<embed type="application/x-shockwave-flash" wmode="transparent" src="http://providenie.narod2.ru/providenie1.swf" height="186" width="186">
• Посм., ещё видео
Патриарх Алексий I именовал Сталина "богодарованным Вождем" ("ЖМП". 1944. № 2, стр. 12), а священник М. Зернов со страниц официального патриархийного журнала назвал Сталина «идеалом людей» ("ЖМП". 1946. № 1, стр. 30). В Обращении Поместного Собора РПЦ 1945 г. к Правительству Союза ССР иерархи свидетельствовали, что «Собор выражает нашему Правительству свои искренние благодарные чувства», «усердно молит Господа... об умножении сил, здоровья и лет жизни нашему любимому Вождю... Иосифу Виссарионовичу Сталину» ("ЖМП". 1945. № 2, стр. 11).
Патриарх Алексий І от имени всей иерархии убеждал в письме к Сталину «глубокочтимого и дорогого Иосифа Виссарионовича... верить чувствам глубокой к Вам любви и благодарности, какими одушевлены все, отныне мною руководимые, церковные работники» ("ЖМП". 1944. №6, стр. 48).
Митрополит Николай (Ярушевич) в 1952 г. в своей речи на конференции всех церквей и религиозных объединений:
"Неприступной цитаделью міра возносится Советский Союз над мутными волнами взбаламученного океана. Наша цитадель выше Монбланов и Эверестов. На сторожевой башне ее безсменно стоит первый человек міра. Зорки очи его, крепка рука, указывающая людям дорогу жизни, мерно бьется его всеобъемлющее сердце, вобравшее в себя всю боль страждущих, исполненное спокойного, но неутомимого гнева к мучителям и великой любви к людям.
Он не даст обречь на новые муки человечество, им недавно спасенное... Слава Великому Сталину!" (Конференция всех церквей и религиозных объединений в СССР. Изд. МП. 1952, стр. 89).
Митрополит Вениамин (Федченков)
В богослужебных заметках, названных им «Сорокоуст на Родине»:
«Нужно молиться за власть. Кто молится, у того неизбежно отпадает недоброжелательство к тем, о ком он молится, даже может появиться доброе чувство к ним» (Литургия 5-я);
«Нужно просить у Господа дар любви к власти и даже просить о самой молитве за них. И это больше даст сил к любви, чем всякие наши желания и усилия...» (Лит. 18-я);
«Начал молиться Богу о даровании любви ко властям больше, чем прежде было. И удивительно: тотчас же в сердце начинает теплиться чувство» (Лит. 19-я);
«...Молиться о любви к власти... Это заповедь Божия! И счастье для души» (Лит. 21-я);
«К власти требуется не одна холодная лояльность, но и почитание, и даже любовь (при всяких условиях). Несомненно: иначе скрытая любовь» (Лит. 22-я).
«Я поминаю (и на проскомидии) и Иосифа Сталина, и Георгия Каткова, и нашего уполномоченного Никиту Смирнова, как заповедывал апостол (?!) и как требует этого сердце мое» (Лит. 32-я).
«Советская власть и ее прочность (помимо ее значения для Родины) имеет очень большое значение и для Церкви, и для Православия... Нужно и поэтому молиться за успехи нашей страны и власти» (Лит. 35-я);
«Много раз вспоминал с добрым чувством советскую власть и, в частности, Сталина» (Лит. 36-я)... «При близком сношении с ней она оказывается не только нужной, но и дружественной и даже помогает Церкви нашей... Власть эта полезна Церкви в міровом масштабе, и во вселенско- православном. Нужно поддерживать ее за одно это» ("К свету". № 13, стр. 79, 85-87, 92, 93, 95).
Патриарх Алексий І, за верное и продолжительное служение советскому режиму, получал: правительственные ЗИЛ, дачу, отдых в Крыму, круизы на комфортабельных пароходах, спецвагон для железнодорожного передвижения, продовольственное и медицинское спецобслуживание. До самого распада СССР Московская патриархия снабжалась деликатесами и алкоголем с кремлевской базы.
Все руководители сталинско-брежневской церковной иерархии награждались за заслуги в деле строительства коммунизма орденами, медалями и почетными грамотами, в том числе и от КГБ СССР. Патриарх Алексий I стал рекордсменом среди советских архиереев по орденам: 4 ордена Трудового Красного Знамени!» (Иеродиакон Феофан. Церковное лицо Патриарха Алексия II. Вертоград-Информ. 2000 г., № 4).
Патриарх Пимен в подобном Послании вещал: "Святая наша Поместная Церковь радуется... общей радостью и благословляет... - Союз Советских Социалистических Республик" ("ЖМП". 1973. № 1, стр. 2-3).
Митрополит Алексий (Ридигер) в 1966 г. в своей речи на конференции в Москве перед делегацией Германской евангелической церкви заявил, что «Иисус Христос считает Своими, то есть христианами, всех, кто верует в Него и Ему повинуются, ... а это больше, чем Православная Церковь» (Иеродиакон Феофан. Церковное лицо Патриарха Алексия II. Вертоград-Информ. 2000 г., № 4).
На Поместном Соборе РПЦ в 1971 г. митрополит Алексий (Ридигер) в своем докладе призвал православных христиан к деятельному участию в міровой революции: "Мы, - говорил он, - за преобразование социальных структур, угнетающих народы и не позволяющих им свободно развиваться, за преобразование, включающее, если потребуется, и революционные пути низвержения существующих режимов порабощения" ("ЖМП". 1971. № 7, стр. 61-62).
Патриарха Алексия ІІ перед раввинами г. Нью-Йорка (США) 13 ноября 1991 г.: «мы едины с иудеями, не отказываясь от христианства, не вопреки христианству, а во имя и в силу христианства, а иудеи едины с нами не вопреки иудейству, а во имя и в силу истинного иудейства. Мы потому отделены от иудеев, что мы еще не вполне христиане, а иудеи потому отделяются от нас, что они не вполне иудеи. Ибо полнота христианства обнимает собой и иудейство, а полнота иудейства есть христианство... Еврейский народ близок нам по вере.
Ваш закон — это наш закон, ваши пророки — это наши пророки». Патриарх призвал иудеев к совместному строительству «нового мирового порядка»: «совместными усилиями мы построим новое общество — демократическое, свободное, открытое, справедливое... где евреи жили бы уверенно и спокойно, в атмосфере дружбы, творческого сотрудничества и братства детей единого Бога — Отца всех, Бога отцов ваших и наших».
