<embed type="application/x-shockwave-flash" wmode="transparent" src="http://providenie.narod2.ru/providenie1.swf" height="186" width="186">
• Посм., ещё видео
Михаил Осипович Меньшиков начинал свою журналистскую и публицистическую деятельность в 1880-х годах как народник и толстовец, в лево-либеральном издании «Неделя».
В нулевые годы ХХ века с ним случается резкая перемена, и он переходит в стан русского черносотенства – свои идеи он пропагандирует в издании «Новое время». По иронии судьбы несколькими годами ранее черносотенец чуть не лишил его жизни за «юдофилию и либерализм». 20 марта 1896года русский националист Жеденов, в будущем видный деятель черносотенного движения, оскорбленный статьей в «Неделе» «Красноярский бунт», выставлявшей его как вороватого и глупого чинушу, выстрелил в Меньшикова в упор. К счастью, пуля лишь ранила публициста.
В то время, в начале нулевых, Меньшиков, выражаясь современным языком медиа, работал троллем. Он не был тогда политиком в строгом смысле этого слова, а был лишь журналистом, желавшим, чтобы его читало как можно большее число людей. В связи с этим для него была характерна частая смена взглядов. В 1906-м во время революционного подъёма Меньшиков доказывал, что только либеральная кадетская партия принесёт России спасение, а через год сделался её ярым противником. Порой он выказывал столь левые идеи, что ему пришлось даже выйти из состава Русского Собрания.
Однако по мере роста популярности Меньшиков начинает отходить от троллинга. Причиной этому послужили деньги. На публициста обращает внимание Столыпин, и начинает его подкармливать за пропаганду своих идей – в месяц от премьер-министра Меньшикову приходило до 200-300 рублей, большие по тем временам деньги. В 1911 году публицист уходит от Столыпина, и садится на довольствие высокопоставленных черносотенцев (потому что тут суммы доплат уже были другими – до 400 рублей в месяц). Финансовая независимость позволяет ему не только писать колонки, но и начать разработку идейной базы русского национализма.
(Редакция погромной газеты «Новое время», 1916 год. Можно попробовать отыскать Меньшикова)
«Мы, русские долго спали, убаюканные своим могуществом и славой, – но вот ударил один гром небесный за другим, и мы проснулись и увидели себя в осаде – и извне, и изнутри. Мы видим многочисленные колонии евреев и других инородцев, постепенно захватывающих не только равноправие с нами, но и господство над нами, причём наградой за подчинение наше служит их презрение и злоба против всего русского.
Если они хотят оставаться евреями, поляками, латышами и т. д. на нашем народном теле, то долой их, и чем скорее, тем лучше… Допуская иноплеменников как иностранцев мы вовсе не хотим быть подстилкою для целого рода маленьких национальностей, желающих на нашем теле размножаться и захватывать над нами власть. Мы не хотим чужого, но наша – Русская – земля должна быть нашей».
В общем, ничего нового для современного образованного россиянина, проводящего много времени в соцсетях – точно такие же речи можно сегодня услышать и прочитать сегодня у «первых интеллектуальных националистов».
Скорее, случилось второе – Меньшиков снова стал самим собой, и честным перед собой и близкими. Одно из доказательств этому – личные дневники публициста, которые он вёл не ради извлечения дохода из литературного труда, а «в стол». Именно в дневниках он много пишет о России того времени, переосмысливает её будущее и пытается заглянуть в будущее.
Андрей Орлов в статье «От национализма к социализму: несостоявшееся перерождение М.О.Меньшикова» (журнал «Историческая и научно-образовательная мысль», 2012, №5) пишет: «Когда нация стала проигрывать в войне и допустила падение монархии, он от национализма перешел к идее глобализации. В дневнике за 1918 год он записал: «Суеверие национальности пройдёт, когда все узнают, что они – смесь, амальгама разных пород, и когда убедятся, что национализм – переходная ступень для мирового человеческого типа – культурного…».
Оказавшись в положении большинства своих прежних читателей, наблюдая за происходящим в Петрограде со стороны, Меньшиков как когда-то герой Достоевского, приходит к выводу о несостоятельности не только того политического строя, который пыталось спасти Временное правительство, но и духовной основы рушившейся политической системы – христианства. Одна из записей в его дневнике, датированная 5 августа 1917 года по старому стилю, так и называется «Христианство не удалось». Бог перестает быть категорией трансцендентной и, как следствие, социализм подается как «христианство, освободившееся от мистики». «Я глубоко уверен, – заявляет Меньшиков, – что социализм есть та машина для счастливой общественности, которая уже изобретена, но ещё не введена в употребление».
Меньшиков летом 1917 года по своим взглядам сближается с большевиками, подвергавшимся тогда гонениям со стороны Временного правительства (что ещё раз доказывает, что его идеи в то время шли от сердца). Фактически он становится «пораженцем» – сторонником выхода России из Первой мировой войны.
Идея необходимости установления всеобщего мира появилась на страницах дневника Меньшикова ещё несколько раньше в ходе размышлений над причинами, побудившими Германию начать войну. Он выдвигал утопические планы: «Давайте, соединимся в общее мировое отечество! К черту Габсбургов, Гогенцоллернов, Романовых и всю эту дряхлую средневековую бутафорию власти! Учредим мировой парламент, который одно трёхлетие собирался бы в Берлине, другое – в Париже, третье – в Лондоне, четвертое – в Москве и т.д. Мир миров – во что бы ни стало!». Теперь он, по сути, возлагает осуществление этих планов на глобальное социалистическое правительство.
