<embed type="application/x-shockwave-flash" wmode="transparent" src="http://providenie.narod2.ru/providenie1.swf" height="186" width="186">
• Посм., ещё видео
Над нами часто летали советские разведывательные самолеты, т. н. «кукурузники». Вреда они нам не причиняли, а казаки упражнялись в стрельбе из винтовок, все надеясь подбить хоть один из них. И вот, наконец, это удалось. «Кукурузник» был сбит, а чудом уцелевший лётчик был взят в плен. Правда, уцелел то он не совсем: перелом ноги и правой ключицы были ценой его спасения.
Казаки сейчас же подобрали раненого лётчика и доставили его в наш госпиталь. Весть об этом быстро разнеслась по всему Корпусу. Это был первый случай у нас, когда простым винтовочным выстрелом удалось сбить неприятельский самолет. К тому же, это был самолет советский и лётчик в нем был в чине капитана, да еще и с орденами. Как рассказывали казаки, принимавшие участие в этом деле, лётчик был в сознании и услыхав вокруг себя русскую речь смертельно испугался...
После всех перевязок и наложения гипса, лётчика поместили в отдельной палате, но, вход к нему был совершенно свободный. И вот, началось — из, вблизи расположенных частей стали приезжать офицеры-казаки и привозить лётчику кто что мог получше и по¬вкуснее.
Тут, конечно, была и сливовая водка и вино и жареные поросята и гуси и, тому подобное. Конечно, при этом велись и достаточно откровенные разговоры. Выяснилось, что лётчик и понятия не имел, что здесь находится Казачий Корпус в 40 тысяч человек... Когда он услышал впервые русскую речь, то решил, что сейчас его и убъют и, при том самым зверским образом.
Советская пропаганда рассказывала, что у немцев есть такие «враги народа» в составе немецких частей, которых держат специально для проведения расправ с попавшими в плен советскими бойцами.
Конечно, я тоже побывал у него в гостях — в госпитале не один раз. Он лежал на хорошей кровати, нога в гипсе и подвешена, рядом с кроватью стоял стул, на спинке которого аккуратно висела его гимнастерка с капитанскими погонами и тремя орденами. Я не помню уже фамилии капитана, да если бы и помнил то, конечно, не назвал её здесь. Я не знаю дальнейшей судьбы этого бедняги и не посмел бы подвергать его лишней опасности.
Прошло недели три и, наш капитан как-то освоился и поверил, что он действительно в безопасности. Он рассказал мне с усмешкой о том, как через несколько дней после его взятия в плен, ночью, в корридоре, поднялся шум и он разобрал голос нашего старшего врача, кричавшего кому-то, что он дал распоряжение не привозить сюда раненных, т. к. госпиталь переполнен и мест нет.
Потом он услышал, как в корридоре расставляли кровати и укладывали раненных. Он все с трепетом ожидал, каждую минуту, что вот-вот откроются двери его комнаты и его выволокут наружу и пристрелят... Ведь он же враг!...
Однако, ничего не случилось. Только в его комнату поставили еще одну кровать и положили раненного казачьего офицера и то, только на два дня.
Он рассказывал нам много интересного о том, что творится сейчас в частях Красной Армии. О том, что все уверены, что произойдет после войны смягчение режима и людям станет жить гораздо легче.
Мы недоверчиво слушали и объясняли, почему никакого смягчения при советской власти быть не может.
За это время из Штаба РОА пришло распоряжение о том, что наш Казачий Корпус должен войти в состав РОА.
Мы все этому чрезвычайно обрадовались. У нас не было никаких сомнений в том, что все хотят остаться независимыми... Было решено устроить в этом городке СЪЕЗД. От каждой сотни должны были приехать, выбранные казаки, хотят остаться независимыми... Было решено устроить в этом городке СЪЕЗД. От каждой сотни должны были приехать, выбранные казаки, по два рядовых и одному офицеру...
Так и было. Съехалось около 300 представителей. Подыскали в городке подходящее помещение. Для президиума, в который входил и наш командир Корпуса генерал фон Панвиц, был сделан помост, стены украшены рисованными на картоне эмблемами разных казачьи войск и флагами, больше всего РУССКИМИ — трехцветными.
Я рассказал капитану про предстоящий Съезд и предложил ему побывать там и самому услышать, что будут говорить простые казаки, а м. б. и самому выступить в качестве представителя чинов Красной Армии и сказать свое мнение. Капитан задумался и сказал, что не может решить сразу. Что это будет зависеть от того, что он услышит и увидит на собрании.
Я отправился к командиру Корпуса и рассказал ему об этом случае и просил разрешения выступить и этому лётчику.
Ген. Панвиц задумался, а потом сказал, что он согласен, но, если я беру на себя ответственность за то, что лётчик не скажет, что либо скандальное. Я, конечно, согласился. Я был вполне уверен в том, какое впечатление от Казачьего Съезда будет у этого советского капитана,
Начались выступления. Говорил генерал Кононов, полковник Борисов и многие другие офицеры и простые казаки. Как удивительно звучали их речи. Хотя говорили они, каждый по своему, но, сводили всё к одному: мы боремся за Свободу нашей России. За её единство, за её великое будущее, против поработителей-коммунистов...