Собственно, это не иллюзия, если говорить только об отдельно взятых догматических основах православия. Да, одни решили, что то, что сохранил Сергий Страгородский (возможность легального богослужения), — это и есть Церковь. Другие, православные, так не решили. Тут проходит важный водораздел, который отделяет сергианство как ересь (ересь о Церкви) от православия как веры.
Но сергианство – это ведь не только ересь, и мало кто его сразу распознал именно в качестве ереси. Я бы посчитал таковыми лишь тех, кто разорвал общение с Сергием в первые месяцы после "Декларации" (как, например, управляющий Воронежской епархией епископ Алексий (Буй), прервавший общение с Сергием еще в январе 1928 года, прежде всякого "иосифлянства" и самого митрополита Иосифа), то есть не дожидаясь, пока Сергий совершит формально канонические преступления, а просто реагируя на фактический отказ Сергия от христианства.
Таких было очень немного, а большинство епископата, включая митрополита Иосифа Петроградского, разорвало с Сергием только после года его церковной политики, когда он сам себя отделил от Российской Церкви своими безумными указами о запрещениях других архиереев, не подчинившихся его буйству.
Поэтому важно видеть в сергианстве и другую его составляющую, которая, разумеется, много старше Сергия Страгородского, — составляющую церковно-каноническую. Сторонники Сергия, как, например, Иларион (Троицкий) в известном письме с Соловков, в оправдание его ссылались на синодальную практику, — когда тоже попирались каноны, "и ведь ничего — не отделялись".
Именно из-за инерции синодального периода стало возможным не только само сергианство, но и отсутствие иммунитета против него у епископата дореволюционного поставления, да и у значительной части епископов тихоновского поставления. Если не говорить о догматике, а только о церковно-правовом сознании и канонах, то изначально "сергианами" были все епископы Российской Церкви без исключения — хотя и в различной степени.
Во всяком случае, сергианское "каноническое" право вводилось в 1917 году почти без сопротивления, было принято консенсусом всех епископов, включая будущих противников Сергия, и лишь постепенно — в разном темпе и с разной степенью полноты — большинство епископов протрезвело.
Все епископы в отношении канонов о церковном управлении мыслили изначально одинаково и одинаково неправильно (только Михаил Новоселов, если он был уже епископом, мог составлять исключение, но, в любом случае, его епископство было тайным, и он смог проявить себя в делах церковного устроения лишь тогда, когда появилось из кого организовывать движение "иосифлян"). Просто некоторые епископы, а потом и большинство епископов, стали спохватываться, когда уже, что называется, "зашли слишком далеко".
Теперь подробнее о том, как это было.
Канонически допустимой была отмена патриаршества и замена его коллегиальным управлением епископов. Это не противоречило никаким правилам и принципам церковного устройства. Более того, эта идея была одобрена процедурой, близкой ко Вселенскому Собору: было получено (именно на нее, а не на синодальный строй) благословение восточных Патриархов. Письмо Петра I к восточным Патриархам, написанное Феофаном Прокоповичем, на которое был получен благоприятный ответ, было именно об этом, а не о том, чем на самом деле был синодальный строй. Апостольское правило 34-е о необходимости "знать" первого епископа относится к формированию церковных областей, которые совсем не подразумеваются совпадающими с границами государств.
Так, в самой Византии было изначально пять первенствующих епископов (патриархов), а потом четыре. Если верить, что это правило отражает какие-либо реальности доконстантиновской эпохи, то и подавно очевидно, что оно относится к каким-то прототипам византийских митрополий, но имеющим автокефальный статус.
Канонически допустимым было также создание общего органа управления, включающего коллегию епископов и государственного чиновника, — при условии, что речь шла о христианской империи, где власть представляла собой форму организации христианского народа. До падения российской монархии это условие выполнялось.
В юстиниановском законодательстве, признанном Церковью как часть церковного права, также предусматривались механизмы взаимодействия с гражданской властью в принятии значимых для нее церковных решений. Например, гражданские главы провинций отбирали кандидатуру, одну из трех представленных епископатом, на возведение в епископы.
Это была форма представительства церковного народа в деле поставления епископов, так как христианская империя предполагает, что государственные чиновники действуют в интересах православного народа, будучи сами его частью. Хорошо это выходило или плохо — вопрос отдельный, но, в любом случае, это не противоречило принципам церковного устройства или каким-либо канонам.
Все принципы синодального строя, кроме одного, также укладывались в эту парадигму. Но один не укладывался и уложиться не мог: это верховенство императора в качестве "крайнейшего судии сей коллегии" (Синода). Поставление епископов от имени государя императора, как это всегда указывалось в документах синодального периода, совершенно формально и недвусмысленно подпадало под правила о поставлении епископов от светских властей, за что как сам поставленный, так и поставившие его епископы подлежали извержению из сана (Апост. 30 и Седм. 3).
Однако это правила, в которых теоретически возможна икономия, так как они не касаются напрямую хранения чистоты веры. Икономия не ведет к оправданию подобных вещей (они продолжают считаться преступлениями, т.е. синодальный строй нельзя не считать преступным), но она принимает во внимание смягчающие обстоятельства, если таковые имеются, и на этом основании смягчает наказание или вовсе от него избавляет.
В случае синодального строя были серьезные основания принимать его по икономии, хотя и нельзя было бы осуждать тех, кто от синодальной Церкви отделился. Это притом что, надо подчеркнуть (вопреки некоторой части антисергианской литературы), православие государственной власти в синодальный период не является смягчающим обстоятельством, так как Седьмой Вселенский Собор в своем правиле 3 специально повторил апостольское правило для современной ему христианской империи.
Основания для принятия по икономии синодального строя были следующими.
Он пришел на смену еще худшему беззаконию – московскому патриаршеству. По отношению к каноническому патриаршеству тут общим было только название. В действительности идеология московского патриаршества, начиная, как минимум, с Филарета Романова, но особенно при Никоне подразумевала папизм: Патриарх был таким же начальником над епископами, как царь над боярами (аналогия тех времен).
