<embed type="application/x-shockwave-flash" wmode="transparent" src="http://providenie.narod2.ru/providenie1.swf" height="186" width="186">
• Посм., ещё видео
А вот Иркутская, имела, на наш взгляд, важнейшее значение: именно здесь состоялось его партийное самоопределение, отсюда он шагнул в большую политику. Изучение этого короткого периода, следовательно, – важная задача, решение которой может помочь историку найти своеобразный ключ к пониманию многих страниц биографии этого человека.
Несмотря на значимость Иркутской ссылки, большинство исследователей его жизни и творчества вообще не останавливаются на этом времени[2], в лучшем случае, упоминают лишь о побеге, да об одном-двух расхожих фактах из личной жизни. Исключением может служить, пожалуй, лишь книга Г.И. Чернявского, в которой автор ссыльному периоду Троцкого уделяет отдельный параграф[3].
Настоящая статья призвана дополнить существующий пробел и показать насколько позволяют источники подробнее историю пребывания Троцкого в Иркутской ссылке, становление и развитие его социал-демократических взглядов.
Почти два с половиной года тюрем в Николаеве, Одессе, Херсоне, и, наконец, Москве, укрепили его революционную решимость, и, в то же время, стали началом напряженной теоретической работы. Он изучает историю массонства, основы христианского учения. От богословия прокладывает, на первый взгляд, неожиданный мостик – впервые узнает о В.И. Ленине и буквально штудирует его книгу «Развитие капитализма в России».
Приговор об административной высылке в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции касался не только Бронштейна. Вместе с ним подлежали наказанию все руководящие члены «Южно-Русского Союза рабочих» – Александра Лейбовна Соколовская, Элий Лейбов Соколовский, Гирш Лейбов Соколовский, а также Шолом Абрамов Зив и Шмуйл Берков Гуревич. Бронштейн и Соколовские были приговорены к четырем годам ссылки, последние двое – к трем[4].
Все шесть осужденных – евреи. Для российского революционного движения конца XIX – начала XX в. это вполне закономерно: политика правительства в области образования, существование пресловутых черт оседлости, серьезные ограничения в предпринимательстве, военной и статской службе – все это неизбежно порождало ответную реакцию. Это прекрасно иллюстрирует и статистика: по данным Е. Никитиной, 22 % всех политссыльных Сибири в 1900-х гг. были евреями[5].
Архивы МВД и Отдельного корпуса жандармов сохранили несколько подлинников переписки Соколовской и Бронштейна с правоохранительными органами империи по поводу совместной ссылки. Еще 2 мая 1899 г. А.Л. Соколовская из Одесского тюремного замка просила министра внутренних дел, «...в случае могущей последовать ссылки, меня и жениха моего Лейба Бронштейна сослать в одно место»[6].
В свою очередь и Л. Бронштейн в марте 1900 г. из Московской пересыльной тюрьмы просит иркутского генерал-губернатора А.Д. Горемыкина о том же: «... чтобы жена моя, политическая ссыльная Александра Лейбовна Бронштейн, урожденная Соколовская, была назначена в одно со мной место Восточной Сибири»[7].
Почерк мелкий, правильный, по сегодняшним меркам, каллиграфический. И Соколовская просит повторно, именуясь уже по мужу Бронштейн. Значит, брак был заключен где-то между маем 1899 г. и мартом 1900-го, скорее же всего, весной 1900 г.
Как и Троцкий, Александра Львовна была знакома с азами социал-демократического учения, активно участвовала в делах «Южно-Русского Союза рабочих». Помимо этого, стандартного для многих административно-ссыльных духовного багажа, она владела настоящей профессией, что было редкостью среди революционной интеллигенции, причем профессией, в Сибири крайне востребованной – была акушеркой, а это гарантировало, на фоне сплошной безработицы ссыльных, отправленных в «глухие углы», относительно стабильный заработок. Брак был заключен по любви, и, казалось, на долгие годы.
После продолжительной должностной переписки столичных и восточносибирских охранных ведомств, разрешение о совместном пребывании было получено. Местом отбывания наказания Бронштейнов было определено селение Усть-Кутское Киренского уезда Иркутской губернии[8].
Порой между отправкой проходило несколько месяцев: если революционеры попадали в централ поздней осенью, то обычно вынуждены были ждать до лета, и только в июне, после весенней распутицы, двигались дальше. Для того, чтобы читатель понял, насколько томительным было такое ожидание, следует подчеркнуть, что время следования в ссылку не засчитывалось в общий срок отбываемого наказания.
Бронштейнам все-таки повезло: партия была летней и уже в июле ее отправили на крестьянских подводах до Качуга, а оттуда на паузках (огромный плот, бόльшая часть которого была занята сараем, предназначенным для размещения конвоя и ссыльных) вниз по Лене. Красота великой сибирской реки и возможность впервые за многие месяцы быть рядом друг с другом на время заслонили для Бронштейна и Соколовской мрачную перспективу ссыльной жизни.
О предстоящих четырех годах пребывания в таежной глуши, нужде и борьбе за существование просто не хотелось думать. Одно из писем к Александре Львовне, написанное незадолго до отправки по этапу, прекрасно передает настроение Бронштейна: «... мы там будем вместе! Как олимпийские боги! Всегда-всегда неразлучно вместе! Сколько раз я уже повторяю это, и все-таки хочется повторять и повторять...»[9]
Через три недели путешествия рекой паузок был уже в Усть-Кутском. Часть политических ссыльных здесь сошла на берег, была встречена и принята местным исправником, о чем тот незамедлительно телеграфировал в Иркутск: «...Лейба Бронштейн и Александра Соколовская прибыли в село Усть-Кутское 2 августа, где и подчинены гласному надзору»[10].