Капитан сидя рядом со мной слушал внимательно и я видел, как на него всё сильнее и сильнее действовали речи этих простых русских людей — казаков разных казачьих войск. Когда выступления подходили к концу и не нашлось ни одного человека, который бы выступил за «самостийность и отделение от России» я спросил капитана, хочет ли он сказать, что нибудь, от себя?... Капитан кивнул молча головой. Я подозвал двух казаков и приказал помочь капитану добраться до трибуны.
Зал замер. Все прекрасно знали, кто этот капитан. Все не отрывая глаз смотрели на его капитанские погоны, на ордена позвякивавшие на ходу, на его забинтованные руку и ногу. Все затаили дыхание, что же он скажет?!
Капитан стоял на одной ноге, облокотившись здоровой рукой на стол. Он тяжело дышал, и влажными, широко открытыми глазами обводил зал. Вот, он пошевелил губами, как будто говоря но, никакого звука слышно не было... И вот, весь напрягшись, собрав все силы капитан крикнул хриплым, дрожащим голосом: — «Братья, да если бы мы знали... Да ведь в вас ни одна винтовка не выстрелила!...
Дальше говорить ему не пришлось. Тот рев радости и восторга, который поднялся в зале заглушил все...
Съезд ЕДИНОГЛАСНО проголосовал за соединение с РОА и передал это решение представителю ген. Власова полк. Бочарову.
С большим трудом, что бы его не повредили, капитана вынесли из зала с бушующей массой воодушевленных казаков.
Насколько мне известно, через пару дней капитан был отправлен куда-то в военный госпиталь в глубину Германии. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Будем надеяться, что ему удалось избежать выдачи, репатриации и свирепой расправы. Вот, что могло быть но, не было нам еще суждено.
Мне хочется рассказать на всех языках мира то, что я видел, что слышал, что знаю, о тех несчастных жертвах, которые десятками миллионов заполняют Советские Лагеря, тюрьмы, рабцентры; о несчастных «невольных строителях коммунизма»; о тех кто был расстрелян по подозрению; об умерших от цынги, болезни позорной для правительства, широко открывшего для нее двери в своей стране; о скончавшихся просто от голода, в отчетах стыдливо называемого «авитаминозом»; о павших от изнурения, наложивших на себя руки, и сшедших с ума.
В любой из советских тюрем, до отказа набитой, находится почти 90 процентов «случайных преступников», т. е. людей не имеющих в себе никаких прирожденных и даже благоприятных преступных наклонностей, совершивших проступок, являющийся только с точки зрения советского «правосудия» — преступлением.
Только десять жалких процентов составляют криминальные типы, главным же образом воры-рецидивисты!
Советские тюрьмы и затем Концлагеря представляют собой точное отражение подсоветского общества. Там представлены и притом, в той же пропорции, как и на воле все классы подсоветского «безклассового общества».
Зарплата, как правило, так низка, что прожить на нее невозможно. Частные приработки запрещены или обложены таким чудовищным налогом, который раз и навсегда пресекает всякое поползновение. Чтобы не умереть фактически, с голоду, каждый рабочий, колхозник и даже интеллигент, должны иметь огород с картошкой, луком и прочей зеленью.
Правительство «дает» на это разрешение, дает только там, где это находит необходимым. Я сам видел врачей, инженеров, юристов, которые в короткие, свободные от работы и собраний, часы, окапывали, пололи и поливали свои маленькие огороды.
Но, всего этого недостаточно. Жить, базируясь на «плодах трудов своих» — невозможно, в особенности если есть и семья. И... люди крадут. Где человек работает, там он и крадет. Крадет все, что попадет под руку. Крадет директор завода, крадет рабочий. Горсть гвоздей, муку, сахар, нитки, иголки, брусок меди. Крадут сегодня, завтра... Крадут целый год, десятки лет.
При царящем в СССР голоде, любая, казалось бы в свободном мире безценная дрянь, сразу же находит в СССР сбыт и применение.
Власть борется с этим явлением всеми силами. Издан ряд специальных декретов. Укравшего катушку низкопробных ниток судят за кражу «двухсот метров прошивочного материала». Звучит помпезно. Двести метров! И за эту катушку, за двести метров дрянной, рвущейся, крутящейся и завязывающейся безчисленными узелками нитки (так необходимой, чтобы зашить сынишке портки, залатать рубашонку дочке) дают «невольному преступнику» 15 лет Концлагеря.
Сроки заключения на 25 лет стали преобладающими, но кражи государственного имущества от этого не стали меньше или реже. Жить все же нужно и в Концлагерях, буквально, не сидят все 194 миллиона обычных подсоветских граждан, только потому, что вор вора уберегает. Попадаются только те, кто уж очень глуп или стал на мозоль другому, более умному.
Кого только нельзя встретить в советском Концлагере. Я встречал профессоров, чьи взгляды разошлись с теорией Карла Маркса, партийцев, не проявивших «достаточной политической гибкости», чтобы уследить за изгибами «генеральной линии». Я лежал бок о бок на нарах с офицерами и солдатами Красной Армии, имевшими несчастье побывать в плену, даже не по своей вике или желанию.
Я рубил лес рядом с колхозниками, обобранными до нитки и рабочими, гнувшими спину в безчеловечной стахановщине, гонке за сверх нормой, неосторожно обнаружившими свое неудовольствие существующим порядком. Моими однокорытниками у котлов с вонючей баландой были иностранцы всех национальностей, рас, цвета кожи и политических взглядов.