В таком русле был переосмыслен и старый московский чин перевода епископа с кафедры на кафедру через новую епископскую хиротонию (разумеется, развившийся от невежества, но еще в XV веке). В XVII веке повторная епископская хиротония совершалась только при поставлении в Патриархи, и это понималось как возведение в высший, четвертый, чин священства. Для сравнения, в Византии учение о четвертом чине священства включалось в список ересей папизма (см. св. Нил Кавасила, О папе, XIV в.).
Эта "властная вертикаль" не подлежала уже реформе изнутри собственного бюрократического аппарата, и нужно было внешнее вмешательство народа церковного. В христианской империи это входило в обязанность государственной власти. Конечно, если бы Петр Великий мог уделять церковным делам столько же внимания, сколько и прочим делам государственной важности, то мы получили бы что-нибудь более каноничное, нежели синодальный строй.
Но по тем временам и это был существенный шаг вперед. Поэтому неудивительно, что Петра поддержали такие святые его времени, как Митрофан Воронежский и Иов (в схиме Иисус) Анзерский. Эти люди ничего не боялись, не были корыстно заинтересованы в петровских реформах, но просто понимали их важность, и соответственно влияли на Петра, который к ним прислушивался.
Попов было необходимо прижать, и, делая это, государственная власть действовала в интересах Церкви. (Тут характерно и изменение политики в отношении старообрядчества: Петр Великий отменил репрессивную политику Софьи и легализовал Выгу, а продолжательница его реформ Екатерина легализовала Рогожский поселок и, поживи она подольше, вероятно, легализовала бы старообрядчество полностью).
Да, синодальный режим Петра был режимом преступным. Но он был вдвое менее преступным, чем тот режим, который он отменил. Поэтому петровскую церковную реформу нужно оценивать по вектору — по тому, в какую сторону она была направлена. И это такое сильное основание для икономии, что сильнее и некуда. На мой взгляд, тут все однозначно.
Церковная администрация в допетровской Московии совершенно выродилась и не могла не уничтожать Церковь. Ей нужно было дать по рукам, и ее нужно было проконтролировать. Это обязан был сделать церковный народ. Во главе этого народа была обязана встать государственная власть, коль скоро эта власть была христианской.
Дальше надо было некоторые функции отдать от государственной власти народному представительству, и нужно было позаботиться о создании соответствующих демократических институтов, которые требуются церковным правом.
Государственная власть не стала этого делать, оставив все рычаги управления за собой (имея на деле право оставить за собой лишь большинство этих рычагов, но не все). Но в этом и единственное ее преступление — такое вот превышение необходимой самообороны (самообороны церковного народа от жадных попов). Она защитила православных людей не идеально, но уж как смогла.
Реформы Екатерины продолжали реформы Петра именно в духе церковной пользы. Она реализовала проект нестяжателей, отняв у Церкви земли, то есть источник ее экономической независимости. У Церкви должна быть другая независимость, за которой экономическая независимость следует автоматически, а если Церковь всерьез опирается на земельную собственность, то сама такая Церковь несерьезна.
Поэтому по сути Екатерина была тут права. Нестяжатели тоже в свое время говорили, что хотя церковная недвижимость канонами допускается, и многие святые ею владели безгрешно, в конкретных русских условиях этого допускать нельзя, так как иосифляне такого искушения не понесут. К сожалению, митрополит Ростовский Арсений Мацеевич этого не понимал.
И, к другому сожалению, Екатерина не понимала, что его протест против ее власти над Церковью — тоже совершенно правильный; она-то считала, что петровское законодательство обжалованию не подлежит. У каждого была своя правда в этой истории, поэтому и митрополит Арсений — исповедник.
Другая реформа Екатерины — фактическое упразднение монастырей. Читая Ломоносова о монашестве его времени, эту реформу нельзя не понять. И можно только сожалеть, что ей не сопутствовала какая-то реформа в пользу формирования истинного монашества. Сама-то Екатерина вообще ничего не знала о возможности существования такового. Но, как бы то ни было, о русских монастырях ее времени я бы особенно сожалеть не стал.
Поэтому Синодальный строй был преступлением — но с очень существенными смягчающими обстоятельствами. Определяя род этого преступления более точно, можно его назвать самоуправством: это когда другое преступление пресекается не теми способами и не теми лицами, которые должны это делать по закону.
Самоуправство было совершено формально светской властью, а по сути — церковным народом, который она представляла (так как светская власть в христианской империи — это форма организации церковного народа), и который не стал возражать всерьез против предпринятых ею мер.
Через пару недель из Синода и со своих кафедр выгнали (просто так: выгнали, да и все тут, по причинам неугодности светской власти) пару епископов, один из которых, Московский митрополит Макарий (Невский), стал возражать уже против легитимности подобного Синода вообще (проснулся, называется). Но его никто не слушал, а на Поместный Собор летом 1917 года, куда он попытался подать жалобу о своем деле, его даже не допустили поприсутствовать.
Конечно, можно сказать, что низложенные в 1917 году митрополиты Московский и Петербургский были неканонично поставлены по указу светских властей, а потому подлежали низложению (тогда уж не увольнению на покой, как это было с ними сделано, а лишению сана). Но то же самое нужно было бы сказать обо всех без исключения прочих епископах. Поэтому такое избирательное правосудие только для этих двоих — очевидное неправосудие.
Петербургский митрополит Питирим (Окнов) знал за собой достаточно грехов, чтобы не пытаться защищать свои права, но Макарий Московский имел заслуженную репутацию человека святой жизни и поэтому пытался отстаивать свои права на Московский престол, беззаконно захваченный будущим Патриархом Тихоном по выбору московского духовенства, предварительно запрещенного митрополитом Макарием в священнослужении (за отделение от него как от своего законного епископа).
Все прекрасно понимали, что сохранение синодального строя в условиях Временного правительства — это некоторый нонсенс, который не может быть оправдан практикой времен христианской империи; об этом много говорится в мемуарах Карташова (министра исповеданий Временного правительства).
Но все сознательно поступили в духе "революционной законности". В первых рядах революционеров – не только Сергий Страгородский (хотя он — самый первый; это лидер синодалов в 1917 году), но и новоизбранный митрополит Московский Тихон, а также прочие активисты, в частности, Антоний Храповицкий.
Таким образом, все епископы за единственным исключением Макария приняли подчинение Церкви неправославной власти. Тут даже неважно, что Временное правительство было сформировано еще в 1916 году в качестве масонской ложи (не был масоном только Милюков). Важно, что это правительство вполне откровенно позиционировало себя как светское и неправославное. Большевики тоже будут позиционировать себя как светскую власть, при которой существует свобода вероисповедания.