Началась ссылка. Трудности быта, бесконечные «ссыльные истории», отсутствие каких-либо денежных средств по-прежнему не страшат Бронштейна: «...книги и личные отношения поглощали меня», – вспоминал Лев Давидович в своей автобиографии[11].
К пониманию марксизма Бронштейн, как и многие социал-демократы, приходит не сразу. Первое знакомство с теорией Маркса во время тюремной отсидки 1897–1900 гг., в ссылке уступило место напряженному осмыслению накопленных знаний, политическому, а во многом и партийному, самоопределению.
Путь Бронштейна к марксизму типичен для многих интеллигентов-разночинцев – через отрицание народничества, критику необходимости и неизбежности террора эсеров, понимание узости идей анархизма – к восприятию теории революционного свержения капитализма. Через много лет, пройдя уже советскую ссылку, находясь в изгнании, Троцкий сравнит Россию того времени с «огромной лабораторией общественной идеологии». Добавим при этом, что заметное место в этой лаборатории занимал анархизм, с разновидностью которого – теорией «рабочего заговора» Махайского – верхоленские ссыльные познакомились одними из первых в России.
Уже осенью 1900 г. здесь получила распространение книга В.К. Махайского под названием «Умственный рабочий». Будучи в ссылке в Вилюйске Якутской области, Махайский создал собственное учение анаpхизма, получившее затем название «махаевщины» или «теории рабочего заговора». Состоящая из трех объемных тетрадок, эта книга переписывалась во многих колониях, и попала в Верхоленск, очевидно, с очередной партией политических ссыльных.
Работу В.К. Махайского читал и Бронштейн. Все три тетрадки книги были им тщательно проанализированы. Понравилась только первая, в которой автор разоблачал оппортунизм немецких социал-демократов. Две же других, особенно третья, излагавшая, собственно говоря, теорию самого Махайского, показалась Троцкому откровенно слабой. Здесь все логично: еще в тюрьме читавший «Развитие капитализма…» Ленина, он скептически воспринял положение Махайского о том, что пролетариат способен самостоятельно выработать свою теорию и организацию. «Серьезной прививкой против анархизма», – назвал Бронштейн впоследствии эту книгу[13].
В самом начале века в сибирских колониях политических ссыльных было еще мало представителей партии эсеров: «революционная волна» в стране едва поднималась, политическим террором занимались одиночки. Однако первые громкие теракты в России породили в колониях ссыльных настоящие теоретические дискуссии. На этот раз речь шла о терроре как тактике политической борьбы.
Каким было отношение Бронштейна к революционному террору? «После единичных колебаний, – напишет он в 1929 г., – марксистская часть ссылки высказалась против терроризма. Химия взрывчатых веществ не может заменить массы, – говорили мы. Одиночки сгорят в героической борьбе, не подняв на ноги рабочий класс. Наше дело – не убийство царских министров, а революционное низвержение царизма»[14].
Вполне определенная и ясно выраженная позиция. Но соответствует ли она взглядам молодого Бронштейна? По всей видимости, его представления о терроре в начале века и через 20 лет имели существенные отличия. Все не так просто. Не случайно, в 1922 г. в статье о А.А. Блоке, он напишет: «Революция, применяющая страшный меч террора, сурово оберегает это свое государственное право...». Здесь по существу, Лев Давидович оправдывает необходимость революционного насилия, а, значит, и неизбежность террора в принципе.
Напряженная теоретическая работа требовала практического выхода. В России это было вполне осуществимо: любой студент мог проверить свои теоретические изыски на практике – агитируя в пролетарской среде, составляя воззвания, оформляя требования бастующих рабочих. Но как проверить свои убеждения в Верхоленской ссылке, где капиталистические отношения едва-едва пробивали себе дорогу? Выход был, пожалуй, только один – журналистика. Для острого, жаждущего кипучей деятельности ума Бронштейна журналистика, а чуть позже и литературная критика, стали настоящим спасением. Именно поэтому он начинает активно писать в газету «Восточное обозрение».
«Восточное обозрение» пользовалась известностью далеко за пределами Сибири и считалась одной из лучших провинциальных газет. Она была основана в Петербурге еще в 1882 г. Н.М. Ядринцевым. Позже газета обосновалась в Иркутске и быстро сумела найти здесь читателя и, конечно же, своего автора. С газетой активно сотрудничало ни одно поколение политических ссыльных. Это, прежде всего, народники – Е.К. Брешко-Брешковская, В.С. Ефремов, П.Г. Зайчневский, Д.А. Клеменц, С.Ф. Ковалик, Ф.Я. Кон, И.И. Майнов, М.А. Натансон, А.В. Прибылев, В.С. Свитыч, М.И. Фундаминский, Н.А. Чарушин, С.В. Ястрембский и многие другие. В начале XX в. в газету начали писать и ссыльные «новой волны» – социал-демократы и эсеры: М.К. Ветошкин, Л.Б. Красин, Д.И. Кутузов-Илимский, В.Е. Мандельберг, С.И. Мицкевич, П.Ю. Перкон, М.В. Ромм, И.А. Теодорович. Нередко страницы «Восточного обозрения» превращались в легальную трибуну для политических дискуссий. Так было, например, со статьей Красина «Судьбы капитализма в Сибири», опубликованной в 1896 г. и вызвавшей многочисленные отклики и самое широкое обсуждение иркутской общественности.
Политические ссыльные не только писали в газету, вели здесь рубрики и отправляли из глубинки корреспонденции. И.И. Попов привлекал осужденных революционеров и к непосредственному редактированию и изготовлению «Восточного обозрения». Так, например, ее секретарем с 1898 г. был В.С. Ефремов, отбывавший ранее ссылку в Якутске и Верхоленске, а затем живший в Иркутске. В 1893–1894 гг. нелегально в типографии «Обозрения» в качестве наборщиков работали В.Г. Георгиевский, сосланный в Сибирь по процессу 50-ти и член «Пролетариата» В.А. Гловацкий. Приезжавшие в город ссыльные, шли прежде всего в редакцию газеты, зная почти наверняка, что получат здесь ночлег, питание, работу и конспиративные связи.
