Сухим пайком
Когда мы, все четверо, пришли на ключ Дусканья, мы так радовались, что
почти не говорили друг с другом. Мы боялись, что наше путешествие сюда
чья-то ошибка или чья-то шутка, что нас вернут назад в зловещие, залитые
холодной водой - растаявшим льдом - каменные забои прииска. Казенные
резиновые галоши, чуни, не спасали от холода наши многократно отмороженные
ноги.
Мы шли по тракторным следам, как по следам какого-то доисторического
зверя, но тракторная дорога кончилась, и по старой пешеходной тропинке, чуть
заметной, мы дошли до маленького сруба с двумя прорезанными окнами и дверью,
висящей на одной петле из куска автомобильной шины, укрепленного гвоздями. У
маленькой двери была огромная деревянная ручка, похожая на ручку ресторанных
дверей в больших городах. Внутри были голые нары из цельного накатника, на
земляном полу валялась черная, закопченная консервная банка. Такие же банки,
проржавевшие и пожелтевшие, валялись около крытого Мхом маленького домика в
большом количестве. Это была изба горной разведки; в ней никто не жил уже не
один год. Мы должны были тут жить и рубить просеку - с нами были топоры и
пилы.
Мы впервые получили свой продуктовый паек на руки. У меня был заветный
мешочек с крупами, сахаром, рыбой, жирами. Мешочек был перевязан обрывками
бечевки в нескольких местах так, как перевязывают сосиски. Сахарный песок и
крупа двух сортов - ячневая и магар. У Савельева был точно такой же мешочек,
а у Ивана Ивановича было целых два мешочка, сшитых крупной мужской сметкой.
Наш четвертый - Федя Щапов - легкомысленно насыпал крупу в карманы бушлата,
а сахарный песок завязал в портянку. Вырванный внутренний карман бушлата
служил Феде кисетом, куда бережно складывались найденные окурки.
Десятидневные пайки выглядели пугающе: не хотелось думать, что все это
должно быть поделено на целых тридцать частей - если у нас будет завтрак,
обед и ужин, и на двадцать частей - если мы будем есть два раза в день.
Хлеба мы взяли на два дня - его будет нам приносить десятник, ибо даже самая
маленькая группа рабочих не может быть мыслима без десятника. Кто он - мы не
интересовались вовсе. Нам сказали, что до его прихода мы должны подготовить
жилище.
Всем нам надоела барачная еда, где всякий раз мы готовы были плакать
при виде внесенных в барак на палках больших цинковых бачков с супом. Мы
готовы были плакать от боязни, что суп будет жидким. И когда случалось чудо
и суп был густой, мы не верили и, радуясь, ели его медленно-медленно. Но и
после густого супа в потеплевшем желудке оставалась сосущая боль - мы
голодали давно. Все человеческие чувства - любовь, дружба, зависть,
человеколюбие, милосердие, жажда славы, честность - ушли от нас с тем мясом,
которого мы лишились за время своего продолжительного голодания. В том
незначительном мышечном слое, что еще оставался на наших костях, что еще
давал нам возможность есть, двигаться, и дышать, и даже пилить бревна, и
насыпать лопатой камень и песок в тачки, и даже возить тачки по
нескончаемому деревянному трапу в золотом забое, по узкой деревянной дороге
на промывочный прибор, в этом мышечном слое размещалась только злоба - самое
долговечное человеческое чувство.
Савельев и я решили питаться каждый сам по себе. Приготовление пищи -
арестантское наслаждение особого рода; ни с чем не сравнимое удовольствие
приготовить пищу для себя, своими руками и затем есть, пусть сваренную хуже,
чем бы это сделали умелые руки повара, - наши кулинарные знания были
ничтожны, поварского умения не хватало даже на простой суп или кашу. И все
же мы с Савельевым собирали банки, чистили их, обжигали на огне костра,
что-то замачивали, кипятили, учась друг у друга.
Иван Иванович и Федя смешали свои продукты, Федя бережно вывернул
карманы и, обследовав каждый шов, выгребал крупинки грязным обломанным
ногтем.
