку без права выезда
Счастливая судьба улыбнулась ей, следователь, который вёл её дело, влюбился до потери сознания, бросил жену и ребёнка 11 лет, мальчика и зделал ей предложение
Елизавета Ивановна согласилась, это мне говорила пожилая дама, которая тут же живёт и знает Лизу очень хорошо.
Я спросила, неужели она приняла предложение каковато комуниста бездомного происхождения, так дама ехидно улыбнулась и сказала, (что) с этим уже не приходиться считаться
Жених её блондин, высокий, зовут Серёжа
ходит в дохе и кожаной фуражке, сейчас тоже в чека каким-то начальником
" На следующий день Нащик сообщила, что на Потанинской, 46 познакомилась с близкой родственницей Юдаевой, которая ей жаловалась, что «наша Лиза вышла замуж за одного из негодяев начальника Секретно оперативного отдела губчека за Евреинова» и «проклинала всю власть и ея обитателей».
Действительно, 26-летний (и поэтому вряд ли имевший 11-летнего сына) бывший телефонист Сергей Алексеевич Евреинов зарекомендовал себя первоклассным живодёром и в Симбирске, где в 1918 году «арестовывал симбирскую буржуазию как заложников», и в Алатыре, где занимался «обысками, арестами контрреволюционеров и, порой, расстрелами», и в Омске, где в 1920 году даже заболел «сильным нервным расстройством».
Один из коллег осенью 1921 года записал в характеристике, что: «Тов. Евреинов лично принимал участие и проявлял максимум энергии в раскрытии нескольких белогвардейских организаций. Сам лично расстреливал участников в количестве нескольких сотен человек.
Кто думает бросить тень сомнения на таких революционеров, тот враг Революции».
Неутомимая Серафима писала председателю губчека А. Николаеву, что Юдаева якобы собирается в Москву, и делала вывод: «Ясно что (она) член организации.
Я думаю проводить её до Москвы и там арестовать на вокзале, или же что другое
вот уже месяц я всё знаю и некому дать знать.
У меня во дворе уборная, в левой половине у потолка балка на этой балке будут лежать рапорты в конверте, вы будите посылать за ним в 11 ч. вечера и на это же место положите ответ от вас и ваши разпоряжения». На следующий день Серафима доносила уже на Рубанова и Жабрева как участников подпольной эсеровской организации, скрывающих, что приехавший в Новониколаевск В. Ожиганов — «бывший капитан контр. разведчик Колчака
известный разбойник», занимавшийся тем, что при белых «ездил догонять большевиков и убивал собственными руками».
Сексотка сообщала
Сексотка сообщала, что с приходом большевиков к власти она «немедленно поступила» на секретную службу в Особый отдел ВЧК 5-й армии в Красноярске, и «по данному мной материалу капитан разбойник Василий Михайлович Ожиганов был найден в городе Минусинске, где скрывался
арестован и препровождён в Красноярск». Но вскоре, дескать, сумел втереться в доверие, став сначала сексотом, а потом и начальником агентуры.
Последнее сомнительно, поскольку среди новониколаевских чекистов того времени Ожиганов не упоминается. Видимо, он всё же был резидентом, курировавшим группу агентуры, а не официальным работником ГПУ.
Ожиганова она встретила на конспиративной квартире, и он заявил «Любе» — дескать, я-то сумел спастись, а вот ты что будешь делать, когда белые вернутся?.. Так или иначе, Жабрев на паническое сообщение Серафимы о прошлом Ожиганова «халатно смеялся» и рекомендовал не волноваться из-за пустяков.
Вскоре Симу перевели жить в 3-комнатную конспиративную квартиру № 4 по улице Барнаульской 56, которая использовалась для явок с агентурой. Туда постоянно наезжали из Москвы, Петрограда, Красноярска и других городов негласные сотрудники, которые говорили пароль и потом жили на этой квартире, пока чекисты приискивали им другое место.