Для политических ссыльных газета была и легальной трибуной, и, пожалуй, единственным местом, где можно было заявить о себе, проверить свои теоретические концепции. Все это и привлекло сюда Бронштейна: с осени 1900 г. он становится ее постоянным корреспондентом.
Удивительно, но Бронштейн-журналист – неожиданно многолик. Казалось бы, начинающий марксист должен писать только «дышащие праведным гневом социального обличения» строки о нужде рабочего класса и эзоповым языком звать на революционные баррикады. Однако Лев Давидович – намного богаче. Он предстает перед нами и как рядовой корреспондент, и как полный сарказма фельетонист-сатирик, и как талантливый литературный критик-публицист, и, наконец, что уж совсем неожиданно, как философ-диалектик.
Абсолютное большинство своих статей и корреспонденций Бронштейн подписывает «Антид Ото». В переводе на русский это соответствует понятию «противоядие». Выбор столь странного псевдонима (ни какой-нибудь там «Ленский», «Сибиряков», «Ангарский», «Илимский», или подобный «географический», чем нередко грешили соратники по партии), через 30 лет Лев Давидович объясняет почти случайностью: «раскрыл наудачу итальянский словарь – выпало слово antidoto – и в течение долгих лет я подписывал свои статьи Антид Ото, разъясняя в шутку друзьям, что хочу вводить марксистское противоядие в легальную печать»[15].
Выбор такого неожиданного псевдонима, в известной степени, закономерен. Именно в иркутской ссылке стала проявляться яркая индивидуальность Троцкого, которому все обычное казалось стандартным, а значит, неприемлемым. Уже псевдонимом он подчеркивает свою исключительность. Впрочем, справедливости ради, надо констатировать, что Троцкий здесь, увы, выступает всего лишь с претензией на оригинальность. Достаточно просмотреть десяток-другой номеров «Восточного обозрения», и можно без труда найти еще несколько подобных проявлений самолюбования: «Ego», «Nota Bene», «Инкогнито», «Фауст», «Эльф», «Август»... Что поделать, «Восточное обозрение» была все-таки провинциальной газетой.
О чем пишет Бронштейн в своих корреспонденциях? Практически обо всем. Вот, например, призыв молодых крестьян села Усть-Кутского на военную службу. Автор констатирует положительное, казалось бы, явление – медкомиссия «по здоровью» не забраковала ни одного призывника. Но корреспондент иначе истолковывает это. Он выносит свое предположение: в действительности, сибирская медицина так плоха, что в обществе господствует закон естественного отбора. Суровые условия закаляют человека. Относительно здоровый состав людей призывного возраста окупает непомерно высокую смертность детей и подростков. «Впрочем, – замечает под конец статьи автор, – я давно уже переступил границы скромной роли корреспондента»[16].
Корреспондента-Бронштейна, призванного беспристрастно фиксировать и передавать те или иные события местной жизни, неизменно подменяет Бронштейн-обличитель. Нередко при этом чувство меры и художественного вкуса изменяет Льву Давидовичу, а его обличения попахивают дешевым социальным морализмом. Например, появление в продаже народного отрывного календаря, изданного Сытиным, вызывает в душе нашего ссыльного настоящую праведную бурю. Сам же невинный календарь он называет «лицемерно-пакостным» (не правда ли, так похоже на политический ярлык в духе предстоящего Пролеткульта), издеваясь над его «всеядностью». «Здесь тебе и “любовь”, и “черти” оптом, и цветы – пошлость и неприкрытое невежество». И тут же следует обращение к образованным людям – разве в этом их предназначение, разве так они должны просвещать народ?![17]
Гораздо интереснее, чем корреспондент, на страницах газеты предстает перед нами Бронштейн литературный критик. В его работах уже видны задатки будущего одаренного писателя-публициста. С уверенностью можно сказать, что автор изданных позднее работ о русской революции, пролетарской культуре и партийности в литературе, формировался как критик именно здесь, в сибирской глубинке.
Большинство статей Бронштейна-критика посвящены необычайно острой для русской интеллигенции начала XX в. теме – политике и искусства. В своих работах Лев Давидович пытается обосновать главное – преимущество классового подхода в искусстве над общечеловеческим. И это, надо сказать, ему убедительно удается.
Возьмем хотя бы статью Бронштейна о пьесе некоего драматурга Федорова «Старый дом». В центре произведения – последние дни угасающего дворянского рода. Потомственный дворянин не унаследовал от своих предков стремления к накоплению материальных благ, он внешне инертен, занят поиском ответов на «вечные» вопросы. Такой человек при столкновении с жесткой реальной жизнью беспомощен. Владимир Львович, по мнению автора, олицетворяет закономерный итог существования большей части дворянства, не пожелавшего идти в ногу со временем. В конце пьесы жена героя уходит от него к управляющему имением и это воспринимается им как финал всей жизни.
Почему Троцкий взялся за рецензию этой банальщины? Ответ на вопрос, на первый взгляд, неожиданен: Лев Давидович, оказывается, углядел в пьесе Федорова «неталантливое подражание символизму и символистам»[18].
Он совершенно справедливо замечает, что символизм не выдуман кем-то конкретно, художественная литература уже по природе своей символична, и «символизм, как прием искусства, служащий для выявления основных типов в хаосе жизненных звуков, необходим, и потому законен». Оказывается, Бронштейн выступает только против тех «профессионалов искусства», у которых символизм становится самодовлеющей целью, поправ и «гражданские интересы», и «бедный здравый смысл, и даже отечественную грамматику».