Мы, все четверо, были отлично подготовлены для путешествия в будущее -
хоть в небесное, хоть в земное. Мы знали, что такое научно обоснованные
нормы питания, что такое таблица замены продуктов, по которой выходило, что
ведро воды заменяет по калорийности сто граммов масла. Мы научились
смирению, мы разучились удивляться. У нас не было гордости, себялюбия,
самолюбия, а ревность и страсть казались нам марсианскими понятиями, и
притом пустяками. Гораздо важнее было наловчиться зимой на морозе
застегивать штаны - взрослые мужчины плакали, не умея подчас это сделать. Мы
понимали, что смерть нисколько не хуже, чем жизнь, и не боялись ни той, ни
другой. Великое равнодушие владело нами. Мы знали, что в нашей воле
прекратить эту жизнь хоть завтра, и иногда решались сделать это, и всякий
раз мешали какие-нибудь мелочи, из которых состоит жизнь. То сегодня будут
выдавать "ларек" - премиальный килограмм хлеба, - просто глупо было кончать
самоубийством в такой день. То дневальный из соседнего барака обещал дать
закурить вечером - отдать давнишний долг.
Мы поняли, что жизнь, даже самая плохая, состоит из смены радостей и
горя, удач и неудач, и не надо бояться, что неудач больше, чем удач.
Мы были дисциплинированны, послушны начальникам. Мы понимали, что
правда и ложь - родные сестры, что на свете тысячи правд...
Мы считали себя почти святыми, думая, что за лагерные годы мы искупили
все свои грехи.
Мы научились понимать людей, предвидеть их поступки, разгадывать их.
Мы поняли - это было самое главное, - что наше знание людей ничего не
дает нам в жизни полезного. Что толку в том, что я понимаю, чувствую,
разгадываю, предвижу поступки другого человека? Ведь своего-то поведения по
отношению к нему я изменить не могу, я не буду доносить на такого же
заключенного, как я сам, чем бы он ни занимался. Я не буду добиваться
должности бригадира, дающей возможность остаться в живых, ибо худшее в
лагере - это навязывание своей (или чьей-то чужой) воли другому человеку,
арестанту, как я. Я не буду искать полезных знакомств, давать взятки. И что
толку в том, что я знаю, что Иванов - подлец, а Петров - шпион, а Заславский
- лжесвидетель?
Невозможность пользоваться известными видами оружия делает нас слабыми
по сравнению с некоторыми нашими соседями по лагерным нарам. Мы научились
довольствоваться малым и радоваться малому.
Мы поняли также удивительную вещь: в глазах государства и его
представителей человек физически сильный лучше, именно лучше, нравственнее,
ценнее человека слабого, того, что не может выбросить из траншеи двадцать
кубометров грунта за смену. Первый моральнее второго. Он выполняет
"процент", то есть исполняет свой главный долг перед государством и
обществом, а потому всеми уважается. С ним советуются и считаются,
приглашают на совещания и собрания, по своей тематике далекие от вопросов
выбрасывания тяжелого скользкого грунта из мокрых склизких канав.
Благодаря своим физическим преимуществам он обращается в моральную силу
при решении ежедневных многочисленных вопросов лагерной жизни. Притом он -
моральная сила до тех пор, пока он - сила физическая.
Афоризм Павла I: "В России знатен тот, с кем я говорю и пока я с ним
говорю" - нашел свое неожиданно новое выражение в забоях Крайнего Севера.
Иван Иванович в первые месяцы своей жизни на прииске был передовым
работягой. Сейчас он не мог понять, почему его теперь, когда он ослабел, все
бьют походя - не больно, но бьют: дневальный, парикмахер, нарядчик,
староста, бригадир, конвоир. Кроме должностных лиц, его бьют блатари. Иван
Иванович был счастлив, что выбрался на эту лесную командировку.
Федя Щапов, алтайский подросток, стал доходягой раньше других потому,
что его полудетский организм еще не окреп. Поэтому Федя держался недели на
две меньше, чем остальные, скорее ослабел. Он был единственным сыном вдовы,
и судили его за незаконный убой скота - единственной овцы, которую заколол
Федя. Убой эти были запрещены законом. Федя получил десять лет, приисковая,
торопливая, вовсе не похожая на деревенскую, работа была ему тяжела. Федя
восхищался привольной жизнью блатарей на прииске, но было в его натуре
такое, что мешало ему сблизиться с ворами. Это здоровое крестьянское начало,
природная любовь, а не отвращение к труду помогало ему немножко. Он, самый
молодой среди нас, прилепился сразу к самому пожилому, к самому
положительному - Ивану Ивановичу.