Следующим пунктом программы Меньшиков выдвигает национализацию капитала и средств производства. «Продукты труда должны быть общими. Тогда не будет нищих и богатых, завидующих и возбуждающих зависть, угнетаемых и угнетателей». Только при таких условиях, по мнению Меньшикова «настанет царство Божие»
События Октября 1917 года заставили Меньшикова вернуться к переосмыслению социализма. В этот период он от поддержки большевиков перемещается в стан меньшевиков. Фактически он становится социал-демократом в нынешнем понимании этой идеологии, с её идеями социального государства, толерантности и глобализации.
- Но уже предчувствуется скорый бунт против социализма и ещё один, самоновейший строй общества, освобождающий человечество от принудительного труда. Этот строй наличен в системе Форда, в Efficient system и других попытках образовать как бы «ударные батальоны» труда.
- Возможно образование международной армии труда, состоящей из добровольцев, к-рые взяли бы на себя охотно, по призванию весь труд человеческого рода, причем остальная часть населения являлась бы только потребителем (в пределах прожиточного минимума).
- Фраза проклятия Божия: «В поте лица будешь есть хлеб твой» уже отошла в историю. Машины дают возможность есть хлеб не в поте лица. Развитие машинной техники позволяет сократить число рабочих рук до численности одной армии на все человечество. Возможно одно лишь сословие рабочих, притом добровольных, как у пчёл, – остальным будет предоставлена дилемма: или жить паразитами на уровне всегдашней бедности, или развивать эту бедность в достаток добавочным уже свободным трудом».
«Я думаю, такая поправка к социализму обезвредила бы его колючие свойства, причем и вредные стороны капитализма были бы убиты, – продолжал Меньшиков. – Нужно только точно определить необходимое и излишнее. Необходимое должно быть дано всем даром, и это, я думаю, близко к тому, чтобы стать возможным. Свет, воздух, вода даются даром — и это не развращает нас. Если международная армия труда прибавит к этому даровой хлеб, даровую самую простую одежду, даровое самое скромное жилище, то люди не будут ещё этим испорчены. Нужное не портит. Другое дело — сверх нужное. Если вам хочется роскоши, работайте и получайте роскошь. Она потеряет постыдный характер, когда исчезнет нищета народных масс, голодная смерть их.
Принуждать таких к труду значило бы ломиться в открытую дверь. Таков компромисс, к-рый я предложил бы социалистам. Ужас их учения в отсутствии гибкости, в неуважении к индивидуализму, к бесконечному разнообразию природы. По-моему, нет нужды делать не только трагедии, но даже драмы из назревшего переворота. Нужно брать природу, как она есть, т.е. если есть «буржуи» в смысле потребности индивидуального хозяйства, так и им должно быть предоставлено место — в рамках сверх-максимума».
(Диего Ривера. «Человек на перекрёстке». В центре фрагмента – самый знаменитый русский писатель-утопист, Андрей Платонов)
Но этот краткий, полуторагодовой период увлечения Меньшикова социализмом не спас его от возмездия большевиков за прежнюю, при царском режиме, деятельность. 20 сентября 1918 года как «черносотенный публицист» Меньшиков был расстрелян на берегу Валдайского озера на глазах у жены и шестерых детей.
Но большевики тогда расстреляли уже не черносотенца, а одного из первых евросоциалистов России. Впрочем, в таком качестве Меньшиков был не менее, а то и более опасен новым властям.
ttolk.ru
Осенью 1911 года В. М. Пуришкевич, в который раз удаленный за недостойное поведение из зала общих заседаний Таврического дворца, попрощался с коллегами по Думе цитатой из Псалтири: “Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых”. Можно не сомневаться, что реплика вождя Союза Михаила Архангела отразила настроения подавляющей части крайних правых.
Но факт остается фактом — защитники самодержавия отчаянно пробивались на совет нечестивых, растрачивая моральный, интеллектуальный и финансовый потенциал в ходе предвыборных кампаний, стояли (за Веру, Царя и Отечество) на пути грешных и занимали значительную часть седалищ губителей в Государственной думе.
Рассматривая вопрос, почему и с какой целью правые монархисты шли в Думу, соучаствовали в работе политического механизма после 1905 года, необходимо прежде ответить на более частный — что такое была Дума в их понимании; не только определить, положительная или отрицательная оценка выставлялась этому государственному институту справа, но и разобрать детально содержательную часть характеристик.
До 1970-х годов в отечественной историографии превалировала точка зрения, унаследованная из революционной публицистики начала ХХ века. “Весь буржуазно-помещичий лагерь от Пуришкевича до Милюкова стоял за реформы, за Думу, то есть за “конституцию””, поддерживал столыпинский бонапартизм как единственно возможный контрреволюционный путь; спор шел лишь о темпах реформ. Многочисленным претензиям черносотенцев к существу межреволюционного строя специального внимания не уделялось. С обращением к либеральной публицистике, политическая ситуация в 1907—1917 годах стала трактоваться несколько иначе. Историки констатировали наличие “легитимистской реакции” (включавшей думское правое крыло), деятельность которой была направлена на восстановление старого режима.
В терминах позитивистской историософии (потеснившей к тому времени в исследованиях по данной теме собственно марксистскую) возможно было говорить лишь о двух векторах государственного развития — “прогрессивном” и “реакционном”. Таким образом, крайних правых купно относили к тайным либо явным реставраторам status quo 1904 года, “заговорщикам, взрывавшим Думу изнутри”. “Парадоксальность позиции черносотенцев заключалась в том, что, сидя в Думе…, их депутаты в сущности боролись с ней как с общенародным представительным учреждением, настаивая на несовместимости законодательного собрания с самодержавием”.
М. Н. Лукьянов, детально проанализировав взгляды русских теоретиков самодержавия начала ХХ века на парламентаризм в принципе и в его усеченном русском варианте, заключает, что “идея представительного правления оставалась чуждой для российского консерватизма рассматриваемого периода. Это было лишь одним из проявлений архаичности ценностных ориентаций российских консерваторов”. В то же время, по мнению М. Н. Лукьянова, черносотенцы, занявшие кресла в Таврическом дворце, смирились с Думой и стремились максимально использовать ее в своих интересах, рассматривая в качестве желательной перспективы лишь паллиативные меры вроде реформы избирательного закона.