Какие тут канонические отличия от сергианства образца 1927 года? Почему в 1927 году Сергию нельзя было повторить установление того же точно строя управления, на который все епископы, за исключением одного, изгнанного со своей кафедры и с заседаний Собора, дали ему согласие еще в 1917 году?
Да, гэпэушник Тучков сильно проигрывал в морде лица по сравнению с первым обер-прокурором от Временного правительства князем Львовым (впоследствии секретарем обновленческого синода). Но каноническое-то различие тут в чем? Почему гэпэушник канонически хуже масона? Где об этом прочитать у святых отцов?
Сергий в 1927 году был логичен и последователен, а вся епископская оппозиция Сергию впала в логическое противоречие с самими собой. Неудивительно, что он смотрел на них, как на идиотов — даже как-то по-доброму и с жалостью.
Но тут был как раз тот случай, когда лучше впасть в противоречие с логикой и с самим собой, лишь бы только выпасть из преступной деятельности. Жаль, что никто из тех, кто пошел курсом Сергия в 1917 году, но встал к нему в оппозицию после 1927-го, не осознал публично своих ошибок, но уж лучше так, чем никак.
Впрочем, среди епископов дореволюционного поставления не нашлось ни одного, кто хотя бы и в 1927 году очнулся бы просто от сути сергианства, еще не видя ее практических последствий. Таких, как епископ Алексий (Буй), до революции в епископы не рукополагали. Массовый разрыв с Сергием пошел на другой волне.
Разумеется, эти указы были канонически ничтожными, а епископы, которым они были адресованы, даже не имели права их принимать, если бы и хотели. Последующие прещения Сергия этим епископам падали на голову ему самому и, в результате, сформировали сергианский раскол, в который Сергий загнал самого себя и своих присных. Это все ясно.
Но тут все ясно лишь до тех пор, пока мы соотносим действия Сергия с каноническим порядком. А в реальной обстановке того времени так почти никто не делал. Редкие исключения – это Михаил Новоселов (епископ Марк) и люди его духа, которые и смогли идейно возглавить сопротивление. Без них никакого иосифлянства бы не состоялось, так как епископы были совершенно растерянными, не исключая и самого митрополита Иосифа.
И даже хуже того: попытка самоорганизации епископов дореволюционного поставления вокруг Агафангела Ярославского закончилась еще хуже, чем если бы ее вовсе не было: Агафангел пошел в атаку и струсил на полпути, нанеся огромный моральный ущерб формировавшейся тогда Истинно-Православной Церкви.
Читая переписку иосифлян того времени, видишь, что мало что могло быть худшим, чем предательство Агафангела. Потому что дореволюционной штамповки архиереи (выражаясь библейски) были подобны трости, на которую если опереться, то она проткнет руку.
То же самое продолжалось с архиереями РПЦЗ. Эти люди испытывали иррациональный и панический страх, оказываясь в чистом поле без государственной бюрократии. Поэтому, забежавши куда-либо, они сами собой, под влиянием быстро развивающейся внутренней паники, доходили до готовности к переговорам о капитуляции.
(Специально для интересующихся: в службе Новомученикам и исповедникам Российским производства РПЦЗ 1981 года почитаются не только Агафангел Ярославский, но даже убежденный сергианин и учитель самого Сергия Арсений Новгородский; их, конечно, следует вымарывать, да и вообще эту службу в редакции РПЦЗ лучше не использовать).
Впрочем, таким иерархам, как Иосиф Петроградский, Димитрий Гдовский и Сергий Нарвский, следует отдать справедливость: они поняли, кого надо слушать и даже слушаться. Епископ и не обязан всегда и все понимать сам, но тогда он обязан понимать, кого ему слушать.
Итак, почему же даже те иерархи, которые лично были людьми верующими и смелыми, впадали так надолго в канонический ступор при виде указов Сергия, а когда начинали действовать, то редко действовали последовательно и четко? — Очевидно, потому, что Сергий делал что-то очень привычное по форме, и поэтому было трудно найтись, как ему возразить.
Действительно, Сергий действовал хоть и против церковного права, но в полном соответствии с той "революционной законностью", которая была санкционирована полным составом российского епископата в 1926 году, когда он точно так же без суда и следствия и не имея для этого никаких канонических полномочий запретил и отлучил "григорианцев", то есть последователей Григория (Яцковского), архиепископа Екатеринбургского. Да, цели Григория и Ко. были неправильными, но канонически статус их группировки был даже лучше, чем у группировки, возглавленной тогда же митрополитом Сергием Страгородским.
В декабре 1925 года Григорий возглавил группу епископов, которая попыталась перехватить церковную власть после ареста местоблюстителя патриаршего престола митрополита Петра. Чуть раньше в должность "заместителя местоблюстителя" (а что это такое? это по каким канонам бывает такая должность?) вступил митрополит Сергий, которого признали в этом качестве все епископы, кроме тех, что отделились с Григорием Яцковским.
Григориане отвергли завещательное распоряжение митрополита Петра, которое тот оставил на случай своего ареста, но они были в этом правы. Во-первых, епископ вообще не имеет права назначать себе преемника по завещанию: это запрещено 76 Апостольским правилом (завещание Патриарха Тихона не нарушало этого правила, т.к.
Патриарх был уполномочен Собором избрать себе преемника ввиду тяжелых обстоятельств, а этот преемник, будучи лишь местоблюстителем, а не Патриархом, был также одобрен фактическим Собором епископов, собравшихся на похороны Тихона; но митрополита Петра никакой Собор не уполномочивал избирать преемника, да и не бывает никаких преемников у местоблюстителей патриаршего престола, которые отнюдь не Патриархи).
Таким образом, само завещание митрополита Петра было каноническим преступлением, пусть и совершенным по неведению, и также было каноническим преступлением рассматривать его всерьез и пытаться исполнить, что и сделали тогда все тихоновские архиереи, кроме григориан. Если григориане этого не сделали, то их за это можно было бы похвалить.
Григориане также вышли из формального подчинения местоблюстителю митрополиту Петру, но они и не обязаны были ему подчиняться, так как местоблюститель — это просто административная должность с очень ограниченными полномочиями, которых нельзя исполнять из тюрьмы и ссылки. Церковные каноны не предусматривают никаких санкций за неподчинение местоблюстителю.