Именно через критику символизма утверждает Л.Д. Троцкий необходимость принципа партийности в литературе. Для него искусство должно обязательно участвовать в борьбе за революционное обновление мира. В этом восприятии Лев Давидович похож на многих будущих большевиков, деливших, как известно, литературу на две части – пролетарскую, а, значит, имеющую право существовать, «нужную народу» и буржуазную, следовательно, чуждую марксизму и вредную.
В Иркутской ссылке Бронштейн с точки зрения материализма Маркса пытался рассматривать и «вечные» вопросы, считая, что в различных общественно-экономических формациях человек любит, стремится к дружбе, боится смерти по-разному, в зависимости ... от способа производства материальных благ. Здесь Лев Давидович опять же плакатно ортодоксален. Судите сами: «...как дерево через корни питает свои цветы и плоды соками почвы, так личность находит питание для своих чувств и мыслей, хотя бы и самых “высоких”, в экономическом фундаменте общества»[19].
Разрабатывая тему политики и искусства, Бронштейн закономерно приходит к осмыслению очень важного для него самого вопроса – роли личности в историческом процессе. Он обращается к анализу необычайно модной тогда философии Фридриха Ницше, посвятив ей специальную статью «Кое-что о философии «сверхчеловека».
Казалось бы, собственный яркий индивидуализм, стремление к неповторимости, вольно или невольно должны привести Льва Давидовича в ряды сторонников теории Ницше. Однако этого не происходит: Бронштейн не только не видит в этой теории ничего оригинального, но и безоговорочно осуждает ее, считая, что Ницше не справился с главной задачей – не сумел до конца обосновать, кто же должен относить себя к «касте господ», а кто к «обществу обыкновенных людей». «Ницшеанцы, отрицая правовые и этические нормы буржуазного общества, ничего не имеют против тех удобств, которые создаются его материальной организацией. И вся их мораль сводится к праву пользоваться этими благами»[20].
Говоря о Бронштейне-критике, нельзя не отдать должного широте его литературных интересов. На страницах «Восточного обозрения» он публикует статьи о творчестве Герцена и Ибсена, Горького и Писарева, Мопасана и Гоголя, Добролюбова и Гауптмана. Большинство его критических работ отличает такая яркая полемичность, что невольно создается впечатление, не ищет ли автор специально повода, с кем бы схватиться, скрестить перья. Нужно сказать, что подобный стиль был присущ и более поздним и зрелым публицистическим работам Троцкого[21].
Корреспонденции в «Восточное обозрение» конечно же не могли удовлетворить у Л.Д. Бронштейна жажды революционной деятельности. Он постоянно ищет контакты с ссыльными, меняет, насколько это возможно, места пребывания, пытается найти единомышленников. После Усть-Кутского, где помимо него было всего лишь два политссыльных – портной и сапожник, Лев Давидович ненадолго переезжает в село Нижне-Илимское. Формальным поводом к переезду служит беременность жены, которой «в виду отсутствия врача в Усть-Кутском с 1 февраля 1901 г. разрешается двухмесячная отлучка для родов» в Нижне-Илимское[22].
Политических ссыльных в городе Илимске и селе Нижне-Илимском было также немного. В своих воспоминаниях Бронштейн называет В.Д. Ульриха, «социал-демократа умеренного толка» и А.Н. Винокурова, занимавшего должность фельдшера. Кроме этого врачом района был Д.Д. Калинников, всячески помогавший «политикам». Однако здесь, в отличие от Усть-Кутского, Лев Давидович мог найти работу: с помощью друзей ему удалось устроиться конторщиком к купцу Я.А. Черных.
«Это был могущественный торговый феодал, – напишет о нем Троцкий в автобиографии. – Многие тысячи подвластных ему тунгусов он называл “мои тунгусишки”. Подписать свою фамилию он не умел, и ставил крест. Жил скупо и скудно целый год, и прокучивал десятки тысяч на Нижегородской ярмарке»[23].
«Вследствие отсутствия доступных мне занятий на месте ссылки – селе Усть-Кут, Киренского уезда, – я лишен возможности проживать здесь с женой и ребенком на одной казенной субсидии («субсидие» называлось денежное пособие, которое составляло в этот период для административно-ссыльных, как правило, от 114 до 228 рублей в год. – А.И.); посему честь имею покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство, разрешить мне переехать на жительство в село Знаменское Верхоленского уезда, где я надеюсь иметь какую-нибудь работу, и где содержание, совместное с семьей брата моей жены (Ильи Лейбова Соколовского), будет обходиться несравненно дешевле»[24].
Это был уже административный центр обширного региона, где существовали не только предприятия местной промышленности, но и почтово-телеграфная контора, пять лавок, два питейных заведения, а также казначейство, лесничество и полицейское управление, но главное, была относительно крупная колония политических ссыльных. Еще в 1887 г. здесь отбывали наказание не менее 10 осужденных, а в 1901 г. их было уже около двадцати, в том числе, И.С. Антокольский, А.В. Гедеоновский, К.О. Коценцкий, А.М. Лежава, С.А. Плихтовский, Р.А. Тетрюмова и другие.
В своих воспоминаниях, относящихся к Верхоленску, Л.Д. Бронштейн называет имя и М.Г. Горвиц-Валецкого, ссыльного революционера, члена ППС, одного из будущих руководителей компартии Польши, расстрелянного в СССР в 1937 г. Именно от него он узнал впервые о Ю. Пилсудском. Молодого Троцкого поразила история дерзкого побега Пилсудского из Петропавловской крепости, и, по всей видимости, именно с этого времени, Лев Давидович начинает серьезно обдумывать план своего бегства из ссылки.