Ю. И. Кирьянов в работе “Правые партии в России. 1911—1917 гг.” приходит к сходным выводам. Правые, пишет он, видели свою задачу в том чтобы, с одной стороны, пользоваться Думой как инструментом воздействия на исполнительную власть и общественное мнение, с другой — способствовать ее преобразованию в законосовещательное учреждение. Историк констатирует “молчаливое несогласие” большинства черносотенцев с установившимся государственным строем. Но лишь небольшая группа крайних правых прилагала усилия (интеллектуальные и практические) к восстановлению неограниченного самодержавия. Преобладающая часть воспринимала создание Думы, пускай и с известными оговорками, как должное.
Общее негативное отношение черносотенцев к Думе в том виде, в котором она была оформлена законодательными актами времен первой революции, несомненно. Но какие конкретные претензии предъявлялись народному представительству? Воспринималось ли оно как неизбежное и преодолимое зло, или же как зло роковое? Видели ли правые монархисты пути и методы выхода из сложившейся ситуации, способы переустройства Думы в институт, адекватный их государственно-правовым установкам?
Вопросы, рассматриваемые в данной статье, находится на стыке правовой теории и политической практики. Потому особенно полезно было бы исследовать их применительно к той части правых монархистов, которые реализовывали себя именно в ходе внутридумского противостояния. Проблема должна быть проанализирована вне текущей парламентской борьбы. Речь пойдет не о счетах, выставлявшихся различным партиям, в том числе и касательно их думской деятельности, не об атаках на Думу как на политического актора, контролируемого той или иной силой, а об отношении к ней, как к состоявшейся властной структуре. Период 1907—1912 годов в этом отношении наиболее удобен, в силу того, что о третьей Думе, “умеренной”, “стабильной” и “работоспособной” правым (пусть и не разделявшим вполне этих оценок) было проще судить безотносительно существовавшей политической конъюнктуры.
Хотя умеренной Думы монархисты опасались много более, чем революционной. Л. А. Тихомиров еще в первое междумье ожидал, что следующая Дума “может оказаться смирной и приличной. Нелепейшая из конституций пустит тогда корни, и Николай II докажет, что в России даже слабейший из царей может, т. е. мог сделать что угодно… Но вопрос в том, что он будет последним царем в русском смысле”. Через два года он же вскрывал фатальное последствие думской “работоспособности”: “…Разве дело в революции? Ну, не будет революции, а будет только превращение России в маленькую, пошленькую “Европу”. Да ведь это еще хуже”.
В. М. Пуришкевич в августе 1907-го также предупреждал об опасности победы умеренно-либеральных сил. Центристская Дума примется “насаждать исподволь конституционный принцип в Империи, работая в этом направлении без порывистых скачков влево, и тем не вызывая на открытый разрыв с собою правительственную власть, стремящуюся к закономерности и готовую поступиться многим сейчас”.
Те, кто возлагал главную ответственность за трансформацию государственного строя на правительство, видели и обратную сторону процесса: общество, в котором традиционные монархические установки пока не изжиты, смирится с третьей Думой благодаря ее умеренности, и представительное правление, планомерно внедряемое исполнительной властью, будет постепенно легализовано в массовом сознании. У С. Ф. Шарапова после осенних думских выборов 1907 года оставалась одна надежда: крайние правые, прошедшие “в большем количестве, чем было нужно бюрократии”, должны “захватить роли прежних левых революционеров”, заставить и на этот раз разогнать Думу, иначе “правительство получит, наконец, то, чего добивалось: приличное, выдрессированное бомбами стадо”; болезнь русского конституционализма перейдет “из острой стадии в затяжную”, и самодержавие окончательно обратится в “безличную конституционную механику”.
Первые результаты думской деятельности, несмотря на оформление правоцентристского большинства, к которому поначалу относила себя и собственно правая фракция, подтверждали худшие ожидания. Пуришкевич после трех месяцев работы констатировал в стихотворной форме: “Не вижу дел, их засорил глубоко / Поток бессмысленных речей”. Сколь бы умеренна, ни была Дума, она по-прежнему остается орудием революции. “Реформ стране она не даст желанных, / Но дух растлит далеких деревень”.
Организация думской деятельности, насажденная еще в 1906 году и скопированная, насколько позволяли обстоятельства, с европейских образцов, монархистам была глубоко чужда. Спустя две недели после открытия III Думы в президиум было внесено заявление 32 депутатов (правых и умеренно-правых), предлагавших “вместо многочисленных комиссий, избираемых на началах партийности”, создать 8 отделов, связав каждый с конкретным министерством (предполагалось также сохранить бюджетную, хозяйственную и библиотечную комиссии). “Членами отделов становятся члены Думы по собственному желанию, сообразно своему образованию и практической деятельности”.
Предложение осталось нереализованным, и сходные требования были выдвинуты позднее, при обсуждении Наказа, регулировавшего думские распорядки. Правые выступали против принципа фракционной пропорциональности при образовании комиссий (Н. Е. Марков призывал оппонентов “принести свою самостоятельность в жертву работоспособности Думы”) и вообще пытались всячески ограничить партийный элемент в деятельности палаты.
Не являясь парламентом с точки зрения правоведческой, Дума стала эффективным инструментом насаждения представительного строя. “…Думская практика, — писал Тихомиров, — идет торной дорожкой парламентаризма, все тверже и тверже усваивает себе его наиболее существенные стороны”. Основной причиной падения плодотворности Думы, по мнению Г. Г. Замысловского, главного специалиста правой фракции по юридическим вопросам, обозревавшего ход работ палаты в “Московских ведомостях”, было именно “желание думских заправил играть в парламент”.