Местоблюститель существует лишь как организатор созыва Собора для избрания нового Патриарха, и никаких других прав у него нет. Если митрополит Петр перестал заниматься организацией нового Поместного Собора, то игру в местоблюстительство продолжать было нельзя. Нужно было вырабатывать хотя бы временный регламент существования церковной организации без Патриарха. Григориане сделали, на свой лад, именно это.
Другое дело, что за этим фасадом каноничности григориане скрывали свое собственное сергианство. Они сделали ровно то, что Сергий сделает через полтора года, — создали тихоновскую по происхождению Церковь, но в подчинении ГПУ. От них нужно было отделяться по тем же основаниям, по которым первые антисергиане, — вроде епископа Алексия (Буй), но не вроде митрополита Иосифа Петроградского — отделялись от Сергия.
Вскоре в ГПУ поняли ошибку: в разложении Церкви им нужно было делать ставки не на каноничность (это был у них неверный вывод после неудачи с обновленчеством), а на своеобразное — бюрократическое и нецерковное — понимание каноничности русскими архиереями. Поэтому уже в 1926 году, когда стало понятно, что из григорианства ничего серьезного не получится, они стали работать лично с Сергием. О дальнейшем все хорошо помнят.
Итогом стала григорианская по идеологии, но бюрократическая по происхождению сергианская лже-церковь. Она создавалась в соответствии со всеми "завещательными распоряжениями" и прочим мусором, произведенным тихоновскими архиереями, и была рассчитана на публику, которая не разбирается в канонах, но верит в бумажки с подписями начальства.
Все антиканоничные расправы, которые Сергий устраивал со своими противниками, прилетели к ним бумерангом от их собственного соучастия в расправах с григорианами. Да, григориане были церковными преступниками, и об этом нужно было свидетельствовать. Но при этом нужно было их обвинять в их настоящих преступлениях (вводя тот дискурс, который возникнет вскоре по отношению к сергианству), а не в тех мнимых преступлениях против церковной бюрократии, за которые их следовало бы похвалить. Беззаконная расправа над преступниками — тоже преступление, за которое может последовать наказание.
И, тем не менее: лучше так, чем никак. Хорошо, что большинство архиереев по состоянию на 1927 год ощутили хотя бы только на своей шкуре, что такое каноны, и что такое неканоничная расправа. Лучше поздно, чем никогда.
А сие все я написал, чтобы мы не ставили себе этих архиереев в пример, когда они заблуждались, и вообще не испытывали иллюзий по поводу их канонического сознания и сознательности. В частности, нужно помнить, что при жизни Патриарха Тихона еще никто не протрезвел от двойного синодально-революционного угара.
На протяжении многих лет он оказывал сопротивление давлению безбожной власти. Монахиня Магдалина (Некрасова), насельница Марфо-Мариинской обители милосердия, поделилась с нами своими воспоминаниями об этом выдающемся владыке, о его роли в соединении трех юрисдикций РПЦЗ, а также о своей непростой судьбе.
– Матушка, вы были знакомы с владыкой Николаем с детства, нам очень интересны ваши воспоминания…
– Спасибо большое, я рада вашему горячему интересу и отношению к личности владыки Николая. Да, владыка приезжал в Париж, где я родилась, жила и выросла, в 1945 году. Это было сразу после войны, мне к этому времени еще не исполнилось 12 лет. Конечно, это было давно, поэтому многие впечатления стерлись, но владыку я запомнила прекрасно!
– Детские впечатления ведь обычно очень яркие?
– Да, впечатления неизгладимые. Но впечатления обычно переживают, а как о них рассказать, чтобы их могли хотя бы отчасти пережить другие?.. Не знаю.
То, чем владыка Николай был для меня тогда, осталось и сейчас во мне, хотя мне уже вот 83 года. Я никогда ничего не забуду…
Вы спросили о впечатлениях, которые он оставил – это были впечатления от его приезда в Париж. Остальные впечатления – когда уже мы вместе с родителями вернулись в Россию и видели владыку на Родине. Мы приехали в СССР в 1947 году… Недавно было где-то опубликовано письмо Сталина, в котором говорилось, что бывшие эмигранты (если только они не участвовали в военных действиях на стороне немцев во время Второй мировой войны) могут совершенно спокойно возвращаться на Родину и никаких проблем у них не будет из-за того, что они попали за границу во время первой эмиграции. В общем, они могут не бояться…
– Расскажите немного о своей семье, о родителях. Как попали родители во Францию?
– Мой отец закончил Пажеский корпус в Петербурге, отчим также. Остальные члены нашей семьи закончили Пажеский корпус как раз во время революции.
Мой отец принадлежал к роду Некрасовых – он прямой потомок поэта Некрасова. Поскольку у того не было детей, он передал все свои права наследования своему старшему брату Федору, который был дедушкой моего отца.
– Речь идет о знаменитом поэте Н.А. Некрасове?
– Да, это тот самый Николай Алексеевич Некрасов, он мой прямой прапрадед.
– А мама?
– А моя мать – Мария Львовна Казем-Бек. Сейчас вышли в свет дневники, опубликованные моей прабабушкой.
– А А.Л. Казем-Бек, который работал в Отделе внешних церковных связей Московской Патриархии в 70-е годы?
– Это мамин брат Александр Львович, родной брат – их было только двое детей. Лев Александрович – это мой дедушка.
– Поскольку А.Л. Казем-Бек работал в ОВЦС, то, вероятно, он был и сотрудником владыки Николая (Ярушевича), поскольку владыка в те годы занимал пост председателя ОВЦС? Сам же Отдел в то время находился, если я не ошибаюсь, еще в Новодевичьем монастыре?
– Да, он его хорошо знал и очень любил. Но владыку и невозможно было не любить.
Теперь я расскажу о том, как владыка приезжал в Париж в 1945 году. Но сначала – о той церковной обстановке, которая сложилась к тому времени в русской эмиграции. И владыка был первым человеком (тем более церковным), который приехал из СССР или, как у нас говорили, «от большевиков», «из страны большевиков», в русскую эмиграцию.