Французские рабочие, захотевшие вкусить меду в советском раю, испанские коммунисты, боровшиеся когда то на баррикадах против «фашистов». Немецкие, итальянские, японские и другие военнопленные, корейцы, поляки, вперемешку с китайцами, неграми, эстонцами. Русские и украинцы, латыши и англичане со сбитой спесью и чопорностью. Советские Концлагеря пестры, как тряпичное одеяло. Особой кастой являются профессиональные преступники. И на свободе, и в тюрьме, и в лагере, они имеют свой синдикат, свою крепкую организацию. Ничего невозможного или запретного для них нет.
За мелочь, за вшивую рубашку, они готовы убить человека. Они способны на любую гнусность, только, чтобы повысить свой авторитет в глазах остальных бандитов. Ваше ничтожное имущество, та мизерия, которую вам удалось сохранить после безчисленных обысков — не принадлежит вам. Она — достояние бандитского синдиката, Захотят — возьмут. Они превращают ужас советского Лагеря в кромешный ад.
По вышесказанным причинам, та часть советских граждан, которые находятся на т. н. свободе, совершенно дезинформированы. Они ничего или очень мало знают о том, что происходит, не только за границами СССР, но и в своей стране. Жители Москвы ничего не знают о том, что происходит в провинции. Население одной области не знает о том, что творится в соседней. Делается это властями намеренно. По старому правилу: — Разделяй и властвуй!
Но, как я уже сказал, совершенно другая картина в Лагерях. Концлагерь СССР это единственное место, где человек чувствует себя (не изумляйтесь парадоксу!) — во многих отношениях — свободным.
Тому, кто попал в Лагерь — терять уже нечего! Он уже потерял все, что может потерять человек. У него осталась голая жизнь, да и та — на догорании. Ему нечего больше бояться, т. к. самое худшее он уже пережил!
Люди в лагерях сравнительно свободно говорят, о таких вещах, о которых «на свободе» и думать нельзя.
Забавнее всего то, что в Концлагерях очень скоро узнается все то, что происходит где бы то ни было в СССР. Всякое политическое движение между студенческой молодежью, каждая более или менее значительная политическая афера в партии, мошенничество или крупное это сразу же узнается в лагере от прибывших этапов однодельцев замешаных в ту или иную историю.
В 1952-53 г.г. в Лагерях появилось много армянских студентов, за работу в армянской национальной организации «Дашнак».
Очень интересные и драматические подробности о ликвидации Берия рассказывались в Лагерях.
Новоприбывшие рассказывали нам, что все правительство, в том числе и сам Берия были на парадном спектакле в Большом театре.
Слухи о «не лойяльности» Берия уже давно циркулировали в «высоких кругах». За каждым его шагом следили. Внезапно, во время увертюры, маршала Жукова вызвали к телефону. Ему сообщили (предатели всегда есть!), что дивизия войск МВД с окраин Москвы движется к центру, с заданием окружить театр и арестовать все правительство. Маршал Жуков лично, тут же арестовал Берия.
Для многих членов правительства подобная возможность «путча» или даже сама мысль, о таком «маневре», казалась абсолютно абсурдной. Рассказывали нам даже очевидцы о драматической поездке в автомобиле, когда арестованный Берия проехал мимо своей, все еще продолжавшей двигаться, дивизии.
Концлагерники совершенно определенно утверждали, что Берия никогда не был на службе иностранных разведок и просто шел «во-банк», видя «сумерки богов». Удайся Берия его рискованное предприятие — он предъявил бы Маленкову, Хрущеву, Молотову, Булганину, Ворошилову и самому Жукову то же обвинение — связь с западом, и приговор был бы тот же. Что произошло бы впоследствии в Советской России, как поступил бы Берия — никто не знает и предполагать трудно.
Прибывшие утверждали, что «следствие» над Берия, «суд», приговор» и расстрел, все было совершено и окончено в ту же ночь, до наступления утра. Сообщения газет были, с начала до конца -— ложными.
Наиболее осведомленными о том, что происходит в СССР являются высшие органы МВД. Средние уже знают меньше. Маленькие — только о своем районе. Обыватель не знает ничего или почти ничего. Таким образом оказывается, что центр сведений и то самых актуальных и точных, (отбросив приукрашивание) — это Концлагеря, центр стечения всех очевидцев, вольных и невольных участников больших и малых событий.
В советские Лагеря, как в огромную «гостиницу» ежедневно прибывают новые и новые «постояльцы». У них нет багажа. Они обобраны как липки и несут на себе свое личное, случайно оставленное имущество. Но они полны новостей, как деревенский пес — блох, Они говорят о том, в чем они были участниками, видели и слышали, обо всем, что совершается на необъятных просторах нашей родины.
Подсоветский человек обладает особым, уж даже не шестым, а седьмым чувством. Из вопросов следователей, из приговора, в самом обращении с ним и его сострадальцами эти люди до сотой доли точно определяют ситуацию в стране, положение правительства, новый «изгиб» линии и так далее и так далее.
От новоприбывших, а они прибывают со всех краев закрепощенной России, мы узнавали о новых волнах террора, о борьбе против власти, об арестах, о голоде или стихийных бедствиях, о крупных аферах и о народном настроении.
Вся Россия, как в огромном зеркале отражается в Концлагерях и тот, кто хочет видеть и знать, кто не забыл, что У него есть глаза и уши, может легко и достаточно объективно составить представление о действительной жизни в кино, писателей, художников, журналистов и часть ученых, продавших свои знания за комфорт. К этому же классу принадлежат и «партийные священнослужители», оппортунисты в рясах. Другой класс это 230 миллионов советских граждан — класс бедняков.