Это относилось, прежде всего, к практике переходов к очередным делам, принимавшихся после рассмотрения правительственных деклараций, голосований по ведомственным сметам, ответов представителей министерств на депутатские запросы и т. п. Не имея абсолютно никакой законной силы (ведь правительство оставалось ответственно лишь перед Императором), такие переходы, содержавшие оценку работы ведомств и разнообразные рекомендации для исполнительной власти, зачастую вызывали ту или иную реакцию адресатов и непременно усваивались обществом, постепенно становясь нормой государственной жизни.
Да и сами запросы, по мнению правых, были деморализующим фактором для ведомств, которые брали за обычай чрезмерно заискивать перед депутатами. “Запрос должен поражать действительные беззакония властей, особенно там, где они перестают быть русскими, но отнюдь не могут предъявляться с определенной целью — подрывать их авторитет”, — заявлял Пуришкевич.
Помимо принципиальных вопросов, большое внимание уделялось “обрядовой” стороне. Крестьян и священников не устраивал сам режим думской работы — общие прения затягивались допоздна; на исходе сессий, в законодательном цейтноте заседания часто назначались на вечер субботы — время воскресной всенощной (Дума вообще не особенно сообразовывалась с православным календарем). Депутаты-крестьяне из правых были особенно недовольны обилием иностранных терминов в речах ораторов. В этом их поддержал Екатеринбургский отдел СРН, в сентябре 1908 года постановивший на общем собрании ходатайствовать перед правыми депутатами о следующем: “на заседаниях Государственной думы очень часто гг. членами употребляются выражения и фразы, плохо понятные коренным русским мужикам… Все прения и разговоры должны вестись как подобает в Русской Государственной Думе, русским разговорным языком, без комичного ввертывания иностранных слов, не существующих даже и в большинстве словарей. В крайнем случае, в силу необходимости, где нужно будет употребить иностранное выражение, там сейчас же произнесенное слово должно быть выговорено и по-русски”, ведь “иностранными выражениями и так за последнее время сбили всю русскую народную массу с истинного пути” (имелась в виду лексика, обогатившая словарь масс в ходе первой революции: “парламент”, “экспроприация”, “аграрный вопрос” и т. п.).
Сравнительное описание русской Думы и германского рейхстага, сделанное Пуришкевичем, дает понять, что именно вызывало наибольшее неудовольствие у правых, когда речь шла о “внешности” палаты. Во время очередных думских каникул лидеру черносотенцев пришлось наблюдать заседание парламента в Берлине. Увиденным он поделился с читателями “Колокола”. “Характер занятий в смысле чинности недалеко ушел от наших. Тот же шум во время речей, та же беготня и прогулки между скамьями, то же невероятное количество печатного материала на партах, в партах и под партами. Но физиономия собрания совсем иная, в особенности на социал-демократических скамьях: нет испитых, длинноволосых, умышленно косматых рож наших сознательных товарищей… Этого нет во всей массе законодателей, и от нее веет глубокою деловитостью; в речах нет истерических выкриков Родичева, митингового ухарства Булата и провокаторских речей вечно довольного собою Милюкова. Видно, что люди работают в сознании своего долга и только его одного.
Впечатления, которые оставляет несомненно германский рейхстаг на посетителей, должны сводиться к следующему:
1. К работе призваны люди, мужи, а не мальчишки. Члены рейхстага много старше в среднем по возрасту членов нашей Государственной думы. 2. Рейхстаг в общем носит глубоко-национальный, немецкий характер, распылив в себе отдельные инородческие единицы, которые так нагло мозолят глаза русскому человеку изо всех углов Государственной думы. 3. При наличности в германском рейхстаге, как и у нас, самых крайних в партийном смысле элементов, — терпимость к чужому, хотя бы и не разделяемому мнению, стоит неизмеримо выше… 4. Экспансивность депутатов уступает нашей (реже аплодисменты, порицания и реплики с мест). 5. Председатель несомненно умнее и сдержаннее в проявлении своих личных партийных симпатий к ораторам различных фракций. 6. Представители… исполнительной власти выслушиваются рейхстагом с меньшим вниманием,… но, насколько я успел заметить, даже крайняя левая, возражая им, не позволяет себе того, что подчас наблюдается у нас…”.
Беспокоило и другое. Малочисленность в III Думе левых радикалов не мешала им планомерно использовать ее как трибуну для обращения к массам — “через головы депутатов”. То, что официозная “Россия”, печатавшая стенографические отчеты целиком, несла в народ речи, написанные в эмиграции Лениным и озвученные с кафедры Покровским, представлялось абсурдом, но хотя бы бедой небольшой — резонанс от материалов гурляндовской газеты был чуть выше, чем от выступлений нелегальной печати. Но думские стенограммы законным образом, безо всяких изъятий в том, что не имело касательства к государственным тайнам, разносились по стране большинством ежедневных изданий — и внимательно читались. Речей левой оппозиции это касалось едва ли не в первую очередь. Сложившейся ситуации был посвящен доклад графа А. А. Бобринского на VI съезде уполномоченных дворянских обществ (1910 год).
Может ли дворянство пренебрегать тем, что говорится слева с думской кафедры, — задавал он вопрос; — является ли это тем неизбежным злом, с которым надлежит мириться, или же дворянство должно “возвысить голос”, протестовать. Председатель Совета Объединенного дворянства был убежден, что мириться нельзя, и оправдывал свою позицию необходимостью “охранить Думу, соблюсти ее чистоту, поднять ее престиж”. Сам доклад представлял из себя систематизированную компиляцию думских речей кадетов, трудовиков и социал-демократов (по именам Бобринский ораторов из щепетильности не называл).