И хотя я была еще маленькая, помню, что были такие враждебно относившиеся в Советскому Союзу люди, которые говорили: «Надо еще посмотреть, что у него под рясой – может быть, погоны?» Но никто ни в чем владыку упрекнуть не мог…
Одно могу сказать как свидетель: одного дня было достаточно, чтобы владыка Николай стал в эмиграции тем, кем он и был на самом деле – русским архиереем. Лед подозрений сразу растопился! Еще могли иметь какие-то подозрения люди, которые его не успели увидеть, но те, кто с ним встретился, оценили его по достоинству.
В Париже благодаря прессе и слухам произошло тогда такое волнение, такое возникло отношение к митрополиту Николаю, что передать невозможно!
У меня с детство было особенное, если можно так выразиться, религиозное рвение, которое, кстати, мама старалась из меня «выкорчевать». Но оно было очень сильным.
И слава Богу, что это было в дни нашего школьного отпуска, так что я просто вырвалась и не пропустила ни одного сказанного владыкой слова: я все время стояла перед ним и слушала каждое его слово! Владыка тоже не мог не обратить на меня внимания, спросил, как меня зовут, и я сказала ему свое имя.
И я причащалась именно в день исторического соединения наших эмигрантских церковных течений…
Почему-то об этом никто не пишет, во всяком случае, я нигде не встречала, но об этом событии хочется рассказать.
Русская Православная Церковь во Франции в то время разделялась на три юрисдикции. Главной была юрисдикция под управлением митрополита Евлогия, тем более он должен был перейти под омофор Вселенского Патриарха. Еще была группа под руководством митрополита Антония (Храповицкого), так называемые «карловчане». И – остаток, верный Русской Православной Церкви Московского Патриархата. Вот эти три юрисдикции.
Причем их члены, несмотря на то, что практически в большинстве были русскими, друг с другом очень враждовали, подчас ненавидели друг друга.
– Неужели это было среди членов эмиграции в такой степени?
– Ой, очень сильно! И когда владыка Николай приехал во Францию, он сразу увидел то, что происходило с нашей церковной жизнью внутри, так сказать.
И за две недели своего пребывания здесь он сумел оказать всем такую любовь, такое сумел выразить понимание того, что тут творится, выказать такое доверие русскому религиозному чувству, что через три недели все эти три «группировки» (несмотря на то, что «карловацкая» была очень твердой, нетерпимой) соединились! И произошел настоящий праздник (хотя это был конец августа), о котором сам владыка потом рассказывал со слезами! Но его со слезами и слушали все!..
Я написала об этом в своих воспоминаниях: действительно, народ рыдал, народ плакал, не мог сдержать своих слез… И Владыка тоже был очень взволнован…
Помню его слова: «Поймите, что вы – русские! И сейчас вы подтвердили это тем, что вы нашли вашу Мать-Церковь! Вы сейчас снова стали принадлежать Русской Православной Церкви, у вас нет другой!..»
На дворе был 1945 год, то есть прошло только поколение после революции… Люди, окружавшие владыку, помнили все отчетливо, они в мыслях были на Родине. Например, один из бывших там был некогда министром Государя, и таких было много… Многие помнили и самого Государя, и всю обстановку в оставленной России. Действительно, это были русские люди по крови, русские по духу.
Это было непередаваемое людское волнение, отовсюду раздавались крики: «Владыка, мы никогда не вернемся в Россию, но поцелуйте от нас родную землю!.. Земной поклон Русской Земле!..» Было очень большое волнение…
Даже те люди, кто уже родился в эмиграции (как я и мой брат, например), тоже были взволнованы, они тоже кричали: «Это наша Родина, это Россия!»
Вообще Россия – это было что-то святое, не только для эмигрантов, но и для нас, родившихся во Франции. Помню, как-то в детстве меня спросили, какие я знаю святые реки, я сказала: «Иордан и Волга». Потому что все святое связано было с именем России…
И это правда было так, это не носило такого выдуманного характера, это было глубоко.
Поэтому мы возвращались в 1947 году на Родину с большим духовным волнением, мы не боялись ареста, но, к сожалению, в то время в Советском Союзе происходили какие-то непонятные для меня политические процессы.
– Но ваша семья подверглась советским репрессиям?
– Да, моего отчима арестовали, дали 25 лет лагерей в Коми АССР, в Инте.
– Мама осталась с пятью детьми, из них я – самая большая. Но через полгода нас тоже сослали, не говоря куда. Это произошло ночью (как нам и говорили, такие вещи всегда происходят по ночам). Раздетых, нас посадили сначала на грузовик (несмотря на то, что это было в Тбилиси, все-таки был декабрь) и привезли на товарную станцию. Раздетых, голодных и холодных высадили из грузовика, какое-то время ожидали поезда, потом бросили в подошедший поезд. На все вопросы: «Куда? Куда мы едем?..», – был только один ответ: «Приедете – узнаете!»
В результате оказалось, что нас отправили в Южный Казахстан. Но не в тот Казахстан, где были города или селения, а в пустыни Южного Казахстана. Сбросили с грузовика в абсолютную пустыню, и грузовик уехал. Как мы выжили?! Может быть, в том числе, и по молитвам святителя Николая (Ярушевича).
В последний день его служения в Париже я посмела написать ему маленькое письмо, которое мне продиктовала моя тетя Толстая-Милославская. Она видела, что я вся горю этим, но не знаю, как написать. И она мне посоветовала написать: «Напиши, может быть, он тебе какую-то иконочку подарит на память…» И вот, помню, Владыка садится в машину, я стою рядом и протягиваю ему письмо. Он говорит: «Оленька, я просто очень сейчас занят: можно, я прочитаю это, когда приеду?» Но, наверное, он увидел огорчение у меня в глазах, потому что тут же сказал: «Нет, я сейчас прочитаю! Сейчас прочитаю».
Это было как раз за два дня до того большого праздника, о котором я сейчас рассказала: это было воссоединение всех трех юрисдикций! Какой это был праздник!.. И Владыка говорил такие слова: «Свое состояние сейчас я могу сравнить только с пасхальным состоянием. Мне хочется всем вам сказать: “Христос Воскресе!”»
И не успел он это произнести, как грянуло такое «Воистину Воскресе!», тысячеголосое… Все люди плакали, стояло рыдание, сам владыка часто останавливал свое слово, он тоже не мог говорить от слез… Все это было, это было историческое событие, но, к сожалению, я об этом нигде пока не читала в советской литературе, в Париже тоже не знаю, есть ли это…
Впечатление, которое оставил владыка после своего краткого пребывания в Париже, было непередаваемым! Он как бы явился матерью, которая собирает своих детей… Вы сказали о впечатлении – так вот, передать это впечатление нельзя, его нужно пережить!