Савельев был студент Московского института связи, мой земляк по
Бутырской тюрьме. Из камеры он, потрясенный всем виденным, написал письмо
вождю партии, как верный комсомолец, уверенный, что до вождя не доходят
такие сведения. Его собственное дело было настолько пустячным (переписка с
собственной невестой), где свидетельством агитации (пункт десять пятьдесят
восьмой статьи) были письма жениха и невесты друг другу; его "организация"
(пункт одиннадцатый той же статьи) состояла из двух лиц. Все это самым
серьезным образом записывалось в бланки допроса. Все же думали, что, кроме
ссылки, даже по тогдашним масштабам, Савельев ничего не получит.
Вскоре после отсылки письма, в один из "заявительных" тюремных дней,
Савельева вызвали в коридор и дали ему расписаться в извещении. Верховный
прокурор сообщал, что лично будет заниматься рассмотрением его дела. После
этого Савельева вызвали только один раз - вручить ему приговор особого
совещания: десять лет лагерей.
В лагере Савельев "доплыл" очень быстро. Ему и до сих пор непонятна
была эта зловещая расправа. Мы с ним не то что дружили, а просто любили
вспоминать Москву - ее улицы, памятники, Москва-реку, подернутую тонким
слоем нефти, отливающим перламутром. Ни Ленинград, ни Киев, ни Одесса не
имеют таких поклонников, ценителей, любителей. Мы готовы были говорить о
Москве без конца.
Мы поставили принесенную нами железную печку в избу и, хотя было лето,
затопили ее. Теплый сухой воздух был необычайного, чудесного аромата. Каждый
из нас привык дышать кислым запахом поношенного платья, пота - еще хорошо,
что слезы не имеют запаха.
По совету Ивана Ивановича мы сняли белье и закопали его на ночь в
землю, каждую рубаху и кальсоны порознь, оставив маленький кончик наружу.
Это было народное средство против вшей, а на прииске в борьбе с ними мы были
бессильны. Действительно, наутро вши собрались на кончиках рубах. Земля,
покрытая вечной мерзлотой, все же оттаивала здесь летом настолько, что можно
было закопать белье. Конечно, это была земля здешняя, в которой было больше
камня, чем земли. Но и на этой каменистой, оледенелой почве вырастали густые
леса огромных лиственниц со стволами в три обхвата - такова была сила жизни
деревьев, великий назидательный пример, который показывала нам природа.
Вшей мы сожгли, поднося рубаху к горящей головне из костра. Увы, этот
остроумный способ не уничтожил гнид, и в тот же день мы долго и яростно
варили белье в больших консервных банках - на этот раз дезинфекция была
надежной.
Чудесные свойства земли мы узнали позднее, когда ловили мышей, ворон,
чаек, белок. Мясо любых животных теряет свой специфический запах, если его
предварительно закапывать в землю.
Мы позаботились о том, чтобы поддерживать неугасимый огонь, - ведь у
нас было только несколько спичек, хранившихся у Ивана Ивановича. Он замотал
драгоценные спички в кусочек брезента и в тряпки самым тщательным образом.
Каждый вечер мы складывали вместе две головни, и они тлели до утра, не
потухая и не сгорая. Если бы головней было три, они сгорели бы. Этот закон я
и Савельев знали со школьной скамьи, а Иван Иванович и Федя знали с детства,
из дома. Утром мы раздували головни, вспыхивал желтый огонь, и на
разгоревшийся костер мы наваливали бревно потолще...
Я разделил крупу на десять частей, но это оказалось слишком страшно.
Операция по насыщению пятью хлебами пяти тысяч человек была, вероятно, легче
и проще, чем арестанту разделить на тридцать порций свой десятидневный паек.
Пайки, карточки были всегда декадные. На материке давно уже играли отбой по
части всяких "пятидневок", "декадок", "непрерывок", но здесь десятичная
система держалась гораздо тверже. Никто здесь не считал воскресенье
праздником - дни отдыха для заключенных, введенные много позже нашего
житья-бытья на лесной командировке, были три раза в месяц по произволу
местного начальства, которому дано было право использовать дни дождливые
летом или слишком холодные зимой для отдыха заключенных в счет выходных.
Я смешал крупу снова, не выдержав этой новой муки. Я попросил Ивана
Ивановича и Федю принять меня в компанию и сдал свои продукты в общий котел.