Город Верхоленск имел своеобразное и геополитическое положение. Через него проходил «великий водный путь ссылки», здесь встречались окончившие свой срок, возвращавшиеся в Россию и новые партии. Благодаря этому политические ссыльные имели возможность не только видеться и обмениваться последними известиями, но и дискутировать, обсуждать характер, перспективы и стратегию движения. Использовал эту возможность, конечно же, и Л.Д. Бронштейн.
С кем из ссыльных встречался Лев Давидович в этот период? Известны имена лишь немногих. Тот же М.Г. Горвиц-Валецкий, выступавший с докладом о партийных группах в Польше. Троцкий вспоминает о «жестоких прениях по этому поводу». В Качуге он познакомился с Ф.Э. Дзержинским, осужденным за принадлежность к СДКПиЛ. Ночью, при свете костра на берегу Лены будущий «верный рыцарь революции» читал свою поэму. Стихи показались Троцкому наивными и слабыми, а вот сам юноша, его лицо и голос, запомнились своей одухотворенностью. Здесь же Троцкий встречает М.С. Урицкого, проходившего дальше с якутской партией политических ссыльных, вспоминает о длинных спорах с Сухановым по поводу субъективного элемента в истории[25]. В Верхоленске он знакомится и с А.М. Лежавой, сосланным сюда еще в 1896 г. по делу типографии «Народного права». «Господствующей темой наших споров и дебатов были вопросы народничества и марксизма», – запишет затем Лежава в своей автобиографии[26].
К 1902 г. споры и стихийные дискуссии с товарищами по ссылке получили у Бронштейна вполне логичное завершение – он взялся за написание теоретического реферата. В стране чувствовался революционный подъем, шло разрозненное и еще во многом неосознанное оформление российского радикального социалистического движения. Стремление найти свое место в этих процессах и послужило толчком к решению взяться за перо.
Этот реферат – пожалуй, первая политическая работа Льва Давидовича, написанная им уже с марксистских позиций. Примечательно то, что его самый ранний литературный опыт был также связан с учением К. Маркса. В 1897 г. Троцкий попытался «публично разгромить марксизм». Статья, в которой было много эпиграфов, цитат и «злого яда», так и не была издана. Как вспоминал много позже автор, «никто от этого не потерял»[27].
Между двумя работами – пять лет. Именно столько потребовалось Бронштейну для усвоения этой теории. Срок немалый, что свидетельствует о кропотливом и напряженном умственном труде. Однако теоретические выкладки требовали незамедлительной проверки. Для этого только лишь трибуна «Восточного обозрения» уже не годилась. Нужна была «живая» аудитория, апробация собственных умозаключений среди оппонентов и единомышленников. И Троцкий решает ехать в Иркутск.
«Дано сие состоящему под гласным надзором полиции административно-ссыльному Лейбе Давидову Бронштейну в том, что, согласно разрешения Иркутского губернского управления от 20 февраля с. г., ему разрешается проезд в город Иркутск на один день, куда он должен следовать неуклонно и нигде во время пути не останавливаться без особо уважительных причин и обязан в последнем случае заявлять об этом местной полицейской власти для наложения на свидетельстве подписи»[28].
Иркутска Бронштейн, естественно, не знал, друзей и знакомых здесь не имел. В этой ситуации единственным местом, куда он мог пойти, была, скорее всего, редакция газеты «Восточное обозрение». С ней Льва Давидовича связывала не только литературная работа, но и сугубо финансовые взаимоотношения: его труд корреспондента оплачивался от 2 до 4 копеек за строку, что для Бронштейна, порвавшего с родителями как, наверное, по «идейным соображениям», так, главным образом, по причине отсутствия родительского благословения на брак с Александрой Соколовской, было существенной прибавкой к семейному бюджету.
По всей видимости, знакомство Бронштейна с редакцией газеты началось со встречи с ее секретарем – В.С. Ефремовым, человеком, прожившим необычайно интересную и трудную жизнь. В юности он по нелепой случайности был обвинен в причастности к революционному заговору и приговорен к смертной казни. Друзья-сопроцессники, видя никчемность подобной жертвы, с большим трудом уговорили его подать прошение на Высочайшее имя (это считалось позором среди революционеров), он был помилован, отбыл 20 лет каторги и ссылку в «Якутке». Последний поднадзорный период Василий Степанович провел в Верхоленске – может быть этот факт и послужил причиной столь быстрого и, на первый взгляд, неожиданного сближения молодого Бронштейна и уже немало повидавшего Ефремова. С 1898 г. В.С. Ефремов работал в газете, хорошо знал иркутское «общество». Именно он, по всей видимости, и представил Льва Давидовича местной колонии политических ссыльных.
С кем встречался Бронштейн в городе? В своих воспоминаниях, помимо В.С. Ефремова, он называет еще несколько фамилий иркутских ссыльных. Это, прежде всего, М.А. и В.И. Натансоны, К.К. Бауэр, В.К. Махайский и И.И. Попов. Бронштейн был «очень обласкан» Натансонами, довольно близко сошелся с Марком Андреевичем. Их товарищеские отношения, впрочем, были быстро прерваны. Поводом к разрыву послужили разногласия программного характера: «Принципиальные споры приняли сразу чрезвычайную остроту и каким-то острым клином врезались в мои отношения с Натансоном», – напишет позднее об этом Бронштейн[30].
«Принципиальные споры», по всей видимости, касались выяснения причин резкого изменения социального состава политической ссылки: с 1900-х годов она все более становится пролетарской, рабочей. «Старые» ссыльные народники, в том числе и М.А. Натансон, жившие в Иркутске с середины 1880–1890-х годов, видели в этом «крах революционного движения», Троцкий, социал-демократы, наоборот – проявление его углубления и развития. Ленинское определение тюрьмы, каторги и ссылки как «барометра революционного движения», с точностью передающего его «приливы и отливы», а главное – социальный состав участников, проходило проверку практикой, в том числе, и в далеком Иркутске.