Мне 83 года, прошло много-много лет с тех пор, уже почти никого не осталось из тех людей, кто это помнит, но я плачу и сейчас…
– Многие, кто лично знал Владыку Николая, отмечают и этот его дар – дар проповеди и дар слова. Дар сострадания и внимания к каждой человеческой личности. Огромный дар любви. Рассказывают, что владыка не уходил в алтарь, пока не помазал елеем всех, молившихся за всенощной: каждому он что-то говорил, на каждого смотрел, каждого отмечал своим вниманием. Для него не было общей массы, каждый был индивидуален.
Так получилось, что именно в этот исторический момент владыка Николай был послан Богом нашей Церкви…
– Думаю, самое главное, о чем вы сказали, Владыка действительно имел. У него на самом деле ярко был выражен дар сочувствия, сострадания, дар любви. И все это было в нем поразительным! Я ведь была 12-летней девчонкой, но он принимал мою записочку со всей серьезностью и любовью! Его любовь равно распространялась на всех, невзирая на лица. Любовь – это то, что его особенно выделяло среди многих и многих людей.
– Вы попали в ссылку, а сколько вы там пробыли? Когда вы вернулись опять к мирной жизни?
– Мы еще до Хрущева попали в ссылку, еще при Сталине. А вернулись, когда уже Хрущев освободил всех политзаключенных.
Вы затронули вопрос о Промысле Божием… Действительно, думаю, что промыслительно митрополит Николай жил в то время. Я на себе лично испытала действие Промысла Божия много-много раз, может быть, именно по молитвам владыки.
Когда нас освободили, я уже была в Ташкенте. Там был поразительный архиерей, владыка Ермоген (Голубев). Его отец был профессором богословия в Киеве, то есть он принадлежал не к новому духовенству советскому, которое не имело, как правило, духовных корней.
Почему я попала к нему? Потому что Ташкент территориально был совсем близко от места нашей ссылки. Если бы не это, мы бы все погибли в пустыне – это были сплошные пески и безлюдье… Я была старшая, мама мне сказала: «Если ты не доберешься до Москвы, мы все умрем!» Кстати, мой дедушка умер там с голоду. Мама меня всячески подталкивала пробраться в Москву.
И вот, без денег, без одежды, без каких-либо документов, – единственное, что у меня было при себе – письмо митрополита Николая, но, думаю, для советских властей оно было неубедительным! – был еще аттестат зрелости, который я получила по настоянию дедушки. Мне было уже тогда 17 лет.
– И вы добрались до Москвы?
– И я добралась до Москвы. Но это сплошные чудеса, как я добралась до Москвы… И вот, как только я приехала к владыке (он тогда принимал в Новодевичьем монастыре, в общей приемной) секретарь сразу сказал мне: «Девочка, тут архиереи ждут и не могут дождаться, потому что Владыка уезжает…» Были здесь и священники какие-то, настоятели разные… «А по какому ты делу?» – «Я по личному!» Но все-таки сказал: «Ну хорошо, я передам!» И вдруг он выходит и говорит мне: «Владыка сказал, что он вас примет, но только последней…» И все это опять было по Промыслу Божию, я уверена в этом!
Когда владыка меня принял, он обнял меня и сказал: «Олечка, ты совсем не изменилась, только выросла!»
– Неужели он вас вспомнил?
– Да! Потом говорит: «Но что ты сделала? Ведь у меня в кармане еще лежат билеты на вчерашний день в Сухуми (он всегда ездил отдыхать в Сухуми). Если бы у меня не было срочного дела в Кремле, то уже вчера я должен был быть в Сухуми! Он показал мне билеты и сказал: «Я еду завтра! А если бы я уехал уже, что бы ты делала?» И так смотрит на меня особенно. Я подумала: если бы ты знал, владыка, через какие муки я прошла, то понял бы, что мне была бы тогда уготована верная смерть!
И владыка нашел возможность не только помочь мне вернуться домой, он написал еще и маме (у меня сохранились все его письма и телеграммы, а также денежные переводы).
Потом он сказал, что поговорит с одним из помощников в правительстве по моему делу…
Я уже спустя годы где-то читала или слышала о том, что когда митрополит Николай призывал эмигрантов не боясь возвращаться на Родину, он был искренен. Правда, он все время как бы тормозил их порыв приехать в Советский Союз. Он говорил так: «Родина вас ждет, Родина вас примет, приезжайте домой! Но только подождите, дайте возможность России зализать раны войны!» Ведь это был 1945 год, понимаете? И мы долго думали, что он именно это вкладывал в свои слова, совершенно искренне. А потом поняли, что это было иносказательно: «Еще не время, подождите, вы еще не в безопасности!» И действительно, очень многие из тех, кто тогда приехал на Родину, попали и в ссылки, и в лагеря, и так далее.
Он дал мне деньги на билет, чтобы я сразу же ехала к маме: трое голодающих детей и мама ждали меня. Дедушка уже умер, а старший брат уехал.
Я приехала к маме с деньгами и с продуктами, и, конечно, только благодаря этой владыкиной помощи мы выжили, не буду приводить подробности.
А поскольку я бежала через Ташкент, то в Ташкенте добраться до Москвы мне помог архиепископ Ермоген (Голубев) – это замечательный, святой человек, Царствие ему Небесное! И он предложил мне работать у него в качестве бухгалтера (я уже к тому времени научилась бухгалтерии) свечного производства. У Ташкентской епархии было свое маленькое производство, потому что налоги огромные заставляли этим заняться. И с этого дня я не оставляла церковную работу никогда!
Я работала все время в Ташкенте, приезжала к владыке Николаю в Москву на Бауманский переулок, писала ему, он тоже мне писал… Владыка Николай – это был как бы ангел во плоти!
С какой ласковостью, с какой любовью он относился к людям! Теперь я узнаю, но и тогда я чувствовала, что у Владыки было как бы чувство вины перед теми людьми, которые как-то смогли все-таки за границей устроиться, но которые откликнулись на его этот порыв – когда он пригласил их возвращаться! А потом он тормозил это их желание: «Подождите, дайте России зализать раны войны, не торопитесь!» Только теперь я поняла, что это значило в действительности.