Борис Ганусовский
Надо просто знать, что "они" не перед чем не остановятся, только и всего. И жизнь в РФ это не кино - положение слишком серьезное, чтобы спать да почивать.
Поезд только что перешел советскую границу. Вот она, Родина! Родина покинутая мной, потерянная в дни моего детства... Страна моих детских, юношеских мечтаний. Страна моих стремлений. Страна, населенная народом, за который я стремился отдать свою жизнь. Лучшие мысли и стремления, которой я посвятил — Россия!
Оказывается я еще способен на эмоции, на переживания. Не все убил голод и холод. Стою и чувствую, как слёзы застилают глаза. Отчего я плачу?
На полу вагона, покачиваясь от движения, подпрыгивая немного от стука колёс, переходящих стыки рельс, сидят серые, как небо, как осенняя природа, люди завернутые от холода в какое то тряпье.
Поезд уменьшает скорость и останавливается. Станция. Вернее когда-то, до войны, здесь была станция, станционное здание, от которого осталась куча обгорелых, закопченных кирпичей и уцелевшая дымовая труба. Немного дальше виден небольшой барак. Не больше будки стрелочника. Там — все. Это «вокзал», билетная касса, зал для ожиданий и квартира начальника станции.
Не видно ни одной живой души. В вагоне тишина. Из-мученные до обморока теснотой, голодом и холодом люди дремлют. Громко со смаком храпит татуированный «старшой», сшивший себе из тряпок, выданных нам вместо одеял, пятислойную попону.
Многих, с кем я двинулся в этот тяжелый путь, уже нет. Они ушли из жизни, оставляя за собой только слабое воспоминание о «ком то, кто сидел вот в этом углу» и безымянный холмик, где то у дороги... Но в вагоне не становится менее тесно. Уплотняют, перетасовывают. Перебрасывают из одного вагона в другой. Отделяют, просеивают. Гонят поезда на север. Гонят скот, проданный за зеленым столом Ялтинской Конференции.
— Здравствуй, Родина! — шепчу, взглядом обнимая все серое убожество. Свистнул паровоз и оторвавшись от тела поезда, от его вагонных суставов, попыхивая куда-то ушел. Тишина. Толь¬ко дождь выстукивает дробь по железной крыше, навевая тоску. Слышно, как по другую сторону, за стенами нашего «дома на колесах», ходит часовой что то мурлыча себе под нос. Тоска. Тоска, такая же безконечная, как эта степь заползает в душу и тисками сжимает сердце.
Я еще не плакал. Я еще ни разу не плакал с момента предательства. Я ненавидел. Я клял. Я кипел от возмущения. Но я не плакал и почему то сегодня, глядя через решетчатое окно на поля своей Родины, я почувствовал, как слезы жгут мои глаза и неудержимо текут по щекам...
...Вдоль железнодорожной линии, прямо на черную, разбухшую землю, горами насыпана пшеница. Пшеница — жизнь! Пшеница — рождающая хлеб! Пшеница, из-за горсти которой гибли люди в дни голодные, в дни закрепощения. Этой пшенице, горе пшеницы, тянущейся на протяжении нескольких сотен метров, придана была когда-то форма трехгранной призмы.
Кое где на нее брошены обрывки брезента, но только кое где. Дождь мочит пшеницу — жизнь и превращает ее в тление. Дождь мочит ее и смешивает с размокшей землей не подготовленной рукой любящего пахаря для оплодотворения и нового рождения жизни...
Стою, припав мокрым от слез лицом к решетке окна, обвитой колючей проволокой и мысли роем кружатся в голове:
— ...С хлебом может поступать так, только тот, кто не сеял и не собирал урожай, тот кто не трудился над ним, не гнул спины, не дрожал от страха перед засухой и не боялся долгих, безпощадных дождей. Так с хлебом может поступать только насильник!
Преступник получивший его грабежом, кровью и потом других добытый хлеб... Вдоль расплывающейся, бухнущей и осыпающейся призмы зерна, тяжелым шагом расхаживает часовой.
Это — женщина. Из под платка ветер треплет седые мокрые космы,
А может быть она, как и многие другие, раньше времени состарилась? Может быть голод и нужда, унижения и потери вырисовали на ее лице эти глубокие морщины.
В СССР теперь люди рано сгибаются, рано стареют, не успев вырасти прямыми и высокими, не успев узнать, что такое молодость и беззаботность,..
На женщине-часовом все старо. Много раз латано и перештопано. Солдатские ватные штаны, такая же «телогрейка» бушлат. Вместо фуражки или «ушана», серый рваный платок. Все насквозь мокрое и грязное. На ногах что то, что комами облепила черная грязь. На плече винтовка без штыка, на бичевке вместо ремня. И бичевка вся в безчисленных узелках.
Все серо. Все мокро, Все грязно. Все по нищенски выглядит. Вот оно какое, лицо моей несчастной Родины; то лицо, которое не видят дипломаты, решающие судьбу народов. Лицо без мрамора, блеска, водки, икры и шампанского.
Я и сегодня не могу отвязаться от моей встречи с Россией. Она осталась врезанной в памяти, символизированная усталой, измученной женщиной, похожей на мокрую нахохлившуюся курицу, насильно несущая свой неестественный труд.