«Рабочие стали составлять все больший и больший процент политиков и, наконец, оставили далеко за флангом революционного интеллигента, который со старого времени привык считать Петропавловскую крепость, Кресты и Колымск своей монопольной наследственной собственностью, чем-то вроде майората. Мне еще приходилось встречать в 1900–1902 годах народовольцев и народоправцев, которые почти обиженно пожимали плечами, глядя на арестантские паузки, нагруженные виленскими трубочистами или минскими заготовщиками, – так напишет Л.Д. Бронштейн об этом времени позднее[31].
В Иркутске Бронштейн знакомится и с К.К. Бауэром, одним из известнейших тогда «легальных марксистов», соратником П.Б. Струве. Льва Давидовича поразила его глубочайшая теоретическая образованность и умение дискутировать с любым оппонентом. В один из вечеров, он стал свидетелем интересного спора Бауэра и Махайского. Последний несокрушимо и неизменно лишь повторял основные постулаты своей теории «рабочего заговора» в ответ на блестящую «гибкую эклектику Бауэра». Молодой Бронштейн, чья постоянная готовность спорить по любому, даже не усвоенному им самим вопросу неоднократно отмечалась современниками[32], естественно, попытался вмешаться, чем вызвал нападки и со стороны Бауэра, и со стороны Махайского[33]. Впрочем, спор с Бауэром Бронштейн продолжил через несколько месяцев, встретившись с ним в конце сентября уже в Самаре.
Несмотря на, казалось бы, всеобъемлющую деятельность политического сыска в империи, документальных источников о выступлении Л.Д. Бронштейна в Иркутске не сохранилось: среди местных социал-демократов на тот момент, видимо, не было законспирированного агента жандармского управления. Известно лишь, что доклад был прочитан в доме М.А. Цукасовой (урожденной Новомейской). Мария Абрамовна была, своего рода, достопримечательностью города. Она олицетворяла собой тип женщины-общественницы, была при этом близка и к легальным социал-демократам, и к либеральствующим кадетам, и к старым народникам. Недаром квартира М.М. и М.А. Цукасовых именовалась «салоном»: здесь слушали всех, кто способен был сказать смело и остро о политике правительства, раскритиковать в пух и прах местное чиновничество.
Порой кажется, что Мария Абрамовна просто увлекалась игрой в революцию как увлекаются чтением талантливо написанного романа. В ее квартире постоянно жили ссыльные, выдаваемые ею за «двоюродных братьев из Баргузина», хранились паспорта и одежда для беглых, и даже оружие. И.И. Попов, например, вспоминает и вовсе невероятную и анекдотичную ситуацию, когда однажды, за несколько минут до обыска, Цукасовы сумели отобрать у укрываемых ими революционеров револьверы и спрятать их на квартире прокурора Тунгусова, жившего этажом выше[34].
Доклад Бронштейном был прочитан блестяще. Уже тогда проявились его великолепные ораторские качества. Народоволец Н.Н. Фрейлих в 1903 г. рассказал об этом докладе Е.М. Ярославскому, который, хотя и не присутствовал при этом, но «войдя в образ», так написал о нем, когда потребовалось: «...перед нами был глубочайше преданный революции человек, выросший для роли трибуна, с остро отточенным и гибким, как сталь, языком, разящим противников, и пером, пригоршнями художественных перлов рассыпающим богатство мысли»[35].
В велеричивых строках Ярославского, написанных в 1923 году, конечно же, больше политического угодничества, чем правды. Однако, ораторский талант, умение владеть любой аудиторией у Троцкого, действительно, имелись.
Доклад Бронштейна достиг своей цели и сыграл в судьбе Льва Давидовича огромную и во многом определяющую роль. Главный итог реферата для него самого состоял в том, что он – по существу рядовой административный ссыльный – был замечен активной частью социал-демократии города. Имя молодого Бронштейна, до той поры связывавшееся немногими лишь с литературой и корреспонденциями в «Восточном обозрении», быстро приобрело известность в провинциальном Иркутске.
Наверное, именно с этого собрания и началась общероссийская карьера Бронштейна. Его выделили из общей массы, на него обратили внимание. Члены Сибирского социал-демократического Союза поручили ему составить несколько популярных воззваний для местных рабочих. От них же он впервые получил книгу В.И. Ленина «Что делать?» и несколько отдельных номеров перепечатанной в Томске газеты «Искра»[36].
По всей видимости, именно в Иркутске Троцкому предложили бежать из сибирской ссылки в Россию, а затем и за границу. Статьи в «Восточном обозрении», реферат, ходивший по рукам в Верхоленске, и, наконец, доклад в Иркутске – все это свидетельствовало о недюжинных способностях, политической зрелости, энергии и стремлении работать молодого Бронштейна. Такие люди были нужны и Льву Давидовичу организовали побег, указав явку сначала в Самару к Г.М. Кржижановскому, а затем – в Лондон к В.И. Ленину.
Н.Н. Баранский, один из руководителей и организаторов Сибирского социал-демократического Союза, в своих воспоминаниях, касаясь связей с политическими ссыльными, конкретно не пишет о Бронштейне, хотя приводит любопытную для нас деталь.
«Каждого дельного работника, – вспоминает он, – мы сами тянули из ссылки, насколько, конечно, нам позволяли наши средства, причем не забывали, признаться, и интересов собственной организации: обыкновенно за устройство побега предлагалось отработать хоть два-три месяца у нас в Сибири. Эта «отработочная» система не только пополняла наши силы, но и была весьма важной формой связи с общерусским движением»[37].