Савельев последовал моему примеру.
Сообща мы, все четверо, приняли мудрое решение: варить два раза в день
- на три раза продуктов решительно не хватало.
- Мы будем собирать ягоды и грибы, - сказал Иван Иванович. - Ловить
мышей и птиц. И день-два в декаде жить на одном хлебе.
- Но если мы будем голодать день-два перед получением продуктов, -
сказал Савельев, - как удержаться, чтобы не съесть лишнего, когда привезут
приварок?
Решили есть два раза в день во что бы то ни стало и, в крайнем случае,
разводить пожиже. Ведь тут у нас никто не украдет, мы получили все полностью
по норме: тут у нас нет пьяниц-поваров, вороватых кладовщиков, нет жадных
надзирателей, воров, вырывающих лучшие продукты, - всего бесконечного
начальства, объедающего, обирающего заключенных без всякого контроля, без
всякого страха, без всякой совести.
Мы получили полностью свои жиры в виде комочка гидрожира, сахарный
песок - меньше, чем я намывал лотком золотого песка, хлеб - липкий, вязкий
хлеб, над выпечкой которого трудились великие, неподражаемые мастера
привеса, кормившие и начальство пекарен. Крупа двадцати наименований, вовсе
не известных нам в течение всей нашей жизни: магар, пшеничная сечка - все
это было чересчур загадочно. И страшно.
Рыба, заменившая по таинственным табличкам замены мясо, - ржавая
селедка, обещавшая возместить усиленный расход наших белков.
Увы, даже полученные полностью нормы не могли питать, насыщать нас. Нам
было надо втрое, вчетверо больше - организм каждого голодал давно. Мы не
понимали тогда этой простой вещи. Мы верили нормам - и известное поварское
наблюдение, что легче варить на двадцать человек, чем на четверых, не было
нам известно. Мы понимали только одно совершенно ясно: что продуктов нам не
хватит. Это нас не столько пугало, сколько удивляло. Надо было начинать
работать, надо было пробивать бурелом просекой.
Деревья на Севере умирают лежа, как люди. Огромные обнаженные корни их
похожи на когти исполинской хищной птицы, вцепившейся в камень. От этих
гигантских когтей вниз, к вечной мерзлоте, тянулись тысячи мелких щупалец,
беловатых отростков, покрытых коричневой теплой корой. Каждое лето мерзлота
чуть-чуть отступала, и в каждый вершок оттаявшей земли немедленно вонзалось
и укреплялось там тончайшими волосками щупальце - корень. Лиственницы
достигали зрелости в триста лет, медленно поднимая свое тяжелое, мощное тело
на своих слабых, распластанных вдоль по каменистой земле корнях. Сильная
буря легко валила слабые на ногах деревья. Лиственницы падали навзничь,
головами в одну сторону, и умирали, лежа на мягком толстом слое мха -
ярко-зеленом и ярко-розовом.
Только крученые, верченые, низкорослые деревья, измученные поворотами
за солнцем, за теплом, держались крепко в одиночку, далеко друг от друга.
Они так долго вели напряженную борьбу за жизнь, что их истерзанная, измятая
древесина никуда не годилась. Короткий суковатый ствол, обвитый страшными
наростами, как лубками каких-то переломов, не годился для строительства даже
на Севере, нетребовательном к материалу для возведения зданий. Эти крученые
деревья и на дрова не годились - своим сопротивлением топору они могли
измучить любого рабочего. Так они мстили всему миру за свою изломанную
Севером жизнь.
Нашей задачей была просека, и мы смело приступили к работе. Мы пилили
от солнца до солнца, валили, раскряжевывали и сносили в штабеля. Мы забыли
обо всем, мы хотели здесь остаться подольше, мы боялись золотых забоев. Но
штабеля росли слишком медленно, и к концу второго напряженного дня
выяснилось, что сделали мы" мало, больше сделать не в силах. Иван Иванович
сделал метровую мерку, отмерив пять своих четвертей на срубленной молодой
десятилетней лиственнице.
Вечером пришел десятник, смерил нашу работу своим посошком с зарубками
и покачал головой. Мы сделали десять процентов нормы!
Иван Иванович что-то доказывал, замерял, но десятник был непреклонен.