Первая часть включала продолжительный перечень нападок на помещиков, дворянство, объединенное дворянство, низшую администрацию, полицию, суд, тюрьмы, армию, высшие государственные учреждения — Сенат, Государственный совет, на саму Думу, на правительство, Церковь, самодержавие. Во второй части излагались озвученные в ходе прений “надежды и вожделения” левых (принудительное отчуждение земли, апология революции 1905 года, призывы к стачкам, мятежам, восстаниям). Съезд доклад не обсуждал, ограничившись резолюцией — “представить возбужденный в докладе вопрос на усмотрение правительства”.
Профессор А. С. Вязигин, подводя итоги третьедумского опыта перед харьковским Русским Собранием в сентябре 1912, сетовал на перегруженность работой — многие частные вопросы, проходящие через Думу, вполне могут быть урегулированы “в порядке управления”, без обращения к Думе и Совету. Мешала также излишняя централизация власти (немалое число местных проблем следовало бы и решать на местах). Законотворчество еще более осложнялось волокитой и канцелярщиной внутридумского делопроизводства.
Что касается претензий к самому депутатскому корпусу: заседания часто превращаются в состязания не в меру словоохотливых риторов. Партийный дух не дает депутатам осознать — они в первую очередь представители всего населения, а не какой-либо классовой, сословной или региональной группы. Много времени уходит на бесплодное политиканство, которое и является настоящим тормозом законодательной работы в стране. Здесь также просматривается подспудное сравнение с Государственным советом, достоинством которого, как правило, выставлялось именно отсутствие вышеперечисленных недостатков.
То, что Думе справа ставилась в вину малая эффективность (на которую сетовали все, вплоть до меньшевиков), должно, пожалуй, свидетельствовать о постепенной интеграции правых в новую политическую систему. Смущает только частая безапелляционность оценок, временами переходящая в безысходность. Как, например, в дневниковом свидетельстве графа Бобринского: “В Государственной думе происходит нелепая толкотня воды по нелепым законопроектам, и грустно, и тошно сидеть в этом… парламенте”. “Какое это скверное, утомительное и бесплодное учреждение”, — резюмировал он чуть позже.
Традиционным стало обвинение в бюрократизации Думы, образовании слоя выборного чиновничества, которое чуждо народу ничуть не менее, чем назначаемое. Лидер екатеринославских черносотенцев В. А. Образцов обращался к соседям слева: “Буйи! Несте ли зряше, яко во своем “высоцем собрании”, сиречь в Думе Государственней, устроили есте бюрократическу паутину, яковы же не бе в департаменте единем, ниже когда имать быти” (из контекста статьи не вполне ясно, почему для обращения был выбран именно церковнославянский язык). Подписался же Образцов следующим образом: “член Гос. думы, созыва же и разгона третьяго”, объяснив упоминание о возможном (и взыскуемом) “разгоне” в примечании: “несть бо русская по духу и массонским влиянием направляется”.
О масонском влиянии в III Государственной думе заявлять нечто определенное сложно. По данным С. П. Карпачева, с максимальной осторожностью подходящего к вопросу, в III Думе было 6 явных (В. А. Маклаков, Ф. А. Головин, А. М. Колюбакин, А. И. Шингарев, Н. В. Некрасов, А. А. Булат) и 5 вероятных масонов; правда, активность их заметно обгоняла численность. Маклаков был разработчиком думского “Наказа”; Шингарев, Некрасов (товарищи председателя фракции народной свободы) и Колюбакин (секретарь фракции), представлявшие верхушку русского политического масонства были ведущими ораторами кадетов по ведомственным вопросам, а Булат — безусловным лидером трудовиков. Разумеется, определяющего воздействия на ход работ палаты ни масонские организации посредством своих представителей, ни сами депутаты — как масоны — оказывать не могли; но и правые, рассуждая о масонском факторе, имели в виду, прежде всего, внешнее влияние на характер законодательных инициатив и направление редактуры министерских проектов, а также собственно организацию функционирования народного представительства.
6 марта 1909 в Русском Собрании был представлен доклад курского депутата Г. А. Шечкова “Масонство в Государственной думе”. В первую очередь, речь шла о “Наказе”, определявшем внутридумские порядки. Символика, в особенности численная, маклаковского “Наказа”, утверждал Шечков, превращает Думу в подобие ложи, обозначает масонскую сущность думского внутреннего устройства. Депутатский корпус разделен на 11 отделов (якобы “в соответствии с практикой европейских парламентов”), хотя число это не кратно числу депутатов (442 членов Думы без остатка делились, например, на 13 отделов). Приводились Шечковым и свидетельства непосредственной связи и сношений масонов с кадетской верхушкой — насколько этот материал был уже доступен.
Каково же правым соучаствовать в работе организованного подобным образом учреждения? — задавался вопросом Шечков. “Что скажет не потерявшая еще веры часть самой Думы? После узаконения нечестивой символики легко ли будет пользоваться высокой честью невольного участия в ложе зловещего ордена представителям нашего крепкого вере иночества и духовенства, — нашим архипастырям, крепким в христианстве крестьянам и стойким в отеческих преданиях нашим старообрядцам? Да и как примирится совесть и разум большинства искренних слуг правды и порядка с тем, что масоны, воспрещенные Высочайшим Указом, оказываются в силе вводить свои идеи и символы в учреждении, призванном стоять на страже законности”.
Шечков, юрист и правовед, восставал против демократического принципа в политике. Представительное правление характеризуется тем, что “умственно и нравственно серая масса получает узаконенность в своих принципах, и ее несовершенства, недостатки и пороки приобретают господство над жизнью общества с часа водворения в нем правящей воли первого сплоченного людского скопища”.