Для обслуживания «спецконтингента» выделялись деньги и продукты, а также домработница, которая, видимо, не только готовила, но и надзирала за сексотами. Сима жаловалась, что чекисты зачем-то заменили её старую прислугу («известную жену одного нашего секретного сотрудника») и хотят откомандировать «моего мужа, тоже секретного сотрудника, Булычёва
чтобы он мне не мешал».
Правда, за два месяца до описываемых событий Серафима оставила мужа и осталась одна с четырьмя детьми
Может быть, из-за этой семейной драмы она потеряла представление о реальности и решила, что явочная квартира организована для сборищ эсеровских заговорщиков во главе с Жабревым и Рубановым
.
Жабрев, поручивший Симе следить за Елизаветой Юдиной, подозревая, что «её выпустил Евреинов незаконно», неожиданно сам стал объектом слежки со стороны сумасбродной осведомительницы. Серафима докладывала начальству: «
Надо заметить, что на днях я сделалась любовницей Жабрева
ухаживая за мной он мне и доверил больше чем следует. (
)
Он, дурак, думает, что я правду влюблена в него
И вот я писала рапорта ложные не так как есть, так что девушку, которую я описала как контрреволюционерку не правда, и всё не правда, я сочинила чтобы угодить Жабреву
чтобы открыть дальше карты, я сказала и Жабреву и Рубанову, что всё наврала мол и боюсь, чтобы не открылось наружу, они смеялись и успокоили меня
выдали новые сапоги, до этого я
просила десять раз и писала, что хожу босиком, и всё отказывали, а тут сразу дали, попросила печь железную, тоже дали, хорошо теперь мне плотят
"
Касаясь собранных с домовладельцев подношений, Серафима убеждала начальников, что Жабрев распорядился считать их её премией и патетически восклицала: «Можно (ли) быть под начальством таких негодяев, я так работать не могу
Сек. сот. Люба».
Почему-то уже после своего признания в провокации она до самого ареста 7 марта 1922 года продолжала посылать наверх бредовые сообщения о «заговорщицкой» деятельности своих непосредственных начальников-чекистов. Может быть, Жабрев чем-то ей не угодил, и сексотка решила его посадить?
На суде Серафима подтвердила, что «близкие отношения с Жабревым были сделаны только потому, что я хотела открыть все контрреволюционные действия Жабрева и Рубанова».
Была ли она искренна, когда яростно отрицала любовь к Жабреву, из её сумбурных показаний неясно. Сам же чекист, естественно, категорически отрицал, что хотел подсидеть Евреинова. Вызванный как свидетель П. Новицкий подтвердил, что давал указание начальнику агентуры выяснить политическое лицо Юдаевой.
И Жабрев, и Рубанов утверждали, что разрешали Нащик брать взятки только для того, чтобы установить виновность расхитителя Сапронова, умалчивая, отчего же тогда Серафима брала деньги и товары у других домовладельцев и делилась ими с чекистами. Жабрев заявил, что скрыл дело о взяточничестве от начальства для того, чтобы решить его «домашним порядком».
Нащик упорно отрицала свою вину, утверждая, что хотела разоблачить контрреволюцию
В деле есть сведения, которые говорят о том, что взятки от Симы получали и некоторые другие чекисты. Когда это стало известно руководству, оно быстро упрятало во внутреннюю тюрьму и сексотку, и обоих её кураторов.
Следствие тянулось довольно долго. Обычно чекистов и сексотов судили ведомственным закрытым судом, но в этом случае почему-то передали дело в Новониколаевский губревтрибунал.
Реабилитации не дождётесь
Дело в нём слушалось 7 июля без участия обвинителя и защитника. Судьи не установили причастности Жабрева к попытке собрать компромат на Евреинова, и осудили его на четыре месяца заключения за попустительство взяткам. Правда, 30 ноября почему-то срок наказания ему был «снижен» до двух лет.