Он бормотал про какие-то "фесметры", про дрова "в плотном теле" - все это
было выше нашего понимания. Ясно было одно: мы будем возвращены в лагерную
зону, опять войдем в ворота с обязательной, официальной, казенной надписью:
"Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства". Говорят, что
на воротах немецких лагерей выписывалась цитата из Ницше: "Каждому свое".
Подражая Гитлеру, Берия превзошел его в циничности.
Лагерь был местом, где учили ненавидеть физический труд, ненавидеть
труд вообще. Самой привилегированной группой лагерного населения были
блатари - не для них ли труд был геройством и доблестью?
Но мы не боялись. Более того, признание десятником безнадежности нашей
работы, никчемности наших физических качеств принесло нам небывалое
облегчение, вовсе не огорчая, не пугая.
Мы плыли по течению, и мы "доплывали", как говорят на лагерном языке.
Нас ничто уже не волновало, нам жить было легко во власти чужой воли. Мы не
заботились даже о том, чтобы сохранить жизнь, и если и спали, то тоже
подчиняясь приказу, распорядку лагерного дня. Душевное спокойствие,
достигнутое притупленностью наших чувств, напоминало о "высшей свободе
казармы", о которой мечтал Лоуренс, или о толстовском непротивлении злу -
чужая воля всегда была на страже нашего душевного спокойствия.
Мы давно стали фаталистами, мы не рассчитывали нашу жизнь далее как на
день вперед. Логичным было бы съесть все продукты сразу и уйти обратно,
отсидеть положенный срок в карцере и выйти на работу в забой, но мы и этого
не сделали. Всякое вмешательство в судьбу, в волю богов было неприличным,
противоречило кодексам лагерного поведения.
Десятник ушел, а мы остались рубить просеку, ставить новые штабеля, но
уже с большим спокойствием, с большим безразличием. Теперь мы уже не
ссорились, кому становиться под комель бревна, а кому под вершину, при
переноске их в штабеля - трелевке, как это называется по-лесному.
Мы больше отдыхали, больше обращали внимание на солнце, на лес, на
бледно-синее высокое небо. Мы филонили.
Утром мы с Савельевым кое-как свалили огромную черную лиственницу,
чудом выстоявшую бурю и пожар. Мы бросили пилу прямо на траву, пила
зазвенела о камни, и сели на ствол поваленного дерева.
- Вот, - сказал Савельев. - Помечтаем. Мы выживем, уедем на материк,
быстро состаримся и будем больными стариками: то сердце будет колоть, то
ревматические боли не дадут покоя, то грудь заболит; все, что мы сейчас
делаем, как мы живем в молодые годы - бессонные ночи, голод, тяжелая
многочасовая работа, золотые забои в ледяной воде, холод зимой, побои
конвоиров, все это не пройдет бесследно для нас, если даже мы и останемся
живы. Мы будем болеть, не зная причины болезни, стонать и ходить по
амбулаториям. Непосильная работа нанесла нам непоправимые раны, и вся наша
жизнь в старости будет жизнью боли, бесконечной и разнообразной физической и
душевной боли. Но среди этих страшных будущих дней будут и такие дни, когда
нам будет дышаться легче, когда мы будем почти здоровы и страдания наши не
станут тревожить нас. Таких дней будет не много. Их будет столько, сколько
дней каждый из нас сумел профилонить в лагере.
- А честный труд? - сказал я.
- К честному труду в лагере призывают подлецы и те, которые нас бьют,
калечат, съедают нашу пищу и заставляют работать живые скелеты - до самой
смерти. Это выгодно им - этот "честный" труд. Они верят в его возможность
еще меньше, чем мы.
Вечером мы сидели вокруг нашей милой печки, и Федя Щапов внимательно
слушал хриплый голос Савельева.
- Ну, отказался от работы. Составили акт - одет по сезону...
- А что это значит - "одет по сезону"? - спросил Федя.
- Ну, чтобы не перечислять все зимние или летние вещи, что на тебе
надеты. Нельзя ведь писать в зимнем акте, что послали на работу без бушлата
или без рукавиц. Сколько раз ты оставался дома, когда рукавиц не было?
- У нас не оставляли, - робко сказал Федя. - Начальник дорогу топтать
заставлял. А то бы это называлось: остался "по раздетости".
- Вот-вот.
- Ну, расскажи про метро.