Комплектация депутатского корпуса в ходе выборов и решение вопросов институтами представительной демократии определяются стремлением к частной или партийной выгоде и целиком зависят от находчивости вербовщиков голосов. Опыт курских выборов в Думу служил тому ярким подтверждением. Аморальность выборной системы власти, ее разлагающее воздействие на всех, обремененных активным избирательным правом, вполне выявилась в ходе борьбы за голоса на губернских собраниях. Это прежде всего касалось самих вынужденных вербовщиков. “…Воспоминания о так называемых парламентских выборах будят в нас без преувеличения — чувство переживаемого нами от времени до времени нравственного кошмара…”.
Для думских депутатов такой кошмар становится постоянным. Дума целиком держится на принципе большинства; победа здесь зависит от умения сколотить коалицию, пойти на компромисс. Столь же вредна такая ситуация и для масс, для наблюдателей — принцип большинства сам по себе воспитывает общество и разрушает нравственность, политическое пространство государства целиком превращается в царство “тактических соображений”.
Дума стала “органом новой, выборной бюрократии, органом ремесленников голосовочного ажиотажа”. Партийность как основополагающий принцип будущей работы обеспечивается уже на выборах, ведь курии это те же партии, классовые либо национальные. Дума чем далее, тем более работоспособна, ее работа несомненна, но это работа партийная, а потому бесполезная, а зачастую и вредная.
В силу партийности Думы мирная совместная деятельность в ней невозможна. Партия должна первым делом взять верх над конкурентами. Политические вопросы неизбежно открывают работу Думы и сопровождают ее до последнего заседания — хотя бы в силу необходимости постоянного фракционного самоопределения. Сами партии стремятся в Думе к осуществлению программ, политических идеалов, в первую очередь — идеалов государственного устройства, хотя бы и опосредованно, через общенациональное законодательство. Происходит подспудное присвоение верховной власти, “Дума, таким образом, не законодательствует, а незаметно все более и более учредительствует”; “не насущная нужда удовлетворяется там, нет, там куется будущность родной земли”. Идет ли законодательная работа в Думе?
Отчасти — но в форме бескровной (временно бескровной) гражданской войны. “…Думская деятельность — это одна сплошная… роковая взаимная борьба всяческих сообществ, соумышлений и ежечасных на сделках с совестью основанных сговоров и заговоров. Арена нынешней гражданской войны является вместе с тем и питомником микробов неведомой нашему историческому прошлому смертоносной заразы. Я говорю о культуре при кафедре Таврического дворца микробов междуведомственной, междуплеменной, междуклассовой ненависти”.
Партийность, как признак либеральной атомизации политического пространства, была чужда монархистам. Отец Савва Богданович, киевский миссионер, дубровинец, раздражавший радикализмом даже соседей по фракции, несмотря на гнетущие “парламентские” впечатления, постоянно проповедовал необходимость того, чтобы “все депутаты были соединены верою и добродетелью, а не разделены страстью своекровия и самолюбия и партийною нетерпимостью”.
Шечковская же критика была много более разносторонней. Он высказывался против толкования депутатов как “народных представителей”, ответственных перед избирателями. “…Мы, правые, не народовольцы, и мы никогда не становимся ни к своим избирателям, ни к населению вообще — в положение людей, готовых им угождать… Мы не стоим перед ними с раболепным вопросом на устах: чего изволите? В противоположность своим противникам мы, правые, считаем своим долгом исполнять не требования “общественного мнения”, а веления своей совести. Мы признаем над собою не многомятежную волю народную, а волю Православного Царя, Богом поставленного над нами, выразителя не воли народной, а гораздо большего — народной исторической совести”. Несколько проще была схема, декларированная секретарем фракционного бюро П. В. Березовским с думской кафедры: “Мы полагаем, что выразителем народной воли является Государь Император Самодержец Всероссийский, а мы ни в коем случае не можем посягать на то, чтобы заявлять какую-то народную волю от нашего лица”.
Особенное недовольство вызывала секуляризация обряда, выразившаяся в замене присяги торжественным обещанием. Если перед началом земских, городских, дворянских и прочих собраний приносилась церковная присяга, в Государственной думе и Государственном совете их членам, в том числе и верующим, фактически навязывалась присяга гражданская, считал Шечков, то есть, по православным канонам, безусловный грех.
Дума, по самому своему составу, не могла решать задач, стоявших перед страной. Разноплеменная, нерусская Дума занималась чисто русскими вопросами. Этот тезис был подробно развит Березовским. Неспособность представителей национальных меньшинств “подняться и стать на общегосударственную точку зрения”, говорила, по его мнению, о том, что “их не следует допускать до вопросов общегосударственных… Чем меньше будет инородцев в Государственной думе, тем состав ее будет лучше.
Пример западноевропейских государств нас в этом убеждает”, — утверждал волынский “союзник” и напоминал, что ни английские, ни французские, ни германские колонии не обладают правом парламентского представительства. Антигосударственная Дума, где добрую треть составляют кадеты, эсеры, социал-демократы и разнообразные “сочувствующие”, занималась государственным строительством. ““Отзовисты” сидят в крепости, а отзываемые в законодательной палате”. Но когда правительство вмешивается в выборы с целью предопределить партийный или национальный состав палаты — это оборотная сторона того же конституционализма. “Устраивать бутафорские выборы не значит даже вводить у нас чужеземный строй; это значит начинать дело с усвоения недугов чужого строя”.
Главная же угроза в том, что неправославная Дума решает вопросы церковные. Имелось в виду не только пресловутое столыпинское вероисповедное законодательство, а фактически вся сфера законотворчества. “Так как в России священство и о Христе ктиторство (то есть Царство) пребывают в неслиянном и нераздельном между собой единении, то всякий законодательный акт имеет свою религиозную сторону, и с этой стороны может и должен быть в палате рассматриваем”. В силу этого, настаивал Шечков, иноверные и инославные жители Российской Империи не могут обладать правом решающего голоса в Думе; кроме того, должно быть обеспечено особое, гарантированное представительство Православной Церкви.