Женщиной, вооруженной ненужной ей винтовкой, стерегущей отнятый у ее детей, гниющий хлеб... ...Я смотрел на шагающую незнакомую мне женщину и вдруг рыдания рванули мою грудь: — Мама! — прошептал я, захлебываясь, — Мама...
В соцсетях иногда встречаются обвинения в адрес автора труда «Народная монархия» Ивана Лукьяновича Солоневича, что он был «власовцем», «приспешником Гитлера», «агентом НКВД». Последнее даже смешно специально опровергать. С первыми двумя, на первый взгляд, не всё так просто.
Как многие русские эмигранты, Солоневич некоторое время надеялся на немецкую помощь в освобождении своей Родины от коммунистической власти. Поскольку восстания народа советская власть подавляла, а путча против неё в Красной армии не произошло, можно было рассчитывать только на помощь извне. Немецкая по объективным причинам была самой реальной.
Ностальгирующим сегодня по СССР трудно представить, что до середины 50-х годов ХХ века советская власть имела откровенно террористический, людоедский характер и воспринималась русскими патриотами как трагедия для России и угроза для всего мира. Поэтому на первых двух «обвинениях» в адрес Солоневича, на самом деле не менее нелепых, чем третье, стоит остановиться поподробнее.
Кто такой Солоневич?
Писатель, публицист, журналист, спортсмен, националист и монархист по убеждениям Иван Солоневич (1891-1953) представляет из себя несостоявшийся из-за большевистской революции тип русского человека, в том числе пишущего.
Русская дореволюционная литература была литературой дворянской, у представителей которой был комплекс вины перед народом и… незнание его. Солоневич – истинный народный писатель. У него не было комплексов и иллюзий. Он великолепно знал простой народ, все его сильные и слабые стороны, будучи его органической частью.
Он не считал современную ему Россию земным раем, но видел, что при царской власти страна мощно развивается, видел её колоссальный потенциал для дальнейшего улучшения жизни народа. Поэтому, в отличие от Максима Горького, флиртовавшего с коммунистами и унизившегося в конечном счёте до оправдания их зверств ради мифического «светлого будущего», он деятельно ненавидел разрушивших, разоривших и превративших в концлагерь историческую Россию большевиков. И был готов действовать.
Его отличали неуёмная энергия, поразительная честность, бунтарский дух, иногда грубость, неуживчивость и прозорливость одновременно. Он тоже иногда заблуждался, вместе со многими другими, однако быстро ловил себя на ошибках и исправлял их с поразительной смелостью.
За всё это его ненавидели все – и большевики, и западные правительства, и… русская эмиграция. И старая, во многом дворянская, и новая – из СССР. Он всем был укором, не входил ни в один лагерь, создав после драматического бегства из СССР собственное правое «штабс-капитанское движение».
Всевозможных небылиц об Иване Солоневиче и бежавших из ГУЛага на Запад одновременно с ним членах его семьи ходила масса. Он, дескать, и сумасшедший, и… агент НКВД, пытавшийся перессорить русскую эмиграцию, и сторонник Гитлера, и подручный Геббельса, и антисемит, и дезертир антисоветского фронта или, напротив, власовец.
Ему ставят в вину десять прожитых в Германии лет, часть которых он провёл в ссылке, что это время он не находился в безвоздушном пространстве, а встречался и общался с людьми, в том числе теми, которые вызывают сильные негативные чувства. Но ведь писатель и публицист, хотя он мог работать также – и периодически работал, благодаря огромной физической силе, – и грузчиком, не мог по-другому.
Обвинение Солоневича в том, что он был власовцем, что лидеры Третьего рейха читали и высоко оценили его изданную в 1937 году в Эссене на немецком языке книгу «Россия в концлагере», – большая натяжка. В том, что были власовцы, виноват не Солоневич, не имевший к ним ни малейшего отношения.
ГУЛага он тоже не создавал. Он совершил из него побег вместе с сыном и братом, за что заплатили своей жизнью оставшиеся в Советской России и не имевшие к этому никакого отношения ближайшие родственники. То, что его правдивые описания злоключений и жизни в СССР шокировали среди миллионов других читателей доктора Геббельса, это «заслуга» прежде всего Сталина и Ко, Солоневич был лишь зеркалом.
Слово самому Солоневичу, чтобы он и ответил на предъявляемые ему до сих пор обвинения. Откроем книгу «Диктатура сволочи», чтобы разобраться, как, при каких обстоятельствах он оказался в Германии и что там с ним произошло: В Германию, весной 1938 года, я приехал не при совсем обычных обстоятельствах: убили мою жену, сын был ранен, я не находился в полном равновесии. И сейчас, восемь лет спустя, в памяти встаёт разорванное тело любимой жены и её раздробленные пальчики, работавшие всю её жизнь.
«Болгарская полиция откровенно сказала мне, что бомба пришла из советского полпредства, что ничего нельзя сделать ни против виновников этого убийства, ни против организаторов будущего покушения – может быть, и более удачного, чем это. У нас обоих – сына и меня – были нансеновские паспорта, по которым ни в одну страну нельзя было въехать без специальной визы, и ни одна страна визы не давала. Нас обоих охраняли наши друзья, да и полиция тоже приняла меры охраны. Против уголовной техники зловещих людей, против их дипломатической неприкосновенности – эта охрана не стоила ни копейки. И вот – виза в Германию, виза в безопасность, виза в убежище от убийц. Не трудно понять, что никаких предубеждений против антикоммунистической Германии у меня не было».