«Наболевшие вопросы нашего движения» буквально потрясают Бронштейна. Рукописные рефераты, газетные статьи и прокламации для Сибирского Союза, теоретические споры с товарищами по ссылке кажутся ему уже «маленькими и захолустными» перед лицом новой и грандиозной задачи – создания хорошо законспирированной и в тоже время имеющей широкую рабочую основу и поддержку социал-демократической партии.
Датой побега Бронштейна с места поселения следует считать 21 августа 1902 г. На следующий день, несмотря на попытки Александры Львовны скрыть факт исчезновения мужа, об этом стало известно местному исправнику. В Иркутск из Верхоленска полетела телеграмма: «Вчера самовольно отлучился Лейба Бронштейн 23 лет 2 аршина 6 половиной волосы каштановые подбородок двойной разделенный носит очки Заявлению жены Бронштейн выехал Иркутск Исправник Людвиг»[38]. Уже 1 сентября 1902 г. фамилия Льва Давидовича была помещена в розыскной циркуляр, а значит, он был официально признан бежавшим. В случае поимки, следовательно, ему грозило увеличение срока ссылки или же каторжные работы.
«Чтобы ускорить мой побег, – писал он позднее в автобиографии, – решено было соединить две очереди в одну. Приятель-крестьянин брался вывезти из Верхоленска меня вместе с Е.Г., переводчицей Маркса. Ночью в поле он укрыл нас на телеге сеном и рогожей, как кладь»[39].
Но почему же в книге, писавшейся в 1929 г., имеются лишь инициалы? Объяснение, на наш взгляд, может быть одно: на пороге 30-х годов, уже опальный и гонимый Троцкий, по всей видимости, не хотел компрометировать своим знакомством оставшихся в стране победившего пролетариата старых товарищей по революционной борьбе и Иркутской ссылке.
Побег из сибирской ссылки интересен для нас и тем, что с ним связан выбор партийного псевдонима Бронштейна. И опять же, в этом, как и в определении псевдонима литературного, проявился яркий индивидуализм Льва Давидовича. Ведь не какой-нибудь там Сибиряков или Быстрянский, символический Каменев или Молотов, политически плакатный Правдин или Волин, а безызвестный, ни с чем и ни с кем не ассоциируемый «Троцкий», взятый, однако, не просто, а по фамилии надзирателя одесского тюремного замка. Собственноручно вписав в чистый паспортный бланк эту фамилию, Бронштейн для абсолютного большинства современников перестал существовать. Отныне и до конца своей жизни Лев Давидович будет носить фамилию Троцкого.
Сам побег был настолько хорошо подготовлен, что показался беглецу делом почти обыденным, лишенным столь привлекательной для него революционной романтики. Уверенный в том, что его еще не скоро хватятся на месте поселения, Лев Давидович бесстрашно прибыл в Иркутск, сел в поезд, куда местные социал-демократы предусмотрительно «доставили чемодан с крахмальным бельем, галстуком и прочими атрибутами цивилизации» и, читая томик бессмертных творений Гомера, отправился навстречу своей судьбе[41].
Троцкий ехал в Самару. В Самаре размещалось Русское бюро «Искры». Возглавлял его Г.М. Кржижановский, сам отбывший наказание ссылкой и вернувшийся сюда в 1901 г. Именно через него осуществлялись контакты обширнейшего российского региона с социал-демократической эмиграцией, и в первую очередь, с редакцией газеты и В.И. Лениным. Отсюда была организована постоянная переписка, изготовление «настоящих» паспортов, налажена транспортировка газеты.
Самара была и своеобразным «ситом» для бежавших из Сибири политических ссыльных: практически каждый социал-демократ проверялся Кржижановским, большая часть уезжала в Европейскую Россию, меньшая – наиболее опытные и преданные делу революционеры – на короткое время оставались и становились агентами «Искры». «Люди-исполнители есть, – писала З.П. Кржижановская Н.К. Крупской 25 мая 1902 г., – одна беда – мало людей с собственной инициативой, которые взяли бы на себя организаторскую роль...»[42]
Нелишне в связи с этим привести и несколько строк из другого письма З.П. Кржижановской – от 10 сентября 1902 г., необычайно четко характеризующие одну из важнейших сторон деятельности Самарского бюро: «Здесь живет Б(ауэр). Мы было думали его завербовать и дать определенные функции, но не тут-то было. Клэр (Г.М. Кржижановский. – А.И.) ведет с ним бесконечные споры до 3 часов ночи, но теряет надежду обратить его в нашу веру. Кончит он, по всей видимости, струвизмом»[43].
Как видим, вербовка новых сторонников была обычным делом, повседневной практикой. Занималось Самарское бюро и непосредственной организацией побегов политических ссыльных. В письме-отчете самого Г.М. Кржижановского от 5 августа 1902 г. читаем: «...много денег унесло путешествие открывшего Америку...»[44]. Речь здесь идет о И.Х. Лалаянце, которому был устроен побег из села Усть-Уда под Иркутском в Женеву к В.И. Ленину. Заметим также, что до побега Троцкого из Верхоленска оставалось совсем немного – всего 16 дней.
В Самаре Бронштейна с нетерпением ждали, заранее определив круг будущих конспиративных обязанностей. Лев Давидович находился ещё в дороге, а ему уже был дан новый партийный псевдоним – «Перо». Выбор столь нетрадиционного псевдонима показателен. Во-первых, это свидетельство признания литературных заслуг Троцкого и ещё одно доказательство знакомства Кржижановского с его статьями в «Восточном обозрении». Во-вторых, «Перо» – как нельзя точно определяло и область использования Льва Давидовича после побега – корреспонденции с мест в заграничную «Искру».