И все же любые улучшения думского механизма способны были только “подморозить” ситуацию. Базу для всеобъемлющей реформы государственного устройства невозможно было создать, не вытравив целиком и бесповоротно правовой принцип, навязанный стране в 1905 году. Единовластный самодержец должен быть гарантирован от претендующих на соучастие в верховной власти сообществ — партий и учреждений, от власти безличного права, от царствования закона. В управлении и законодательстве необходимо обеспечить верховенство веры, правды и совести. “Но верующим, правдивым и справедливым может быть только живой человек, живое физическое лицо, а не лицо фиктивное — юридическое”.
Самодержец оказывается связан в последующей законодательной деятельности, ведь на утверждение его подается только мнение большинства. Связан он и неизбежностью самой Думы — распустив действующую, Государь обязан тем же указом назначить новые выборы. Имущественный ценз, худший (и буржуазнейший) из возможных, превращает Россию в плутократическое государство. Вывод теоретика, еще не ставшего тактиком, был четок: “Из всего сказанного вытекает, что устанавливаемое “единение” Царя с народом не таково, каким оно было встарь, а потому едва ли может лечь в основу порядка, отвечающего самобытным русским началам”.
Правые, как правило, отрицали и собственно законодательный (а не законосовещательный) характер существующей Государственной думы. Пуришкевич в письме к Николаю II обозначал отличие III Думы от первых двух в том, что та “оказалась способной выполнять функции совещания по Законодательству Российской Империи”. В ходу были и многочисленные, подчас довольно неуклюжие эвфемизмы: “законоизготовительное”, “законосоставительное”, “законообсудительное”, “законосозидательное”, “законоодобрительное” учреждение, занятое “законо-устроительным и денежно-проверочным делом”. Впрочем, другие, как, например, председатель фракционного бюро правых А. С. Вязигин, признавали, что Дума — орган законодательный, и вести дискуссии на этот счет бессмысленно, нужно работать в заданных рамках.
Но смысл работы мог пониматься по-разному. Характерна здравица Пуришкевича на одном из торжественных обедов Русского собрания. Думский трибун пил
“…За правых Думы и Совета,За то, чтоб русский богатырь Не умер в них на многи лета, Но, размахнувшись вдоль и вширь, Хватил бы вдруг по остолопу И показал бы кой-кому “Прогресс”, “свободу” и “Европу” — Осину, розги и тюрьму”.
Восприятие думской работы как своего рода войны было свойственно большинству правых. Такой подход, впрочем, распространялся на всю политическую деятельность. Как уже было замечено, сам лозунг “Православие, Самодержавие, Народность” (который фактически подменял черносотенцам полноценную программу), был гражданской модификацией военного девиза “За Веру, Царя и Отечество”.
Впрочем, в документах правых партий зачастую использовалась именно последняя, не опосредованная формулировка. Что до соучастия в петербургской “парламентской” практике, то здесь обращение к военным традициям обозначалось и на символическом уровне Обряд прощания с депутатами на местах включал, наряду с благословением иконой (обычай, характерный в России для всякого расставания на длительный срок, но к началу ХХ века в городской жизни настолько изжитый, что акцентированное его соблюдение, свойственное, подчеркнем, исключительно правым, уже тогда рождало ассоциацию именно с проводами воина), характерные по форме напутствия: “Стоять за…” — и в ответ, как, например, в случае подольского избранника И. И. Балаклеева, после целования знамени Балтского отдела СРН, обещание “лечь костьми за Святую Веру Православную, Царя Самодержавного и Великую неделимую Россию и Русскую народность”.
Бескомпромиссная и открытая тактика внутри стен Таврического дворца (“Я, господа, правый, просто правый, и потому не могу сочувствовать умеренности в истине” — Г. А. Шечков) также была абсолютно чужда неписаным парламентским нормам.
Для себя правые определяли Думу как инструмент стимулирования правительственной политики и, в первую очередь, как поле для борьбы с крамолой. В передовой “Прямого Пути” (орган Союза Михаила Архангела) за март 1912 года подводились итоги пятилетнего периода. “Отпор против посягательств на православие, самодержавие был и в третьей Думе дан правыми внушительный. Он свел многие вражеские попытки на нет и расчистил почву для того, чтобы остальные провалились в Государственном совете”. Положительная же деятельность фракции заключалась в запросной кампании (финляндские запросы дали толчок для столыпинских законодательных инициатив; кавказские запросы и речи о Польше осветили положение дел на окраинах; запросы о ситуации в высшей школе развязали руки правительству, прежде загипнотизированному общественным мнением; благодаря двум запросам по делу Бейлиса “не удалось жидам замять дело о зверски замученном Ющинском”).
В отчетах о собственной “парламентской” деятельности всегда присутствовал элемент самооправдания за факт участия в думской работе. Он, как правило, и доминировал, определяя существо самого отчета. Шечков на исходе четвертой сессии объяснял читателям “Московских ведомостей”: “…Мы, правые, разбив в свое время на местах врагов Церкви, Престола и Родины, пошли преследовать их в самую Государственную Думу, которую они рассчитывали сделать своим оплотом, своей цитаделью. Мы решили бороться с врагами до конца там, где они стали вновь стягивать в боевые ряды свои рассеянные было силы. Не идти в Думу при таком положении — значило с нашей стороны уклоняться от исполнения предлежавшего долга; не идти туда, где сосредоточивался новый бой — значило дезертировать. Вот почему правые не бойкотировали выборы в Государственную Думу, и кто мог из них пройти, тот туда и шел. Быть в Государственной Думе — это наш долг. Постоим до конца”.