Если не смотреть на это ретроспективно, с высоты знаний о том, что произошло потом, то Германия в тот момент была процветавшей страной, лидера которой западный мир, не говоря уже о самом немецком народе, славил как выдающегося государственного деятеля.
Это была страна, которой доверили проведение двух Олимпиад, где покончили с безработицей, простые люди зажили так богато, как никогда, где дискриминация евреев казалась мелким – и временным – эпизодом. Репрессии против политических оппонентов сразу после получения нацистами власти быстро сошли на нет, и было покончено с коммунистической угрозой, которую Германия помогала ликвидировать и в Испании.
Однако Солоневич оказался слишком прозорливым, чтобы ничего не заметить. Вот что он пишет дальше: Мы провели два месяца в санатории – под фальшивым паспортом, которым снабдила нас германская полиция. Потом были первые встречи с германской общественностью… Обоюдное разочарование наступило довольно скоро, через несколько месяцев.
Почуствовалось «что-то неуловимое, но, несомненно, знакомое, что-то советское, революционное, какая-то неуловимая общность человеческого типа, общность духовного "я" у людей обеих, так ненавидящих друг друга революций».
«И вот: Берлин. Беседы с профессорами и инженерами, издателями и цензорами, даже с генералами и гестапо. Гестапо очень интересовалось моими убеждениями, генералы весьма поверхностно интересовались моими впечатлениями, профессора не интересовались вовсе ничем: они и сами всё знали».
Из СССР в… СССР
Очень быстро писателя охватил ужас, так как, бежав из СССР, он попал в… СССР. Солоневич пишет: «Да, собственно, нового ничего: наша железная единая коммунистическая партия – наша железная единая национал-социалистическая партия. Наша единственно научная марксистская философия – наша единственно научная расистская философия. Наш непогрешимый Сталин – наш непогрешимый Гитлер. У нас пятилетний план – у нас четырёхлетний план. На страже плана ОГПУ-НКВД – на страже нашего плана ГЕСТАПО и SS. У нас ВЦСПС – у нас Арбейтсфронт. У нас женотдел – у нас фрауеншахт, у нас комсомол – у нас гитлерюгенд. Долой капиталистов! Долой плутократов! Будущее за нами! Будущее за нами! Да здравствует Сталин! Да здравствует Гитлер! Ура! Ура! Ура! Вперёд на капиталистический Лондон – по дороге через Берлин! Вперёд на плутократический Лондон – по дороге через Москву!»…
Были, конечно, и отличия: «Берлин резал евреев – Москва резала троцкистов. Москва окончательно ограбила буржуев, а в Берлине буржуи ещё не догадались о том, что они уже ограблены. Красных генералов было расстреляно намного больше, чем коричневых, а русских "пролетариев" в сотни раз больше, чем немецких. Основная разница всё-таки в том, что немец повиновался – и расстреливать его было, собственно, не для чего. Русский трудящийся ведёт войну вот уже тридцать лет, и расстреливать пришлось по необходимости. И ещё, в том, что русский социализм пришёл к победе на шестнадцать лет раньше немецкого. Впрочем, Берлин судорожно старался эти шестнадцать лет наверстать: "догнать и перегнать" совсем, как Сталин собирался догонять и перегонять Америку».
Солоневич, который до приезда в Германию, как и многие русские эмигранты, возлагал, повторим, на немцев надежду, что они могут помочь России освободиться от коммунистической власти, в течение двух месяцев понял: из этого ничего не выйдет.
По причине расистских замашек немцы не только не смогут победить ком.Россию, но и заставят русский народ примириться с большевиками: «Если Германия Третьего рейха попытается реализовать философию Гегеля – Моммзена – Ницше и Розенберга, то каждый русский мужик начнёт истреблять немцев из-за каждого куста».
Солоневич писал, что армия Наполеона – «с поправкой на эпоху – была никак не хуже германской армии 1938 года», и он, разбив русскую армию у Смоленска и Бородино, «продержался шесть месяцев». А сколько продержится Гитлер?
«Принимая во внимание состояние гражданской войны в России – хронической гражданской войны в течение почти четверти века, – бездарности советского правительственного аппарата, всеобщего разорения страны, выжидательной стратегии союзников, можно было рассчитывать года на два, на три, – писал Солоневич. – Но разгром был неизбежен абсолютно. На все полтораста процентов. Никакие Клаузевицы и «тигры» тут ничему бы не помогли».
Понимание этого имело практические последствия: В Германии мои дела пошли довольно плохо. Германское правительство, после некоторых обоюдных разочарований, запретило продажу моих книг. Попытки сбежать в Америку не удались. Иностранные гонорары оказались отрезанными войной. Мне и моей семье глядел в глаза наш старый социалистический знакомый: голод.
Это, впрочем, не мешало немцам без ведома автора – и без всяких гонораров – публиковать его книги на временно оккупированной советской территории, так как ничего более честного они сами написать не могли. Это происходило в то время, когда Солоневич в меморандуме Гитлеру предупредил, что Россия его разобьёт, а в частных разговорах ещё и добавлял, что повесит.
В созданной Солоневичем и публиковавшейся в 1948-1949 годах уже в Аргентине русской газете «Наша страна», которая существует до сих пор, и в его книге «Так что же было в Германии?» тоже содержится много интересных подробностей насчёт того, почему писатель не был власовцем.