Был ли информирован о готовящемся побеге Троцкого В.И.Ленин? Вполне вероятно, он знал об этом. Г.М. Кржижановский мог уведомить его о своих планах относительно нового работника, написав об этом или отправив необходимые сведения через кого-либо. В той же «Переписке...», находим и косвенное подтверждение нашей версии. Так, Н.К. Крупская в письме в Самару от 28 августа 1902 г. (в это время Троцкий был уже в дороге) просит связать ее получше с кем-то, чьё имя зашифровано как «22 Б». «Ему, судя по Вашим словам, – продолжает она, – предназначается роль организатора корреспонденций. На это надо обратить серьезное внимание, мы сидим почти совершенно без корреспонденций... »[45].
Кого имела в виду Н.К. Крупская в своем послании, точно не известно, можно только предположить, что это всё-таки Троцкий – совпадает начальная буква фамилии Бронштейна, а также и время побега – конец августа 1902 г. Но так или иначе, а в Самару Троцкий прибыл 8 сентября 1902 г., на 19-й день после побега из Верхоленска.
Троцкий умел нравиться людям. Даже продолжительная дорога, тревоги и переживания побега из ссылки не смогли затушевать его яркой индивидуальности – в Самаре он произвел самое благоприятное впечатление. Вот как об этом напишет З.П. Кржижановская позднее:
«В числе приехавших был и Лев Давыдович Троцкий, тогда юноша 24–25 лет, с блестящими глазами и гривой волнистых волос, молодой орленок, сразу пленивший нас блеском своего темперамента, талантливости и размаха мысли»[46].
«Фёкла» в письме – редакция «Искры». Следовательно, уже в день приезда Троцкому дают заграничный адрес общероссийской газеты, а также ключ для постоянной связи. Читаем послание дальше: «Письма постороннего человека переводятся оба текста в ряд цифр, обозначая каждую букву её номером в русской азбуке (в 35 б.), суммируются оба ряда, прибавляется число 10 и полученное двузначное изображается дробью 38=1/38; или ключом – картина – с производными рядами полной азбуки»[47].
«Письма постороннего человека» – общее название целой серии статей Л.Д. Бронштейна в «Восточном обозрении». Выше мы уже отмечали их ярко выраженный обличительный характер. Зачем понадобилось посылать эти статьи в Лондон, да ещё и шифровать? Не проще было бы отправить в редакцию «Искры» газетные вырезки: «Восточное обозрение», несмотря на то, что штрафовалось несколько раз за материалы, порочащие «образ правления», было изданием легальным, а значит, относительно доступным?
Несмотря на оставшиеся без ответа вопросы, из приведенного материала следует: «Перо» ждали, на него рассчитывали как на ценного организатора и корреспондента, его готовили к работе в эмиграции. Но, как именно предполагалось использовать таланты Бронштейна? Ответ на этот вопрос можно найти здесь же: «По мнению Сони, Григорию необходимо выпускать общеполитические прокламации. Для этого удобно было бы организовать подредакционную группу и было бы хорошо, если б Фёкла после личного свидания с Пером, вернула его в качестве одного из её участников»[48].
Строки из письма Г.М. Кржижановского нуждаются опять же в расшифровке. «Соня», чьё мнение столь существенно для «Григория», не что иное, как Самарское бюро «Искры», а сам «Григорий» – заграничная организация этой газеты. Следовательно, Глеб Максимилианович предлагал: в случае, если Троцкий понравится В.И. Ленину, поручить ему важный участок работы – организацию издания общероссийских прокламаций.
В самом конце сентября 1902 г. Кржижановские уведомили Лондон о новых планах относительно Троцкого: намечалось, в частности, после успешной поездки «Пера» за границу, отправить его к «Гражданину» (В.П. Краснухе), а затем подобрать надежный иностранный паспорт. Следовательно, Троцкого планировалось использовать все-таки в качестве разъездного организатора-профессионала, находящегося постоянно на нелегальном положении и кочующего между эмигрантскими центрами и Россией[49].
Дальнейшее – известно. В начале октября Лев Давидович с помощью эсера-гимназиста перешел австрийскую границу у Каменец-Подольска, затем через Вену и Париж попал в Лондон к Ленину. Открывая дверь Троцкому, Надежда Константиновна объявила: «Приехало Перо». Так началось многолетнее сотрудничество (и соперничество) двух вождей русской революции[50].
Ленин буквально забросал Троцкого вопросами, устроив «экзамен по всему курсу». Тот подробно отвечал, прекрасно понимая, что от этих ответов зависит вся дальнейшая судьба. Он рассказал о столкновении со стариками-народниками в Иркутске, о дискуссиях с Махайским, о впечатлении на ссыльных от книги «Что делать». Ленин был удовлетворен: он убедился в незаурядных способностях Троцкого, найдя в нем, казалось тогда, верного сторонника и единомышленника. Между ними завязалось нечто вроде взаимной симпатии, сохранившейся, несмотря ни на что, на долгие годы. Позднее, в 1924 г., Н.К. Крупская так напишет об этом: «То отношение, которое сложилось у В.И. к Вам, когда Вы приехали к нам в Лондон из Сибири, не изменилось у него до самой смерти»[51].
Как видим, период Иркутской ссылки явился определяющим в политической жизни Л.Д. Троцкого. Именно здесь Лев Давидович стал подлинным марксистом, сделав теорию классовой борьбы пролетариата программой на всю свою жизнь. Именно в сибирской ссылке Бронштейн начал впервые серьезно заниматься литературным трудом, овладел азами искусства партийной полемики. Блестящие корреспонденции в «Восточное обозрение», реферат и доклад в Иркутске, свидетельствующий о его понимании стратегических задач, стоящих перед социал-демократией России и рабочим движением, привлекли к нему внимание руководящих работников РСДРП, открыли дорогу к вершинам государственной и партийной власти.
Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru
Застолби свой ник!
Источник — zaimka.ru