И Савельев рассказывал Феде о московском метро. Нам с Иваном Ивановичем
было тоже интересно послушать Савельева. Он знал такие вещи, о которых я,
москвич, и не догадывался.
- У магометан, Федя, - говорил Савельев, радуясь, что мозг его еще
подвижен, - на молитву скликает муэдзин с минарета. Магомет выбрал голос
призывом-сигналом к молитве. Все перепробовал Магомет: трубу, игру на
тамбурине, сигнальный огонь - все было отвергнуто Магометом... Через полторы
тысячи лет на испытании сигнала к поездам метро выяснилось, что ни свисток,
ни гудок, ни сирена не улавливаются человеческим ухом, ухом машиниста метро,
с той безусловностью и точностью, как улавливается живой голос дежурного
отправителя, кричащего: "Готово!"
Федя восторженно ахал. Он был более всех нас приспособлен для лесной
жизни, более опытен, несмотря на свою юность, чем любой из нас. Федя мог
плотничать, мог срубить немудрящую избушку в тайге, знал, как завалить
дерево и укрепить ветвями место ночевки. Федя был охотник - в его краях к
оружию привыкали с детских лет. Холод и голод свели все Федины достоинства
на нет, земля пренебрегала его знаниями, его умением. Федя не завидовал
горожанам, он просто преклонялся перед ними, и рассказы о достижениях
техники, о городских чудесах он готов был слушать без конца, несмотря на
голод.
Дружба не зарождается ни в нужде, ни в беде. Те "трудные" условия
жизни, которые, как говорят нам сказки художественной литературы, являются
обязательным условием возникновения дружбы, просто недостаточно трудны. Если
беда и нужда сплотили, родили дружбу людей - значит, это нужда не крайняя и
беда не большая. Горе недостаточно остро и глубоко, если можно разделить его
с друзьями. В настоящей нужде познается только своя собственная душевная и
телесная крепость, определяются пределы своих возможностей, физической
выносливости и моральной силы.
Мы все понимали, что выжить можно только случайно. И, странное дело,
когда-то в молодости моей у меня была поговорка при всех неудачах и
провалах: "Ну, с голоду не умрем". Я был уверен, всем телом уверен в этой
фразе. И я в тридцать лет оказался в положении человека, умирающего с голоду
по-настоящему, дерущегося из-за куска хлеба буквально, - и все это задолго
до войны.
Когда мы вчетвером собрались на ключе Дусканья, мы знали все, что не
для дружбы собрались мы сюда; мы знали, что, выжив, мы неохотно будем
встречаться друг с другом. Нам будет неприятно вспоминать плохое: сводящий с
ума голод, выпаривание вшей в обеденных наших котелках, безудержное вранье у
костра, вранье-мечтанье, гастрономические басни, ссоры друг с другом и
одинаковые наши сны, ибо мы все видели во сне одно и то же: пролетающие мимо
нас, как болиды или как ангелы, буханки ржаного хлеба.
Человек счастлив своим уменьем забывать. Память всегда готова забыть
плохое и помнить только хорошее. Хорошего не было на ключе Дусканья, не было
его ни впереди, ни позади путей каждого из нас. Мы были отравлены Севером
навсегда, и мы это понимали. Трое из нас перестали сопротивляться судьбе, и
только Иван Иванович работал с тем же трагическим старанием, как и раньше.
Савельев пробовал урезонить Ивана Ивановича во время одного из
перекуров. Перекур - это самый обыкновенный отдых, отдых для некурящих, ибо
махорки у нас не один год не было, а перекуры были. В тайге любители курения
собирали и сушили листы черной смородины, и были целые дискуссии,
по-арестантски страстные, на тему: брусничный или смородинный лист вкуснее.
Ни тот, ни другой никуда не годился, по мнению знатоков, ибо организм
требовал никотинного яда, а не дыма, и обмануть клетки мозга таким простым
способом было нельзя. Но для перекуров-отдыхов смородинный лист годился, ибо
в лагере слово "отдых" во время работы слишком одиозно и идет вразрез с теми
основными правилами производственной морали, которые воспитываются на
Дальнем Севере. Отдыхать через каждый час - это вызов, это и преступление,
но ежечасная перекурка - в порядке вещей. Так и здесь, как и во всем на
Севере, явления не совпадали с правилами. Сушеный смородинный лист был
естественным камуфляжем.