И потом, когда кто-то из наших эмигрантов приходил к нему и просил его помощи или просто он встречал кого-то из эмиграции, то он чуть ли не ощущал настоящую ответственность и вину перед ними за то, что они приехали по его свидетельству. Что он засвидетельствовал: можно ехать, нет уже никакой опасности.
А в действительности ведь многое уже изменилось с тех пор в России, как владыка посетил Париж в 1945 году! Только теперь я прочитала, что во всем Советском Союзе было 100 или 200 открытых храмов…
Владыка всегда и во всем помогал мне, был со мною ласков, окружал меня своей любовью, вечная и блаженная ему память о Господе!
С Монахиней Магдалиной (Некрасовой) беседовал Николай Бульчук 18 января 2017 г.
Вот ради этих многомиллионных народных масс, приносящих в церковь веру, свои молитвы, свои скорби, свои слезы, может быть, и сохраняется в советской церкви благодать и совершаются таинства, несмотря на то, что Высшая церковная иерархия погрешила, войдя в компромисс с сов. Государством. Приходящие в советские храмы слышат богослужения, на которых читают Евангельские слова, молятся на чудотворные иконы, умиляются дивным церковным песнопением, каются в грехах и со страхом Божиим подходят к Св. Чаше, чтобы приобщиться Св. Тайн.
Ради них, ради этих простых верующих людей, не разбирающихся в сложных и тонких богословских вопросах, не понимающих и часто ничего не знающих о юрисдикционных разногласиях у духовенства, может быть, и совершаются Св. Таинства ? Неужели милосердый Господь не даст этим простым, наивным, бесхитростным, просто по-детски верующим людям никакого утешения?...
Попробуем ответить на все эти возражения. Прежде всего: благодать и совершение таинств не зависят от “достоинства” или “недостоинства” воспринимающих их. От “достоинства” или “недостоинства” зависит лишь ДЕЙСТВИЕ ЭТИХ таинств на ИХ души. Для чего же были установлены св. каноны и св. догматы? Для чего шла борьба с ересями?
В безблагодатной церкви благодать не появится только от того, что в эту церковь войдут верующие, но обманутые люди. В “живую” и “обновленческую” церковь тоже, ведь иногда заходили “простые верующие люди”, не разбиравшиеся в “богословских тонкостях” и ничего не понимающие в вопросах юрисдикции. Неужели ради них там совершались св. таинства?
Если “измученный, изстрадавшийся, несчастный русский народ” идет с великой скорбью и слезами, с жаждой утешения в советские храмы, то он, конечно, утешение там получает. Но какое это утешение? Духовное или душевное? Благодатное или просто психологическое? Утешение через св. таинства благодати или через простой моральный “катарсис”?
Ведь и исповедь может быть только психологической (которую изучает психоанализ), а может быть и таинством покаяния. Можно молиться и плакать, и сокрушаться о грехах у себя дома и получать от Бога и утешение, и умиление и прощение многих прегрешений. То, что зависит от самого человека, от силы его молитвы и искренности его покаяния, он получает как дома, так и в безблагодатной церкви. А вот того, что зависит от благодати св. таинств благодатной Церкви и ее иерархии — он в советской церкви, если она безблагодатна, получить не может.
Советская церковь сохранила не только ОДЕЖДЫ Русской Православной Церкви (внешний вид храма, внешнюю сторону богослужения), но и ТЕЛО ЕЕ (обрядовая сторона и формальная церковная организация) и даже ДУШУ ЕЕ (душевные переживания молящихся), но не ДУХ Православия, ДУХ ХРИСТОВОЙ ПРАВДЫ, который животворит и душу, и тело. А ведь сказано: “Духа не угашайте” (1 Фее. 5, 19). Безблагодатная церковь страшна не для ДУШЕВНЫХ ЛЮДЕЙ (ибо они получают то душевное утешение и удовлетворение, которого они ТОЛЬКО и ищут), а для ДУХОВНЫХ, которые ищут чисто ДУХОВНОГО благодатного утешения в св. таинствах — и не находят.
Душевные слезы приносят и душевные утешения в сов. храмах. Эстетические восприятия благолепия храма и прекрасного церковного пения — приносят и эстетическое услаждение в этих храмах, но ДУХОВНЫЕ слезы, жаждущие таинственной благодатной помощи свыше — утерты в советской церкви быть не могут. Вот почему люди духовные, “живущие в церкви”, а не заходящие в нее только — духовно задыхаются в советских храмах, потому что не могут не чувствовать ЛЖИ И ОБМАНА, ФАЛЬШИ и других мерзостей духовного “запустения” на святом месте.
Указание на то, что “простые верующие люди” не разбираются в сложных богословских вопросах и юрисдикционных тонкостях — не является ни заслугой этих “простоверующих”, ни защитой благодагности советской церкви.
Для понимания и ощущения благодатности вовсе не требуется непременно быть образованным в богословских и философских вопросах. Наоборот, слишком большая образованность часто мешает человеку понять простоту благодатной истины (как это мы видим из примера Бердяева, Мережковского и др.). Честный, целомудренный ум, не полагающийся на себя, а питающийся умом Христовым, и чистое любвеобильное Христовою любовью сердце — вот православные условия трезвенности и рассуждения, помогающие верующему церковному человеку правильно разбираться решительно во всех вопросах. Кто “живет в Церкви” и дышит ароматом ее таинств, кто имеет в себе хоть каплю ДУХОВНОСТИ, тот не может не разбираться как в “сложных богословских вопросах”, так и в “юрисдикнионных тонкостях”, ибо в этих-то тонкостях и определяется — ГДЕ ИСТИНА И ГДЕ ЛОЖЬ ...
“Дух дышет, где хочет”. Всемогущий Господь может, когда захочет, нарушить и “естества чин”. Благодать Духа Святого может проявиться везде. Дети играли в св. Евхаристию — и Дух Святый совершил вдруг св. таинство. Смеясь и глумясь над христианами, пародировал св. таинство крещения один язычник в цирке, и вдруг — св. таинство совершилось (Св. Перфурий). Господь может сотворить чудо и в советской церкви — и совершить там св. таинство Евхаристии. Но ни детскую игру, ни цирк, ни советскую церковь мы не можем от этого признать постоянным благодатным учреждением”.
Профессор И. М. Андреев
Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru
Застолби свой ник!
Источник — http://www.portal-credo.ru/