Влияние третьей Думы на русскую государственную жизнь рассматривалось как безусловно негативное. “На кончающуюся Думу надо смотреть как на нарочито отрицательный опыт. Только таким взглядом на нее и может быть оправдано ее практически бесплодное, а немалою частию и вредное существование. Думу не разгоняли, хотя были к тому сотни поводов, ради опыта, дабы ведать, чего надлежит избегать в будущем. Существование этой Думы исторически будет оправдано только в том случае, если следующая ни под каким видом не будет ее продолжать”. Судя по всему, особенных надежд в этом отношении никто не питал.
Отец Савва Богданович характеризовал думскую законодательную деятельность после 1907 года экспансивно и образно:
“Св. Церковь полуразрушена!
Права Православного Царя оспаривают какие-то одичалые грызуны!
Народ-первенец государства со всех сторон осажден со всех сторон тучами жаб, мышей, змей и оводов!
Нечестие личное и партийное возводится в систему, в общее правило и в непреложный закон!
Безбожники, развратники, предатели и нравственные тупицы коверкают законы, искажают не только настоящее, но и прошлое, и вырывают из каждого сердца последнюю надежду на отрадное будущее”.
И делал вполне отчетливый вывод — “в синедрионе Таврического дворца совершается по жидо-масонскому наущению деятельная подготовка новых порядков для ожидаемого воцарения нового ветхозаветного Мессии”, — таким образом вскрывая инфернальную суть Думы.
Но предпринять какие-либо практические действия для уничтожения порочного государственного института думские правые не были способны. Вопреки сложившемуся мнению, прямой кампании на разгон Думы они не вели даже в критические периоды, например, весной 1909-го, когда “ползучий конституционализм” совершал неожиданные прыжки (в отличие от ряда местных черносотенных организаций, бомбардировавших ходатайствами верховную власть). Эффект от выступлений отделов СРН и региональных партий был, впрочем, минимальным (исключая истерию в либеральной периодике). Но ни один депутат, принадлежавший к думской правой, не позволял себе открытых призывов к уничтожению Думы.
Марков в ходе предвыборного турне 1912 года внушал киевским союзникам: “Самое важное, это не то, что большинством голосов постановит Гос. дума, а то, что истинное мнение русского народа, громко высказанное правыми депутатами, будет известно Царю-Самодержцу”. Вождь обновленческого СРН признал необходимость изменения Положения о Государственной думе и, прежде всего, избирательного закона. Но — “можно быть недовольным 3-ей, 4-ой Думой, 20-й, разгоните их, выберите настоящую, русскую, но как учреждение Государственная Дума необходима: без этого России не существовать”.
Политко-правовое пространство России после 1906 года оказалось для Маркова и его соратников “заколдованным кругом”: народ и Государь за самодержавие, но есть (Государевы) незыблемые Основные законы. “Выходило так: либо — во имя восстановления поврежденной полноты царского самодержавия — ослушаться самого Царя, стать на путь восстания против правительства и силою вернуть Царю исторгнутую у него интеллигентским обманом и революционным устрашением полноту власти…
Либо покориться и признавать новые — по существу, конституционные — законы, пока Государю-Самодержцу не благоугодно будет их изменить или заменить настоящими, полезными народу… Первый путь — революционного восстановления царского самодержавия — казался всем верноподданным преступным нарушением присяги и для них был явно невозможен. Верноподданный Союз Русского Народа вынужден был стать на второй путь и вступить в борьбу с разлагателями государства в самой невыгодной для простонародной организации обстановке — партийного парламентаризма”.
Большинство правых монархистов и после пяти лет “работоспособного” представительства все так же лелеяло мечты о Земском соборе. Отец Александр Вераксин, депутат Думы от русского населения Виленской губернии 12 февраля 1912 года на торжественном собрании столичных черносотенцев в Александровском зале Городской думы провозглашал, что “упразднением Думы был бы положен предел стремлениям насадить чуждую нам конституцию”. Но готовность безропотно нести “конституционный” крест подавляла любые порывы к осуществлению собственных государственно-правовых идей.
Главной проблемой приверженцев самодержавия в промежутке между двумя революциями была неспособность определиться с настоящим, сказать ему “да” или “нет”, разобраться, возможна ли реализация монархического идеала без радикальной перестройки не только собственно государственного устройства, но и всей системы социальных отношений, экономического строя и духовных ориентиров русского общества начала ХХ века. Большинство правых, как свидетельствует и вышеприведенный материал, вплотную подходили к отрицательному ответу. Но редко кто отваживался высказать его вслух — потому что это требовало подкрепить проекты построения нового мира действиями по разрушению старого. Ведь если с помощью механизмов наличествующей системы восстановление “государства правды” неосуществимо, то требуется деконструкция самой системы.
Самодержавная идея начала ХХ века — это утопия, которая не решилась назвать себя по имени. Карл Манхейм определил утопическое сознание как “не находящееся в соответствии с окружающим его “бытием”. Это несоответствие проявляется всегда в том, что подобное сознание в переживании, мышлении и деятельности ориентируется на факторы, которые реально не содержатся в этом “бытии””. Онтологические установки русского монархизма после 1905 года вполне попадают под эту дефиницию. Такой же характер имели и представления о нормах государственного устройства — ключевой проблеме в политической борьбе всякого переходного периода.
Пока Россией правил Бог, — Никто сломить ее не мог; Но вот над правдою родной Восстал порядок правовой, И пал Отечественный строй Под натиском земли чужой… Возстани, Боже, на Руси И грех измены нам прости; Да будет снова, как и встарь, Над Русью Бог, под Богом Царь, — Соборно-чтимый Государь!
В этих строках Георгия Алексеевича Шечкова оказался емко сформулирован не только государственно-юридический идеал сторонников самодержавия, но и единственно реальный для правых монархистов, отказавшихся делать историю собственными руками, путь его воплощения.
Р. Ромов, Ухтомский
Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru
Застолби свой ник!
Источник — https://www.ttolk.ru/