Документы в те годы оформлялись очень небрежно и неясно, четыре года или четыре месяца получил Жабрев. Сам он много лет спустя писал в автобиографии, что в 1923 году (вместо 1922-го) отсидел четыре месяца, хотя на самом деле пробыл в тюрьме как минимум вдвое дольше
.
Серафима получила за взятки и ложные доносы два года, а Рубанову отмерили год тюрьмы за участие во взяточничестве. Обоим запретили работать в органах ГПУ в течение пяти лет. Рубанова освободили 6 октября, семь месяцев спустя после ареста, Серафиму же выпустили 3 февраля 1923 года. Об их дальнейшей судьбе данных у меня нет.
А вот Иван Андреевич Жабрев в 1923 году был отправлен руководить «органами» в Черепаново — за сотню вёрст от Новониколаевска, где он, по собственному признанию, «пил и был замечен в грубостях», возможно, стараясь таким образом забыть коварную возлюбленную
Ссылка продолжалась недолго — уже год спустя 26-летнему сыщику поручили отдел контрразведки Новониколаевского губотдела ОГПУ, затем он успешно начальствовал в Омске, Бийске, Барнауле и Новосибирске.
Жабрев покинул Сибирь только в 1936 году, дослужившись до начальника секретно-политического отдела УНКВД Запсибкрая. Далее Жабрев «работал» в Курске и Москве, а в 1938 году руководил госбезопасностью Каменец-Подольской области на Украине.
В положенный срок орденоносца и депутата арестовали и за избыточное усердие в массовых репрессиях в феврале 1939 года расстреляли. Реабилитации он не дождался
Впервые опубликовано в «РОДИНА», 2000, № 9. С. 71−73.
Алексей Тепляков
Список литературы
1. Власть и интеллигенция в советской провинции (1933−1937 годы). Сборник документов/ Сост. С. А. Красильников, Л. И. Пыстина, Л. С. Пащенко. Новосибирск, 2004. 352 с.
2. Кушникова М., Сергиенко В., Тогулев В. Страницы истории города Кемерово. Книга вторая. Кемерово, 1998. 666 с.
3. Павлова И. В. В. Д. Вегман. Штрихи к портрету // Гуманитарные науки в Сибири. 2000. N 2. С. 35−40.
4. Папков С. Организация писателей Сибири и НКВД: погром 1936 года // Сибирские огни. 2011. N 2. С. 180−188.
5. Реабилитация: как это было. Документы Президиума ЦК КПСС и другие материалы. Том I. Март 1953 — февраль 1956. М., 2000. 503 с.
6. Советская Сибирь. 1930. 21 нояб.
7. Тепляков А. Г. Опричники Сталина. М., 2009. 432 с.
Примечания
[1] ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 852. Л. 468.
[2] ГАНО. Ф. П-76. Оп. Д. 531. Л. 8.
[3] Архив УФСБ НСО. Д. П-3745; Д. П-18812; РГАНИ. Ф. 6. Оп. 2. Д. 1706. Л. 29 об.
[4] АУФСБ по НСО. Д. П-10421. Т. 1. Л. 93. Л. 138−140.
[5] ГАНО. Ф. П-3. Оп. 1. Д. 840. Л. 53−54.
[6] ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 11. Д. 708. Л. 7.
[7] ГАНО. Ф. П-82. Оп. 1. Д. 251. Л. 176.
[8] ГАНО. Ф. П-3. Оп. 1. Д. 853. Л. 140.
[9] ГАНО. Ф. П-3. Оп. 1. Д. 862. Л. 12, 14.
[10] ГАНО. Ф. П-3. Оп. 10. Д. 98. Л. 118.
[11] ГАНО. Ф. П-3. Оп. 1. Д. 753. Л. 264−265.
[12] ГАНО. Ф. П-3. Оп. 1. Д. 753. Л. 267.
[13] Архив УФСБ НСО. Д. П-18812. Л. 2, 16, 34, 36.