- Послушай, Иван, - сказал Савельев. - Я расскажу тебе одну историю. В
Бамлаге на вторых путях мы возили песок на тачках. Откатка дальняя, норма
двадцать пять кубометров. Меньше полнормы сделаешь - штрафной паек: триста
граммов и баланда один раз в день. А тот, кто сделает норму, получает
килограмм хлеба, кроме приварка, да еще в магазине имеет право за наличные
купить килограмм хлеба. Работали попарно. А нормы немыслимые. Так мы
словчили так: сегодня катаем на тебя вдвоем из твоего забоя. Выкатаем норму.
Получаем два килограмма хлеба да триста граммов штрафных моих - каждому
достается кило сто пятьдесят. Завтра работаем на меня. Потом снова на тебя.
Целый месяц так катали. Чем не жизнь? Главное, десятник был душа - он,
конечно, знал. Ему было даже выгодно - люди не очень слабели, выработка не
уменьшалась. Потом кто-то из начальства разоблачил эту штуку, и кончилось
наше счастье.
- Что ж, хочешь здесь попробовать? - сказал Иван Иванович.
- Я не хочу, а просто мы тебе поможем.
- А вы?
- Нам, милый, все равно.
- Ну, и мне все равно. Пусть приходит сотский. Сотский, то есть
десятник, пришел через несколько дней. Худшие опасения наши сбылись.
- Ну, отдохнули, пора и честь знать. Дать место другим. Работа ваша
вроде оздоровительного пункта или оздоровительной команды, как ОП и ОК, -
важно пошутил десятник.
- Да, - сказал Савельев, -
Сначала ОП, потом ОК,
На ногу бирку и - пока!
Посмеялись для приличия.
- Когда обратно-то?
- Да завтра и пойдем.
Иван Иванович успокоился. Он повесился ночью в десяти шагах от избы в
развилке дерева, без всякой веревки - таких самоубийств мне еще не
приходилось видеть. Нашел его Савельев, увидел с тропы и закричал.
Подбежавший десятник не велел снимать тела до прихода "оперативки" и
заторопил нас.
Федя Щапов и я собирались в великом смущении - у Ивана Ивановича были
хорошие, еще целые портянки, мешочки, полотенце, запасная бязевая нижняя
рубашка, из которой Иван Иванович уже выварил вшей, чиненые ватные бурки, на
нарах лежала его телогрейка. После краткого совещания мы взяли все эти вещи
себе. Савельев не участвовал в дележе одежды мертвеца - он все ходил около
тела Ивана Ивановича. Мертвое тело всегда и везде на воле вызывает какой-то
смутный интерес, притягивает, как магнит. Этого не бывает на войне и не
бывает в лагере - обыденность смертей, притупленность чувств снимает интерес
к мертвому телу. Но у Савельева смерть Ивана Ивановича затронула, осветила,
потревожила какие-то темные уголки души, толкнула его на какие-то решения.
Он вошел в избушку, взял из угла топор и перешагнул порог. Десятник,
сидевший на завалинке, вскочил и заорал непонятное что-то. Мы с Федей
выскочили во двор.
Савельев подошел к толстому, короткому бревну лиственницы, на котором
мы всегда пилили дрова, - бревно было изрезано, кора сколота. Он положил
левую руку на бревно, растопырил пальцы и взмахнул топором.
Десятник закричал визгливо и пронзительно. Федя бросился к Савельеву -
четыре пальца отлетели в опилки, их не сразу даже видно было среди веток и
мелкой щепы. Алая кровь била из пальцев. Федя и я разорвали рубашку Ивана
Ивановича, затянули жгут на руке Савельева, завязали рану.
Десятник увел всех нас в лагерь. Савельева - в амбулаторию для
перевязки, в следственный отдел - для начала дела о членовредительстве, Федя
и я вернулись в ту самую палатку, откуда две недели назад мы выходили с
такими надеждами и ожиданием счастья.
Места наши на верхних нарах были уже заняты другими, но мы не
заботились об этом - сейчас лето, и на нижних нарах было, пожалуй, даже
лучше, чем на верхних, а пока придет зима, будет много, много перемен.
Я заснул быстро, а в середине ночи проснулся и подошел к столу
дежурного дневального. Там примостился Федя с листком бумаги в руке. Через
его плечо я прочел написанное.
"Мама, - писал Федя, - мама, я живу хорошо. Мама, я одет по сезону..."
1959