Оказывается, его прямо критиковали за то, что он им не был: «Новая эмиграция, пришедшая сюда с востока, и письменно и, ещё более, устно упрекает меня именно в том, что ни на какой восток мы не пошли, что ни с немцами, ни даже с Власовым мы работать не стали и что вообще я, так сказать, изменил своим принципам… Вот, проповедовал человек непримиримость до конца, а когда конец Советам подходил к их самой глотке, поджал хвост и замолчал».
Солоневич отвечает своим критикам – эти упрёки объясняются «полным незнанием внутригерманской обстановки в годы войны и перед ней», а «замолчал» он по двум причинам. Во-первых, Германии было в принципе невозможно помочь. Во-вторых, и это самое главное, он не собирался помогать ей в истребительной войне против России, хотя бы и коммунистической.
А он предупреждал
«Гитлер "вздёрнул на дыбы" против себя весь мир: и западные демократии, и восточное славянство, и католицизм, и еврейство, и "международный капитал", и интернациональных социалистов, и своих собственных генералов, и свою тоже собственную протестантскую церковь – какие шансы были у Гитлера выиграть бой против всего мира? – задаёт резонный вопрос Солоневич. – …Германия Гитлера шла на самоубийство. И мы ей сказали: ну что же, скатертью дорога!»
«Поражение Германии, – повторяет Солоневич, – я считал неизбежным при всяких мало-мальски мыслимых обстоятельствах». Крах Гитлера, по словам писателя, был неминуем ещё и потому, что «Германия проектировала такую "новую организацию Европы", может быть и всего мира, которая никого, кроме немцев, не устраивала» и подняла бы против них всё человечество со всеми вытекающими отсюда нехорошими последствиями.
В этом писатель много раз пытался убедить своих собеседников в Германии. Те предлагали ему продолжить спор – в Москве или на Урале. Для немцев всё было ясно и просто: «военная прогулка, потом колонизация, потом то ли истребление, то ли выселение обломовых куда-то к Байкалу и, наконец, наступление германской эры в мировой истории».
«Об этих разговорах, – продолжает Солоневич, – у меня записаны сотни страниц. Были вещи истинно невероятные: крупный инженер Грефе приходит ко мне и с выражением крайнего беспокойства пытается навести у меня, как у, так сказать, эксперта по русским делам, справку, насколько реален план истребления шестидесяти миллионов в Европейской России. Он, инженер Грефе, хотя и партиец, боится, что этого плана выполнить не удастся, – как думаю по этому поводу я?.. Инженер Грефе даже и не понимал, как я, русский, воспринял столь человеколюбивые планы Третьего рейха. И таких сцен были десятки… Разговор с генералом Кейтелем. Та же великолепная уверенность в великолепном будущем. Те же разговоры о военной прогулке. Мои доводы о партизанской войне господин Кейтель отметает, как детский вздор: при русской сети железных дорог, при современной технике, при отсталости русского солдата и прочее и прочее – какая тут может быть партизанская война?»
Солоневич при этом объективно отмечает, что «немецкий мужик – как и русский мужик – смотрел на развивающиеся события с недоверием, с ужасом, иногда с отвращением». В отличие от интеллигенции, «которая была чем "образованнее", тем безумнее», и генералов.
«Они, простолюдины, конечно, воевали: раз уж война, то ничего не поделаешь. Они, конечно, хотели победы. Но в эту победу они верили мало или не верили вовсе. Иногда даже боялись победы: вот захватит Гитлер Россию и пошлёт его, Майера, каким-то "вербауэром" куда-то к чёрту на кулички, и на этих чёртовых куличках Иван его, Майера, рано или поздно всё-таки пристрелит», – отмечает писатель.
Подготовку Германией агрессивной войны на востоке, по словам Солоневича, отмечали многие русские, оказавшиеся в этой стране между двумя мировыми войнами, они «видели и знали, что дело идёт об уничтожении России и русского народа». Солоневич считает, что «генерал Власов этого не знал», как и он сам до приезда в Германию, а «генерал Краснов это знал».
Писатель сделал всё для того, чтобы убедить политическое и военное руководство Третьего рейха изменить эту самоубийственную политику. Но тщетно. Сотрудничать в её проведении с немцами он, естественно, не мог, поэтому отверг предлагавшийся ему крупный пост в администрации оккупированной немцами Белоруссии. В октябре 1941 Солоневичу было предписано в трёхдневный срок покинуть Берлин и поселиться в Померании. В ссылке ему было запрещено заниматься политической деятельностью, в т.ч. журналистикой.
Солоневич и Власов. В чём разница?
К предателю Власову у Солоневича, который лично встречался с генералом и пытался, но безуспешно ему объяснить то, о чём говорилось выше, – сложное отношение. Он ставит ему в заслугу, что власовские части – в отличие от многочисленных других навербованных в СССР – не выполняли у немцев «карательные функции», и «там было очень патриотическое и вовсе не пронемецкое настроение». Однако Солоневичу не нравился дух советчины во Власове и в его подчинённых, особенно у бывшего бригадного комиссара и самозваного генерал-лейтенанта Жиленкова, которого писатель подозревал в работе на НКВД.
Солоневич тонко подметил эти особенности власовщины, что подтвердилось, когда перед приходом Красной армии восставшую в конце войны против нацистов Прагу освободила от немцев вначале 1-я дивизия РОА…
Несмотря на то что на бумаге власовская армия была создана для «освобождения России от коммунизма», преобладающее общественно-политическое настроение в ней было, согласно многочисленным свидетельствам, вполне социалистическим, так как её ядро состояло из советских военнопленных. Эти люди в массе своей считали, что плохи не СССР и советская власть как таковые, а то, во что их превратил Сталин. Народного монархизма Солоневича они совершенно не разделяли.
Поэтому быть власовцем Солоневич, как видим, никак не мог, потому что они были чужды по духу Царской России.
Таким образом, обвинять Солоневича в том, что он «власовец» или «прихвостень Гитлера», могут только те, кто по меньшей мере совершенно не знает истории. И никакие ссылки на отдельные появлявшиеся под его именем в Германии статьи в стиле «гитлеровской пропаганды» не могут этого опровергнуть – в отличие от жизни, судьбы писателя и его книг, имеющихся сегодня в свободном доступе.
Правда для русского народа не только объект религиозного стремления, исходящего от истоков древнего православия, не только идеал житейских, социальных отношении, но и глубинная, подсознательная тяга коллективного, национального инстинкта к определенным политическим идеалам, обеспечивающих народу возможность всестороннего развитии на свыше предуказанных ему исторических путях.
Идеалом народной правды, в широком смысле слова, есть и будет наиболее гармоничное сочетание духовных, социальных и политических сторон жизни, то есть, возможно более полное согласование внутренней, душевной стихии народа с миром внешним - материальным началом.
Определить народную волю, то-есть подсознательные стремления масс, значит в большей или меньшей степени предугадать будущее народа. В 1917 году Ленин несомненно угадал и учел настроения масс: тягу к земле, желание мира и «свободы», то-есть, освобождения от гипноза остатков крепостничества, носивших скорее символический характер, в виде сословных привилегий. Однако, угадав волю народа, ни Ленин, ни его последователи, будучи лишь пророками материальной доктрины, сделавшись вождями, не дали народу правды, ибо органически не могли вдохнуть в разбуженного революцией великана творческою мысль - идею высшего порядка.
Революция пошла, по словам поэта – современника, без креста, «без имени святого». Освобожденный народ, вместо взлета, распростерся по земле под тяжкой ношей «материи». Создав промышленные «гиганты», он в то же время утратил в значительной мере свой исторический, сложившийся в веках, духовный облик. И если отдельные личности и группы продолжали сохранять культурные, исторические и религиозные традиции и старались даже развивать богатое наследие предыдущих поколений, то делали это вопреки всем условиям жизни СССР, вопреки косной, антинациональной политике правящей головки и даже вопреки собственному инстинкту самосохранения.
И сколько таких верных часовых русской культуры – защитников русской правды пало на своем посту!
Но, если не было правды в коммунистической революции, то не всегда была она подлинной и в другом стане: как часто за героической кровью и самыми благими намерениями пряталась тупая реакционность и выхолощенный, бездарный либерализм!
Юные добровольцы умирали героями в то время, как за их спинами «герои тыла» предавались вакханалиям коммерческих и политических спекуляций. На болоте морального разложения никакой гений не мог бы заложить фундамент прочного здания будущего. Ни красные, ни белые, не получили тогда полного признания со стороны народа: «правда» не могла оформиться ни в грохоте гражданской войны, ни в первых периодах революции, когда палачи из инородцев и отечественных дегенератов усиленно выкорчевывали наиболее ценные слои населения России.
Правда пошла «вынашиваться» по всей русской земле многострадальным народом, пошла бродить с беженцами по всему миру.
В виде осознания ошибок и совершенного вольно или невольно греха, в виде «переоценки ценностей»» правда овладевала русским сознанием; недаром незадолго до смерти сказал Есенин: «И за грехи мои тяжкие, что не поверил я в Благодать…»
Советская молодежь, в лучшей своей части неудовлетворенная схоластикой диамата, мучилась в страстном искании живительных истоков; ее зарубежные братья, платя за снобизм и интернациональный альтруизм дедов скитались по миру, проникались пламенной, мистической любовью к стране, которую многие из них и не видели.
Русская земля сочилась кровью, страна корчилась в напрасных судорогах: под иудейским скипетром советской державы не рождалась и не могла родиться национальная идея. Там создавался большевистский плацдарм мировой революции и ковалось оружие для захвата всей Европы.
Вся кровь революции и гражданской войны не дала еще достаточных всходов. Понадобились еще безвременные могилы по всему миру рассеянных кладбищ, где легли, измученные непосильной работой, не изменившие имени России, понадобились еще бесчисленные могилы на родных просторах, новые страдания и жертвы во имя создания будущего светлого здания свободной от еврейского коммунизма родины, во имя грядущего осуществления подлинной новой правды, на основе которой только и может быть построена Новая Европа.
Виктор Ларионов. 1943 г.
Освободительное Движение времен войны «Власовцы» и «совки» Русское освободительное движенiе на вѣсахъ исторiи Малоизвѣстное обращеніе солдатъ РОА Сборник документов «Уничтожить как можно больше…» Газета "Речь" для населения освобождённых местностей Голос народа Смысл и значение Белого Движения Воины Второй гражданской В СССР придуманные герои, важнее реальных Последняя атака власовцев – на Воркуту Михаил Михалков – брат гимнописца, офицер СС
Футболку "Провидѣніе" можно приобрести по e-mail: providenie@yandex.ru
Застолби свой ник!
Источник — https://graf-orlov33.livejournal.com/
